Кричащий ветер

The Civil Wars - Dust to Dust

На этот воистину душераздирающий звук обернулся даже Пит, увлеченный видом из окна. Громко мяукая, Лютик, с которого стекали литры воды, преодолел лестницу и наконец-то попал в поле зрения победителей. Кошак промок до нитки и казался меньше и худее из-за прилизанной дождем шерсти. Он оставлял за собой грязные следы от лап, а попытки Китнисс поймать негодника не увенчались успехом и подарили ей пару синяков — все же, гоняться за котом в темноте не лучшая идея. В конце концов под хихиканье Джоанны и Хеймитча Лютик где-то спрятался, а Китнисс, схватившись за ударенное об дверь плечо, вернулась в гостиную: атмосфера в ней стала намного веселее, и даже на лице Пита играла легкая улыбка. Эвердин, однако, было не до веселья. Решив вытереть полы на следующий день, при свете дня, которого она ждала с великим нетерпением, она сказала: — Пусть он только мне завтра попадется… можете еще раз зайти на ужин. — Уже достаточно пьяные… то есть, повеселевшие, Мейсон и Эбернети снова залились смехов и их нисколько не смущал направленный на них пронзительный взгляд Сойки. Однако Хеймитч неожиданно встрепенулся: — Кстати, а как он в дом залез? Все же закрыто, вроде. Китнисс задумалась. И правда, откуда он мог залезть? Подкинутые в камин дрова все еще трещали, а ноги обнимал холодный ветер… До наступления темноты в доме было довольно-таки жарко, поэтому не оставалось ничего иного, кроме как проветрить комнаты. — Черт. В моей комнате окно открыто! — вспомнила Китнисс и о том, что за вечер ни разу не заходила в свою спальню, и о подставленной Питом лестнице к ее окну, чтобы можно было помыть его с наружной стороны, и по которой, видимо, несчастный мокрый кот и забрался в дом. Джоанна цыкнула. — А я-то думаю, чего так холодно! Китнисс прошла мимо дивана, на котором сидела Мейсон, но остановилась, не дойдя до лестницы, потому что вспомнила о своем прерванном намерении поговорить с Питом. Это был подходящий случай, чтобы «остаться наедине», и она многозначительно на него посмотрела. Буквально на пару секунд, но так, будто без слов, взглядом, пыталась передать по заряженному напряжением воздуху какой-то важный сигнал. Я хочу с тобой поговорить. Ты должен пойти за мной. Давай уже, черт возьми, прекратим этот детский сад! — Да иди ты уже быстрее. — Это неслышное сообщение с невидимого телеграфа было прервано требовательным, немного капризным голосом Джоанны. Китнисс отвернулась в сторону лестницы, так и не увидев ответа в его глазах, и направилась на второй этаж. Без свечки, без фонарика, пробираясь сквозь непроглядную темноту по давно привычным ступенькам, держась за перила. Проходя по полу, недовольно скрипнувшему все в том же месте — около двери в ее комнату, в которой было открыто это самое окно. Вся прелесть этой иссиня черной ночи открылась в звуках внешнего мира. Играл шелест листьев, снова прогремел гром, которому подпевал кричащий ветер. Хотя, пением эту затаившуюся злобу было сложно назвать: потоки воздуха сталкивались с каплями дождя, из-за чего те летели в разные стороны — и даже проникали в спальню через окно. Китнисс, зайдя в комнату, тут же к нему подошла, но вовсе не с намерением закрыть. Здесь, конечно же, было еще холоднее, чем на первом этаже — Эвердин поежилась и стала думать, вглядываясь в ночную темноту. Понял ли он ее? Придет? Или предпочтет и дальше стоять там, а потом, черт знает, как будет себя вести? Может, надо было дать ему понять яснее, что она хочет поговорить? Например, не мешало бы выпить прямо из горла коньяк, которого чудом осталось немного, почти на самом дне, после небольшой пьянки. Ну, чтобы дать ему понять, что ей понадобиться немного смелости — а для чего? — для серьезного разговора. Хотя, насколько была серьезна причина этого разговора, чтобы, задумавшись, замолчать на целый вечер? Неужели она такая дура и трусиха, раз позволила себе сболтнуть подобную глупость? Да и глупость ли вообще, или это он обиделся, как ребенок, который не может понять, как ей тяжело? Устал, разучился ждать? Да и чего ему ждать?.. Они просто готовили этот чертов ужин, в молчаливой, спокойной обстановке. Пока она не порезала палец. — Так значит, мы друзья? — Он тут же встрепенулся, увидев несерьезную рану; так, будто бы она малое дитя, а он — мать, промыл ее под струей воды, приложил салфетку — Китнисс не понимала, зачем клеить пластырь на какую-то там «царапинку», — а потом, все еще держа ее указательный палец, задал этот странный вопрос. Да, Джоанне они ответили именно так. Не потому, что это была вынужденная ложь во избежание ее пошлых шуточек. Не потому, что они скрывали что-то от остальных. Это было чем-то резким, тут же сорвавшимся с ее губ — Пит лишь кивнул в подтверждение. И что же, все это время он только об этом и думал? Но с другой стороны… Если они не друзья, то кто тогда? Ну да, конечно, после такого не дружат. — А кем мы должны быть? — Вопросом на вопрос. Давно загнанная, глупая система избегания. — Не кем должны, а кто мы есть. Бывают такие слова… Порой они сталкиваются с плохим настроением в химической реакции и превращаются во взрывоопасную смесь. Раз — бросок одной необдуманной фразой. Два — взрыв, и как-то случайно все превратилось в обломки. Потому что «нужно думать, прежде чем говорить». И всем плевать, что думать порой приходится очень долго — и никто не хочет ждать. — Я не знаю. И не хочу больше никого любить, если ты об этом. — Почему? — Потому что всем, кого я люблю, так или иначе, больно. Не хочет или не может? Конечно же, второе. Потому что ей хотелось бы, но она… А в чем, собственно, проблема? В том, что она не умеет любить — нет. В том, что не любит его — тоже нет. Или может, дело в таком горько-приятном прошлом, что не хочется отпускать, проворачивая демагогию о том, что сложно больше любить, верить, жить? В горько-приятном прошлом, что осталось давно позади, но все еще стоит эфемерным образом далеко на горизонте жизни. Дело в том, что она боится будущего, потому что думает, что оно будет ничем не лучше прошлого. А он не боится и злится на нее за то, что она — да. А потому стоит сейчас мрачным силуэтом в дверном проеме. — Я надеялась, что ты придешь. Пит Мелларк так и не научился тихо ходить, поэтому Китнисс не составляет труда узнать о его появлении, даже не отворачиваясь от окна. Он молчит — нет уж, она не за молчанием его сюда позвала — и подходит к ней. Пит закрывает окно — занавески перестают развиваться подобно призракам; крик ветра затихает в комнате, закрытой от окружающего мира. Пит закрывает окно, потому что Джоанне этажом ниже холодно. Потому что это не романтическая сцена с бушующей стихией за занавесками-призраками и поцелуями под шум дождя; это — реальность. Не такая суровая, как раньше, но все же она — правда, а не ложь. — Ты слишком одинока, Китнисс. — Она чувствует тепло, исходящее от него: расстояние от точки А до точки Б — всего несколько сантиметров. Но даже это приятное тепло, которое она привыкла чувствовать рядом с собой, не может отвлечь ее от возмущения. — Я не одинока. У меня есть пьяница по соседству, его гуси, ободранный кот, из-за которого у меня завтра будут синяки, и… ты. — Ты хочешь сказать, что я животное? — рассмеялся он. Странно было смеяться сейчас, так, как будто ничего и не произошло. Тем более, смеяться вместе. — Но в чем-то правда: многие люди так и справляются с одиночеством. — Пит, — прервала его философские рассуждения Китнисс, — за сегодняшнее… Прости, как-то случайно вылетело. Ты ведь обиделся? Он сразу же посерьезнел и устало вздохнул. — Я не обиделся, Китнисс. Я разозлился. — Он посмотрел на ее изумленное данным заявлением лицо и продолжил: — Ты сказала, что не хочешь никого любить, потому что всем, кого ты любишь, когда-либо было больно. Было, а ты до сих пор не можешь этого принять. Ты все еще боишься, не пойми чего, и это меня жутко злит. И именно поэтому ты слишком одинока, Китнисс, — ты, еще раз повторяю, не хочешь никого любить. На этом, может, и мог закончиться разговор, однако Пит не покинул комнату, а все еще стоял рядом, наблюдая за мрачными фигурами за окном: когтистые лапы деревьев пытались пробиться через стекло и схватить их обоих, забрать в неприветливое царство бури и ветра. Но он точно знал, что даже если бы эти олицетворения были правдой, он бы не позволил ее забрать. Наверное, по той же причине он все еще стоял рядом — ждал ответа на свои слова. В конце концов, они оба были слишком одиноки. В темноте было сложно что-либо увидеть, но можно было почувствовать. И Пит почувствовал — холодная ладонь Китнисс поместилась в его теплой, и, по всей видимости, девушка повернулась к нему лицом. — Да, я боюсь, — произнесла она с попыткой сделать свой голос смелее — говорить было сложно, к тому же, такое. — И я хочу, чтобы ты научил меня не бояться. Он все еще мог рассчитывать только на свои чувства, а не глаза. В этой промерзшей до костей комнате ее тепло было отрадой. Особенно, когда оно стало ближе, еще ближе — и коснулось губ, на что он, немного смутившись, ответил. Целовать ее было не в первой, но все же так по-новому. Как, впрочем, и ей — его. Пока этого было достаточно: без пылких признаний, клятв в вечность и сцен с бушующей стихией за занавесками-призраками. Вдруг кричащий за окном ветер плавно перешел в слабый. Колебались листья, капли дождя утихомирились, притихли, а тонкие ветки деревьев перестали внушать ужас своим видом. Когда-то кричащий за окном ветер вновь одобрительно запел колыбельные на ночь, а они все стояли, — губы к губам, рука к руке, прах к праху, — пока не закончился воздух, пока Пит не выдохнул: «Хорошо», — в согласие на просьбу «научить не бояться». Когда они, наконец, спустились вниз, дождь закончился, а на первом этаже стало заметно тише. Довольный огонь доедал остатки дров, а со свечей вовсю стекал воск. Джоанна и Хеймитч мирно спали; один — в полюбившемся кресле, другая — лежа на диване. Китнисс и Пит притащили пледы и накрыли ими своих старых друзей, которых сегодня собрал всех вместе кричащий ветер. Может, не по вселенской случайности, хотя кто знает. Вариантов для слова «может» вообще предостаточно. Может, уже завтра они будут засыпать вместе, как и прежде, как и когда-то давно, — хотя, что для истории пару лет. Может, уже через неделю Джоанна решит, что она здесь явно лишняя и вернется домой, или даже поедет куда-нибудь еще, ведь как бы хорошо ни было на месте пребывания, его всегда нужно покинуть, чтобы успеть соскучиться. Совершенно точно, что уже через несколько часов Хеймитч вернется в свою берлогу, чтобы и дальше течь по водам алкогольного бреда. Во всяком случае, и для его никчемной жизни всегда можно придумать обнадеживающее «может» с вполне реальным исходом. Пройдет еще несколько дней и часов в приятной и безмятежной обыденности, а потом закончится, наконец, лето. Но вечер и следующая за ним ночь будут по-прежнему прекрасны.