Сыграй для меня

Ludovico Einaudi — Primavera — Джон, концерт, 1 («Весна») Ludovico einaudi — Passaggio — Джон, концерт, 2 («Волны») http://pleer.com/tracks/10599846ISVJ — Джим (в поиске контакта Виолончель — Концерт длительность 4:04) Простите, я не смогла найти название вещи и исполнителя, хотя, видит Бог, мы с Леной убили на это несколько часов. Я не смогла отказаться от мысли все-таки использовать именно эту мелодию, потому что это — чистейший Джим. Это потрясающе, серьезно. Ludovico Einaudi — Tu sei — Джон («Ты») ——— Тяжелое дыхание разносится по комнате, оседает на подушке и светлом постельном белье. На лице Джона испарина, соленые капли вычерчивают тонкие следы от виска к подбородку, скатываясь в горькой паутине сна. «… адреналин, запускайте сердце, массаж, отсос, ну же, очнись, Моран!..» Джон стонет и поднимает руку ко лбу. Постель смята, сердце тревожно бьется в груди, а сон не выпускает из объятий, только сильнее сжимая его сознание в своих путах. «… сон прерывается, выворачивается наизнанку, дымом окутывая веки спящего. Вокруг него полыхают аплодисменты, обдавая жаром восторга, а по проходу идет такая знакомая фигура в темно-сером костюме. Джим. Посмотри на меня. Мужчина останавливается и мягко разворачивается, улыбаясь пустой, мертвой ухмылкой. Себастьян…» Джон вздрагивает и, наконец, вырывается из хваткого кошмара, жадно дышит, мечется по постели, сбивая простыни в мокрый комок. Он садится на кровати, обхватывает голову руками и медленно приходит в себя. Все, больше заснуть не выйдет. Надо вставать. Половина пятого утра — не самое плохое время, чтобы попытаться разобраться в себе. По крайней мере, тебе никто не помешает, да и ты не задумаешься за рулем, не пропустишь свою станцию метро и не обольешь никого кофе. Джон не помнит тот момент, когда перестал заваривать свой любимый «Эрл Грей» и перешел на кофе с молоком. Сначала ему не нравилось, но он упорно пил, прогоняя прежние вкусы и запахи, заставляя себя выстраивать новую вселенную на обломках прежней, старательно перекраивая ее по своему желанию, чтобы вчера она с грохотом рухнула в неярком свете концертного зала. Его походка больше не была ленивой и манящей, как прежде, плечи не были расслаблены, они были опущены. Джону не показалось и воображение его не разыгралось — он точно знал. И дело было не в том, что Джон сумел его забыть и разглядеть — потому что он определенно не забыл — просто видел и знал: Джиму было чудовищно плохо. Ему хотелось, чтобы он обернулся, чтобы его насмешливая ухмылка выбила воздух из легких, чтобы темные омуты глаз снова превратили его душу в черную дыру, высасывая до дна, заявляя свои права, собственнически разворачивая и самолично утешая. Но он просто ушел, словно нарочно показываясь — «я все еще в твоей жизни, я снова и снова буду тебя мучить, пока ты сам не сдашься в мои объятия» — чертово наваждение, искушение Джона Уотсона. Он не может его забыть. Он влюблен и это конец. Что там говорил по этому поводу чудесный английский писатель, которого Джон уже боится вспоминать, словно это он виноват во всех хитросплетениях Судьбы наравне с Клодом Дебюсси? «Простые слова — но как они страшны! От них никуда не уйдешь. Как они ясны, неотразимо сильны и жестоки!». Спасибо, мистер Уайльд, умеете Вы утешить. Джон ставит чайник и достает банку с любимым чаем. Сейчас даже кофе не сможет ему помочь. Весь его мир валяется в осколках у ног единственного человека, который считает его убийцей, который жаждет отомстить ему и уничтожить. Ему с большим трудом удалось пережить нападки журналистов в преддверии концерта, но Кристофер и ребята из оркестра рассказывали, как и их имена трепала та же газета, едва они переступали черту хотя бы относительной популярности. Бизнес, ничего личного. Сам же Джон понимал: дело не в сплетнях и даже не в том, что его представляли убийцей, а в нем самом. И в Джеймсе. Чай крепкий, почти черный, и мысли снова лениво вертятся вокруг темных глаз одного конкретно взятого искушения. Джон знает, что дело не в гордости, просто ему невыносима сама мысль, что Джим где-то там живет и плохо думает о нем. Дело даже не в том, что он не сказал о полковнике, дело в том, что Джеймс никогда не поверит, что тот сотворил с ним, что в смерти его нет умысла. Джон неловко сжимает горячую чашку и морщится от обжигающих прикосновений к ладоням. Ему хочется снова холодных ноябрьских вечеров и декабрьских ночей, хочется утопиться в них, захлебнуться их невыносимой, неправильной нежностью и теплом. Хочется собрать каждую их встречу и принимать по капле утром и вечером, словно это лекарство от тянущего одиночества в солнечном сплетении, которое не заполняется даже музыкой. С Джимом не было «как в сказке», с ним не было просто и, скорее всего, не было правильно, но рядом с ним можно было жить, видеть сверкание звезд, любить и быть любимым. С ним рушились все преграды, и не хотелось закрываться и отталкивать, он просто дотрагивался и улыбался, говорил, завораживал — он просто был, и этого было достаточно. Джон знает, что Джеймс не забудет. Он знает, что он только объект мести. Джон не знает только, почему он влюблен именно в него. Утро медленно просачивается сквозь занавески, растекается теплыми лужицами сначала по подоконнику, потом капает на пол и, вопреки всем законам физики, взбирается на стол, чтобы осветить макушку спящего на сгибе локтя мужчины. Солнце щекочет его затылок, перебирает прядки волос, спускается к загорелой шее и оставляет на ней горячие поцелуи. Он машинально потирает нагретое место и садится, морщась. Спать следует в кровати, а не на столе, Джон. Быстрый душ, любимый растянутый свитер, кофе по дороге до метро, слишком много чужих любопытных взглядов и, наконец, газетный киоск. Где с каждой третьей газеты на него смотрит его же большое или маленькое фото. — Тебе все, Джон? — смеется Клайв и протягивает свежий номер «Дейли Телеграф». — Нет, пожалуй, нет, что-то я начитался уже, — Джон ухмыляется. — В «Телеграф» про тебя тоже есть, хоть и немного, а вообще даже «Сан» притихли на твой счет, можешь смело брать любую, — как любой продавец, Клайв знает всех постоянных клиентов, что они покупают и даже во сколько. Джон ему нравится, так что в тот день, когда вышла та статья, даже хорошая выручка за, по обыкновению, прекрасно распроданный «Сан» не принесла ему удовольствия. — Хватит с меня и этой, спасибо, Клайв. Джон быстро просматривает газету, находит статью про себя, читает, с удивлением понимая, что она о прошедшем концерте, да еще и вполне положительная. В метро людно, и Джон сворачивает газету, подчиняясь потоку, позволяя утянуть себя к платформе. На миг ему кажется, что под так любимой туристами бейсболкой с флагом и надписью «LONDON» мелькает тяжелый темный взгляд. Джон не успевает ухватиться за него, теряет в водовороте людской реки, которая увлекает его в вагон метро, отрезая от любого свидетельства правдивости своих фантазий. В следующий раз ему кажется, что по спине расползается знакомое ощущение паутины, когда он выходит на обед вместе с Крисом, увлеченно обсуждая предстоящий второй концерт. Джон останавливается и обводит улицу взглядом. Он ищет черную машину, кепку с красными буквами, темные глаза — да сам не знает, что! — но улица полна лишь клерками, домохозяйками да курьерами, что спешат доставить обеды. Ощущение распадается, покидает законную территорию, отступает перед неизбежностью — это просто фантазия, мечты, рассыпающиеся пеплом в невозможности исполниться. — Джон, ты в порядке? — слегка хмурясь, спрашивает Кристофер. — Да, пошли пить кофе. — Ты снова плохо спал, — Крис констатирует факт. Отвечать не имеет смысла. _____________________________________________________________________________ «Все вернулось к тому, с чего началось», — шепчет внутренний предатель в податливые мысли Джона, обволакивая настойчивым желанием. Он надевает белую рубашку, застегивает простые, но изящные запонки, которые подарили ему ребята, улыбается, глядя на легкий узор. Эти костюмы чудовищно напоминают Джеймса. В этот раз это мягкая шерстяная ткань серого цвета: элегантная тройка, сорочка и золотистый галстук. Он действительно хорош. «Это Патрик хорош, а ты будешь тогда, когда перестанешь снова прятать голову в песок. Есть проблема и ее надо решать, будь уже мужиком, капитан!» — голос в его голове совершенно потерял совесть. Джон знает, что это плохая идея, он знает, что, вероятно, проклянет себя в ту же самую минуту, как откроет рот, но ему необходимо поговорить с Джеймсом. И так и будет. Сегодня, после концерта, он поймает его и выскажет все, что его мучает, и плевать, что тот думает, главное — он сможет освободиться от груза, который припечатал его душу и не дает вздохнуть полной грудью. Сегодняшний концерт будет транслироваться радио BBC. Уже после первого он получил так много предложений, что не знал, где взять столько дополнительных часов в сутки, ведь успеть хотелось все и сразу. Кристофер сиял, как свежеотчеканенный пенс, а Джон вдруг погряз в прежней вязкой смеси страха, кошмаров и желания. Сегодня он покончит с этим. Нельзя застывать на одном месте, жизнь не будет давать дополнительного времени, она унесется вперед, оставив тебя на скамейке запасных. И если ему пора двигаться, он пойдет, вот только попрощается с прошлым в последний раз. — Джон, ты готов? — Крис открывает дверь в гримерку. — Черт, Патрик знает, что делает, — мужчина удовлетворенно хмыкает и неспешно обводит взглядом силуэт друга. — Ладно, а теперь ты идешь на сцену и творишь самый потрясающий концерт, какой только видел этот зал. — Отлично, спасибо, что не давишь на меня, — Джон смеется, но благодарно сжимает рукой плечо Кристофера. — Послушай, — он замялся, — я бы хотел сегодня как можно скорее уйти после финальной композиции. — Это как-то связано с тем, что ты потерял сон и снова выглядишь так, как будто всю ночь играл в ресторане? — Я надеюсь вернуть себе сон. — Окей, я прикрою. Кстати, Джон, ты в курсе, что в тебя влюблена Джесс? — Что? О, да, я… но… — Понятно, не та тема. Интуиция подсказывает мне, что тебе бы больше понравилось узнать, что Денни влюблен в тебя? — Денни влюблен в меня? — Нет, но с ориентацией мы, наконец, определились. — Ты гад, Крис, — беззлобно смеется Джон. — Ну, прости, я поставил Патрику пятьдесят фунтов. Пойду в зал и вытряхну из него свои деньги. О, второй звонок. И помни, Джон, весь этот зал боготворит тебя. — Еще пока нет. — Им хватит первых трех нот. Кристофер уходит, оставляя после себя тепло, которое может дать только дружба: уверенность, поддержка и чистота мысли — теперь это нужно передать своему оркестру, и Джон выходит, прикрывает дверь, улыбаясь и позволяя течению жизни подхватывать себя и нести вперед. Боль в груди уже не такая тяжелая, как раньше; обиды и воспоминания нельзя тащить за собой, словно мешок Санты; это время отпускать и отдаваться единственному истинному Богу — музыке. Залу хватило двух нот. Казалось, что все замерзло в кристальной чистоте изящества его пальцев, что дыхание сидящих вокруг сцены людей мерцает, переплетаясь с великим таинством его таланта. Джон раскачивается, немного прикрывает глаза, но потом снова распахивает их и пытается отыскать в зале своего «таинственного поклонника». Вокруг софиты и зал видно плохо. Тогда Джон просто играет, пытаясь выразить своей музыкой все, что творится в его душе, зная, что никакими словами этого не сказать так, как вереницами нот, мягко опадающими на глянцевую поверхность рояля, ковер и мягкие ткани костюмов, словно пушистый снег. Он осыпает им все и всех. Это его личная зима, которую он пропустил, тот снег, который он не заметил, бродя по ночному Лондону, то Рождество. «Уходи, покидай меня, рассыпайся хлопьями по ветру», — шепчет Джон под аккомпанемент внутреннего предателя, обезумевшего от того, что его оплот так легко разбирают, словно тает снежная крепость в пришедшей, наконец, весне. Музыка льется рекой: это половодье, с капелями флейт, скрипок и виолончели. Она сметает все на своем пути — это чистейшая сила и волшебство, достойное звучать из глубины его души. Он не думает сейчас ни о Джеймсе, ни о том, что музыка транслируется, что все это совершенство сейчас слышат люди в разных уголках планеты, что у многих блестят слезы, что у кого-то затягиваются старые раны, а кто-то просто понимает — это не простая ночь, это рассвет. Весна — новое начало, новый виток жизни, светлое небо с сиреневыми росчерками и золотым, поднимающимся из воды, шаром. Но Джон этого не знает, он счастлив, пока его пальцы порхают над клавишами инструмента, пока глаза прикрыты, и ресницы со светлыми кончиками подрагивают в блеске софитов. Это момент истины — совершенство и чистота. Музыка затихает, и зал не знает, как вздохнуть, как поднять ладони, пока Патрик Хельман не вскакивает со своего места и не срывается в первых надрывных хлопках, и ему вторят остальные, оглушая смущенных музыкантов. Джон кланяется, поводит рукой в сторону оркестра, аплодирует им, а сам все всматривается в множество лиц, разыскивает темное исступление любимых глаз. Следующие полтора часа, пока длится концерт, вокруг тишина, замершее время и прекрасная музыка. Джону ни до чего нет дела, он дышит игрой, сливается с черным деревом рояля и отпускает свои мысли в полет, стараясь донести без слов энергию каждого произведения. И вот последняя мелодия, ему снова не нужны ни оркестр, ни аккомпанемент — это его битва, один на один, его дуэль с самим собой. Это надежда. Прощание, долгий путь и безудержная надежда. Если бы Джона попросили рассказать об этой мелодии, он бы сказал о ней только это. Он не знает, что привидится тем, кто слушает ее сейчас: может быть, горы, может быть, дорога, раннее утро или поздний вечер. Он видит бесконечную тьму небес и темный город, окутанный фонарями и пятнами светлых окон. Он помнит тихий плеск канала и обычный шум мегаполиса, помнит холодные прикосновения воздуха к покрасневшим щекам и чувство, что это не его путь, что его привели на это место, а потом бросили без проводника. Теперь все иначе, теперь та самая мелодия, что приносила ему боль, мягко струится из-под его ладоней и растекается меж рядов кресел ночным туманом, принося облегчение. Мокрый асфальт исчезает из памяти, полуприкрытые веки подрагивают и отпускают лодки, плавающие в Ритдженс-канале огни и белый дом с бордовой дверью. Теперь не страшно, теперь можно даже увидеть его лицо, услышать голос и не выдать чувств, которые так и не покинули его измученное сердце. Он заканчивает мягким переливом и твердым аккордом. Точка. Взрыв аплодисментов. Джон смотрит в зал и знает — его здесь нет. Он просто знает. Как и то, что нужно делать дальше. Кристофер уже ждет его за кулисами. — Что ж, видимо, тебе и вправду необходимо отлучиться. — Что? — Джон с трудом возвращает себя в реальность, все еще улыбаясь, все еще звеня отшумевшими красками нот. — Ничего. Такси ждет, я дам интервью за тебя, а все остальное будет после третьего концерта, тебе только нужно перед уходом сказать пару слов для радио. — Хорошо. Если бы Джона, который уже едет в такси в сторону Хемпстед-Хитт, спросили: «А что Вы сказали радио BBC и своим слушателям десять минут назад?», Джон бы с чистой совестью ответил — «Не представляю». Весенний ветер врывается в приоткрытое окно кэба прохладным, остужающим дуновением, а закат раскрашивает небо почти фиолетовыми оттенками. Удивительно красиво. Забавно, что прошлой весной ему было это неважно. Она прошла мимо, не принеся ни красоты, ни первых теплых ливней, ни ночной капели под окнами. Сейчас же она заявляет на Джона свои права, полностью погружая его в прелесть своих объятий. Мужчина хмурится и слегка прикусывает нижнюю губу: насколько правильно его решение? Зачем ему вообще все это нужно? «Затем, что ты влюблен в него», — ехидно напоминает о себе внутренний предатель и царапает мысли дальше. — «Он нужен тебе, ты простил его, давно излил свою боль в чужие уши. Без него тебе гораздо хуже, чем с ним». Голос подчиняет, в нем слышатся такие знакомые нотки, что Джон против воли втягивает носом воздух и зажмуривается. «Нет, так дело не пойдет. Он мне соврал, он хотел если не моей смерти, то моего позора. Он лишил меня всей моей прежней жизни». Джон уговаривает себя и снова открывает глаза, но голос не готов смириться с поражением: «И подарил тебе новую. Если бы не это все, ты бы так и остался военным хирургом, никогда не узнавшим, насколько удивительным и счастливым ты можешь быть за роялем». Крыть Джону больше нечем. Кэб резко тормозит, и Уотсон с удивлением обнаруживает себя перед нужным домом. Он расплачивается и выходит, оглядываясь. У Джона нет времени на размышления: он либо поднимется и войдет, либо сбежит через пятнадцать секунд. Он считает до пяти, легко поднимается по ступеням и стучит. Дверь ему открывает домоправительница. — Мисс Райли, — Джон заметно нервничает, он вообще сильно рисковал, приехав сюда. Джеймс мог переехать, он мог запретить его впускать, мог открыть ему дверь сам. — Я бы хотел повидать мистера Мориарти. Блондинка вежливо улыбается и пропускает гостя в холл. Здесь все настолько по-прежнему, что Джон с трудом понимает: сегодня суббота, на дворе уже май, вот только в груди знакомое тянущее чувство тоски поднимает голову и отражается в синем взоре. — Мистер Мориарти в гостиной, — девушка указывает на знакомый коридор. — Вам принести что-нибудь? — Нет, спасибо. Джон вытирает о брюки вспотевшие ладони и проходит по коридору. Двери распахнуты, у французского окна на банкетке спиной ко входу сидит Джеймс, сжимая коленями виолончель, гриф которой проглядывается над его левым плечом. Пальцы судорожно стискивают длинный смычок. — Браун, не сейчас. Давайте решим все вопросы завтра. И да, мне плевать, что завтра воскресенье, просто уйдите. Прошу. Его голос глухой, болезненный, когда-то Джон слышал похожий, он вырывался из его собственного горла. Голос обреченного человека, смирившегося с болью и пустотой. Уотсон оставил его здесь, и он разросся, захватил в плен новые территории. Гость молчит, пока, наконец, Джим не разворачивается и не вскакивает с места, едва не уронив инструмент. — Джон?.. Что ты… Ты здесь? — хозяин дома удивлен и подавлен одновременно. — Хотел спросить, почему тебя не было на концерте? — Я слушал по радио, — хрипит Джеймс и слегка откашливается. Он отставляет виолончель на подставку, кладет смычок и проходит к бару. — Тебе идет костюм, и этот, и прошлый. Очень. — Спасибо, — идея прийти сюда уже не кажется Джону действительно стоящей. — Вина? — Чили? — Да. — Не откажусь. Джон впивается пальцами в бокал, словно это спасательный круг. — Зачем ты здесь? — спрашивает Мориарти, слегка успокоившись и устроившись в кресле. — Зачем ты был на прошлом концерте? — Джон уже не может отступить: надо довести дело до конца. — Туше[2], — горько ухмыляется Джим той самой ухмылкой, которую гость знает, помнит, не может забыть, видит во снах. По виску скатывается капля пота. — На самом деле, я пришел объяснить. — Ты? Наверное, это должен был делать я, но не думал, что ты захочешь меня слушать. — Мне просто невыносимо думать, что ты можешь считать меня убийцей, — Джон сжимает кулаки, — поэтому я хочу все рассказать. Так, как было на самом деле. Мне нет смысла врать, я сразу же уйду и больше никогда не потревожу тебя. Я не собираюсь оправдываться или подавать жалоб. Просто хочу, чтобы ты знал. Джон медленно прохаживается к окну, покручивая в руке бокал с темной, пьянящей жидкостью. Джеймс как вино: опасный, пьянящий и от его запаха кружится голова. — Себастьян был одним из командиров нашего подразделения. Я всегда знал, что меня тянет к мужчинам, хотя и пытался какое-то время встречаться с женщинами. Но меня влекло к ним гораздо меньше. Как-то так получилось, что из-за своих собственных страхов я упустил возможность попробовать быть с тем, кто мне действительно нравился, так что, попав в армию и встретив полковника, я не хотел закрываться и от этой симпатии. Он был мил и приветлив, мы быстро сдружились небольшим кружком офицеров, прибившись к Морану, как стайка школьников к главному хулигану. Конечно, он чувствовал, что я испытываю к нему не только дружескую симпатию, да и я не знал, что у него кто-то был. Мы общались, он приносил мне на дежурство сигареты, иногда сидел допоздна. Он нравился мне. Все изменилось однажды. Не знаю, зачем они напились и чем накачались, но я встретил их поздно ночью на краю базы: пять невменяемых офицеров. Честно, я боялся тогда, что все будет хуже, что они пустят меня по кругу, — Джеймс бледнеет на этих словах. До этого он просто рассеянно смотрел на спину бывшего любовника, теперь в его глазах просыпается странная боль. — Но, в итоге это сделал только Себастьян. Даже не знаю, зачем понадобился ему так. Был ли в этом хоть какой-то смысл? Он мог просто попросить, и я бы дал ему все, но он взял силой, раздавив меня, растоптав, с болью и горечью. Джон отходит обратно к креслам, садится, придвигает к себе пепельницу и закуривает, выпуская в сторону камина тяжелый дым. — Все произошло довольно быстро, я даже не помню, как добрался до своего кабинета. Я не собирался никому рассказывать об этом, только попросил перевода, но полковник отказал, сославшись на то, что не хочет терять такого врача, говорил какие-то угрозы. Мне было все равно: я просто ушел. С тех пор моя жизнь превратилась в ад. Меня мучили кошмары, я повсюду видел своего мучителя или свидетелей моего краха. Знаешь, они ведь стояли недалеко, смеялись, представляешь? А потом сбили вертолет, в котором был Моран. Когда его привезли, каждый в операционной знал, что он не жилец. Тогда было несколько боев, ранеными был забит весь госпиталь, рук отчаянно не хватало, за трое суток мне удалось поспать, дай бог, часов девять или десять в общей сложности. Но я не бросил даже его. Я боролся за его жизнь семь часов, прежде чем он умер. На его лице так и застыла эта самодовольная улыбка, которая никогда, видимо, не сходила с его лица. Мышцы отказали еще по дороге в госпиталь — парез лицевого нерва. Сердце не выдержало ранений, травм и операции, мы не смогли запустить его. Джон старается не смотреть на Джеймса, но его руки с побелевшими костяшками, вцепившиеся в подлокотники кресла, никак не хотят отпускать его взгляда. — Я попал под трибунал. Ты хорошо постарался, признаю, врачебной ошибкой там и не пахло, но смерть таких людей — это всегда риск для врача. Я все надеялся, что ситуация как-нибудь да разрешится, но стали поговаривать, что в последнее время мы не ладили, что кто-то слышал, как я просил перевод, и делу дали ход. А потом напали на базу. Никто этого не ожидал, но на рассвете, перед самым моим отлетом в Англию, на нас напали мятежники со всей округи; обезумевшие от голода и нехватки лекарств, они хотели захватить базу любой ценой. Нас выпустили всех до единого, лишь бы не допустить погрома и мародерства местными. Мне было уже все равно, я кидался под пули, как сумасшедший. И в итоге поймал одну, защищая молоденького офицера. Помню, как кто-то звал врача, бедняга не знал, что почти всех врачей уже убили, а единственный оставшийся в живых тоже медленно отправлялся на тот свет. А потом была темнота, много темноты. Кошмары, боль, капельницы, звуки больницы. Очнулся я уже в Кемп Бастион, в госпитале, откуда тут же был отправлен с другими ранеными на Родину. Там я узнал, что помощь подоспела через пятнадцать минут после того, как я был ранен, и что дело против меня закрыли за недостатком улик и проявленный героизм. Лицензию у меня, правда, все равно отобрали, как я теперь узнал, снова благодаря тебе. Вот и все. Так я оказался в Лондоне, в самом паршивом районе, почти без денег, с нищенской пенсией и единственной возможностью заработать — играть на рояле. Джон резко допивает вино и смотрит на Джима, встречаясь с его взглядом, отравленным паникой и чувством вины. Он молча наблюдает, как Джеймс поднимается, ноги будто не держат его, и Уотсон со странной смесью сожаления и удовлетворения думает, что ведь Себастьян его тоже унизил — измена, да еще такая неприглядная. Джон думает, что пора уходить, он сказал все, что хотел, на веру и понимание он по-прежнему не рассчитывает, так что оставаться здесь больше не за чем. Возможно, теперь ему будет легче спать и те сны больше не придут в его ночи, превращая их в просиживание на кухне с остывшим чаем. Он уже почти поднимается, когда слышит за спиной тягучие, полные боли и горького сожаления звуки. Его окутывает странное чувство: музыка словно сожалеет, она вымаливает прощение, тоскует, наполненная тьмой и пустотой. Это траурная мелодия заставляет зажмуриться и остаться, слушать ее и сглатывать тугой комок в горле. Она жестока в своей невозможной простоте и красоте, в своей глухой боли, отзывающейся где-то в районе груди. Она оплакивает что-то до невозможности родное. Джон хотел бы закрыться от нее, не слушать, или хотя бы точно знать, что она не оплакивает Себастьяна Морана, что она создана для кого-то другого. И пусть это эгоизм, думает Джон, но он мечтает, чтобы эта музыка рыдала о нем. Джеймс медленно выводит переливы, заставляя ноты кружиться водоворотом колкого воздуха. И затихает на низких рокочущих звуках, отпуская боль расползаться по выбранным ею жертвам. Тишина накатывает неожиданной волной. У Джона запутались вдохи и выдохи, одеревенели мышцы, но он упрямо с усилием встает и идет к двери, которые уже прикрыла бесшумная, расторопная и незаменимая Кити Райли. Он берется за ручку и делает последний вдох, прежде чем повернуть ее. — Сыграй для меня, — просит Джеймс усталым голосом, словно отдал все силы на то, чтобы сказать эти три слова, — даже если это будет в последний раз. И Джон подчиняется. Это ведь последний раз, он дастся ему хуже, чем все остальные, ведь душа и так уже вывернута наизнанку, разворочена в невыносимой правде. Кто только придумал, что она предпочтительней лжи? Врать себе — самое увлекательное и безболезненное занятие. Признать, что это была ложь — вот где пытки, перед которыми не устояли даже инквизиторы. — У нее есть название? — спрашивает Джим, пока Уотсон медленно ставит банкетку перед роялем — тем самым роялем, который научил его снова открывать свое сердце музыке. Наверное, именно он виноват в том, что теперь оно, оголенное, бьется у всех на виду и кровоточит, хотя ни одной капли не упало на светлый ковер. — Да, она называется «Ты». Его музыка никогда не ранит. Джеймс выдыхает тьму, Джон лечит светом. Его музыка поет, а не плачет. В ней чувствуется вся грусть, что лежит на сердце, но грусть эта светлая. Они оба как рассвет и закат, как весна и осень — прекрасные противоположности, не совпадающие, но тянущиеся друг к другу. И эта музыка словно срывает в Джиме преграды: он подходит к Уотсону, встает у того за спиной, наблюдая за уверенными движениями пальцев — снова таких близких, что к ним можно прикоснуться губами, он вдыхает аромат его волос и опускает руки на плечи. Джон не сопротивляется, нет, только слегка откидывается назад, вжимаясь затылком в его живот. Вся губа у него искусана, истерзана, и Джиму хочется снова провести по ней языком, пока переливы нот открывают ему новые горизонты еще неизведанного доселе чувства острой необходимости в другом человеке. Это осознание наваливается на него, привязывает аккордами, в которых нет ничего, кроме нежности и старых отголосков боли. Солнечный свет, в котором танцуют пылинки, тихие омуты заживающих ран. Пальцы замедляются, гаснут последние отзвуки, Джеймс склоняется к лицу Джона, не отпуская его плеч, подчиняя не уходить, остаться, и шепчет: — Прости. Джон думает, что, наверное, этого все еще недостаточно. Но с таким человеком, как Себастьян Моран, у Джима было мало практики в правильных словах. Боль еще не ушла, они оба чувствуют, как она смешивается в дикий коктейль, как смешалась их музыка в тишине ночной гостиной, собираясь по кусочкам из боли и света, из тьмы и нежности. Джон не знает, что будет дальше, не знает, смогут ли они залечить друг друга, но, не открывая глаз, он кивает и расслабляется, позволяя этим ладоням удерживать его и подчинять. _____________________________________________________________________________

Спустя восемь месяцев

. Утро разгорается за прозрачными занавесками, окно покрыто тонким ледяным узором. Мятая постель наполнена уютной возней: потягивания, сонные поцелуи, объятья. Джеймс откидывает одеяло и встает первым, включая диск с классической музыкой. Сегодня им выпадает Вивальди. Зимнее солнце, блестящий снег за окном, светлая спальня и теплые улыбки — идеальное сопровождение гениальной музыки этого итальянца. — Уигмор-Холл ждет тебя сегодня? — Джеймс причесывает влажные волосы, выходя из душа, стараясь разбудить своего любовника интересным разговором, потому что это единственное, что в силах заставить его проснуться. Особенно, если он отчаянно решил этого не делать и спать дальше. — Ты знаешь, — глухо раздается из-под теплого одеяла. — Я забыл, — равнодушно ухмыляется Джим, и через секунду в него влетает подушка, нарушая идеально зачесанный вид и превращая крупного финансиста в растрепанного мальчишку. — Ах, так! Джеймс наваливается на Джона сверху, скидывая с него одеяло, заводит его руки над головой и целует так, что у последнего ведет голову от желания. Они вместе почти год, а ему все равно не удается устоять перед обаянием Джима, перед его страстью, любовью, заботой, открытостью, о которых он раньше и не подозревал. — Ты же помнишь, что меня не будет? — выдыхает Джеймс, с сожалением отрываясь от мягких губ. — Помню, надеюсь, что дома ты будешь меня ждать? — Непременно, — Джим поднимается и отходит к шкафу выбрать рубашку. — Последний спокойный день, — с грустью выдает Джон, глядя на любовника в зеркало. — Может быть, ты преувеличиваешь? — Мориарти выбирает классическую голубую. — Не в этот раз, — качает головой Джон. — Он скандалист, вылетел почти из всех оркестров города. Он гений скрипки, но совершенно невыносим. Еще никому не удалось найти с ним общий язык, так что, видимо, он и сам его не очень-то ищет. И это невыносимое создание Крис решил спихнуть именно мне. За какие такие грехи, спрашивается? — Джон, — Джеймс подходит к кровати, садится и обхватывает его лицо ладонями, — ты тоже гений, это твой оркестр, и я еще не встречал человека, которого ты бы не смог очаровать. Уверен, что и с этим заносчивым скрипачом ты разберешься, как разбирался со всеми своими трудностями. — А ты точно не сможешь вечером? — тяжелый вздох заставляет Джима улыбнуться. — Прости, партнеры прилетают только на один день. — Жаль, — Джон поднимается с постели. — Ладно, я поверю тебе на слово и попытаюсь его очаровать, как ты выразился, — весело фыркает мужчина и заходит в ванную комнату. — Напомни мне имя этого гения, чтобы я мог уже сейчас начинать тебя дико ревновать? — Его зовут Шерлок Холмс.

The End

[1] Devoto — преданно; Fieramente — гордо; Dolce — нежно. [2] ТУШЕ — в русском языке имеется аналог «не в бровь, а в глаз», то есть ваш собеседник сказал очень точную, меткую фразу, на которую вам нечего возразить, и вы признаете это словом «туше». http://www.peoplemagazine.co.za/img/pmcmCMG02d1ea68-245f-4df2-8500-e9a79a5a578d.jpg — костюм Джона. UPD!!! парез лицевого нерва — да, это верное название! Ну, все взрослые люди, ребят, хватит править! Неужели вы думаете, что за то время, что фанфик находится на сайте, кроме вас этого никто не заметил? Прошу, погуглите и успокойтесь. Ей богу, я удаляю эту ошибку практически каждый день! Нападение на базу — это, скорее всего, чистая выдумка автора, бред ради обоснуя, так что заранее прошу прощения)