Интересно, можно ли вылечить безумие любви? Можно забыть, вычеркнуть решительно из памяти лицо, голос, взгляд, разворот широких плеч, наклон головы и разбивающий на осколки душу смех? Можно? Я бы хотел, нет, даже мечтал бы об этом. А лучше и вовсе никогда не знать, не встречать
Его, чтобы образ со всей жестокостью не впивался в нутро, в сердце и не кромсал на части душу. Я глуп, безумен и глуп. А как иначе можно объяснить мое маниакальное желание, несмотря ни на что, ощущать все это вновь и вновь. Я мазохист с десятилетним стажем. Это глупо, правда глупо…
Интересно, как сильно нужно любить, чтобы поздравлять даже тогда, когда
Он говорит о скорой свадьбе с твоей сестрой? Безжалостно терзая душу счастливыми словами,
Он ковырял с упоением едва зажившие раны, оголяя мышцы, нервы и кости.
Он раз за разом рассказывал мне, как они ходили в загс. Как подавали заявление, и как она была счастлива. А я, до безумия, ненавидел эти слова, сказанные любимым голосом, ненавидел этот день, что ставил между нами окончательную точку, ненавидел сестру, посмевшую забрать того, на кого я мог лишь смотреть день за днем. Я сломался, как ломается хрупкая игрушка. Меня уже не сделать единым целым, остались лишь острые обломки. Наверное, ненависть в конце концов уничтожила все человеческое, что еще оставалось во мне. А
Он не увидел, не понял, когда его друга напротив сменило жестокое, оголодавшее чудовище. Это был монстр с бесстрастным лицом цербера охраняющего свое.
Я не знаю, зачем поставил на стол бутылку водки и лимон, нарезанный еще вчера вечером на неровные дольки. Наверное, это сделало чудовище. Оно же, притворно ощерилось в приторной улыбке, и достало обычные кофейные кружки. Странный выбор, почему-то две одинаковые, единственная пара в моем доме.
— За вас! — подняло оно тост все с той же улыбкой. Слова были такие неправильные, такие ненастоящие, что даже глухой услышал бы ложь в них, а слепой увидел бы плохую игру в улыбке.
Он ничего не увидел.
Мы выпили не чокаясь.
Он смеялся. А мне казалось, что смеялся надо мной, над моей любовью, глупостью, длиною в десятилетие. И чудовище злилось, напоминая каждый момент боли, подаренный так щедро и бездумно.
— Эй, брат, знал бы ты, как я счастлив. Не верится, что она моя. Я отнял у тебя сестру, не хочешь мне за это морду начистить? — он улыбался, счастлив, а я хочу, хочу убить ту, что встала между нами, и мне плевать, кто она мне. И монстр желал бы этого, о чем давно твердил, как заезженная пластинка в голове.
«Какого черта
Ты полюбил ее, а не меня, какого черта улыбаешься?
Ты счастлив? А я нет. Ненавижу каждую секунду, что
Ты не со мной, каждый миг, который
Ты с ней. Ненавижу ее и тебя, и себя, всех ненавижу…»
Чудовище вновь наполнило наши стаканы, и
Он выпил, оно же медлило. А потом еще и еще, и еще. Бутылка почти пуста. Наш разговор давно напоминал замедленную съемку дурацкого фильма — выключить бы, да сил нет. И вновь: чудовище подливало, а он выпивал. Рука сама потянулась к дольке лимона и протянула
Ему, а
Он без тени сомнения принял еду из моих рук, на миг касается холодными губами чуть дрожащих пальцев. Вот он, тот момент, когда чудовище окончательно скользнуло в этот мир из мрака отчаянья, одиночества и безумия.
С какой-то холодной отчетливостью я понял, что произойдет дальше, но монстр продолжал улыбаться тому, кого называл другом, кто любил мою сестру и кого любил до безумия сам. Глупый, наивный, опьяневший дурак даже не осознавал, что уже вот-вот угодит в сети паука, который слишком давно ждал свою добычу и наконец-то дождался.
Это длилось недолго, кажется, лишь миг, с которым проносится муха мимо уха. Жжих и все. Вот
Он выпивает последний раз, и вот мы уже в комнате и чудовище сжимает сопротивляющееся тело, вдавливает его в ковер.
Он успел лишь вскрикнуть, когда сдернутый с силой галстук обжег шею даже через рубашку.
Его трепыхания столь тщетны и бессмысленны. Я всегда был сильнее, выше, ловчее. Мое тело больше, оно почти раздавило сопротивление, а монстр, владевший сейчас мной, лишь усугубил ситуацию. Дергайся — не дергайся, рук не выдернуть из захвата, а крик отчаянья тонет во рту монстра. Все бесполезно, чудовище не желало слышать мольбы, оно не хотело знать, что произойдет потом, оно жаждало обладать, если не душой, так хотя бы телом. А я, я устал сдерживать монстра, устал и теперь где-то далеко и отчужденно просто смотрел через его глаза, наверное, даже сожалею, но больше не могу, не желаю останавливать его.
Одежда давно сорвана, порвана, валяется ненужным хламом, а на
Его теле уже проступают синяки и даже на щеке виден кровоподтек, губа разбита и искусана в кровь. Не знаю, зачем ударил… Нет, знаю… потому что в
Его глазах отражалась не злость, а боль, сожаление, отчаянье, мои боль, сожаления и отчаянье. Я не хотел их видеть, пусть лучше будет голое желание, похоть, жажда обладания, мольбы и страх, но не это. Не хочу, не хочу… И вновь на теле проявлялись ссадины, больше-больше, красивые, яркие, словно картина, еще недописанная, но уже шедевр, ведь холст уникален.
Он все еще сопротивлялся, боролся с монстром и что-то пытался сказать. Дурак. Это больше не я, это тот, другой, и он не желал слышать, он желал обладать и подавлять. Он осквернял многолетнюю любовь моими же руками и губами, а я позволял случиться этому, потому что устал бороться.
Он кричал бы еще громче, если бы моя ладонь не закрывала его рот, особенно в тот момент, когда, окончательно обезумев, я… нет же, монстр, чудовище, ворвался в горячее тело. Его ничего больше не смогло бы остановить, лишь ладонь переместилась ниже, перекрывая воздух иначе, оборвав так и не сорвавшийся с красных губ крик.
Он отчаянно хрипел подо мной, руки, которые давно уже были свободны, пытались отцепить, оттолкнуть, но силы на стороне монстра.
Чудовище хотело истязать
Его, как
Он меня все десять лет, хотело, чтобы
Он телом ощутил то, что чувствовал я, хотело… хотел… Отравить его, как
Он меня, подарить крупицу безумия этой проклятой любви. Она душила все эти годы, хотелось вернуть сей подарок назад, весь без остатка. И пока чудовище вбивалось в
его тело с такой силой, что оно стучало об пол, я отдавал всего себя. Забирай! Не хочу больше ни чем из этого владеть. Все, все твое. Слышишь меня? Все твое, бери же! Забирай. Ну же. Мое сердце, душу, всё, что есть во мне, каждый орган тела давно уже только
твои. Так почему же
Ты оставил мне это? Прошу, забери и ее, мою нестерпимую боль…
Последний рывок и руки ослабли, а чудовище упало прямо на безвольного «любовника». Я, нет, оно никак не могло отдышаться. Кости казались такими тяжелыми, словно их наполнили свинцом. Это был самый страстный секс в нашей жизни, хотя можно ли назвать это сексом? Вряд ли. Мы, да, мы, я и мое чудовище, медленно поднялись с
Него и, легко касаясь израненной щеки, гордо улыбаясь, прошептали:
— Ну как, тебе понравилось?
Он не ответил, да и зачем. Мы легли рядом с
ним, обняли несопротивляющееся больше тело и заглянули в такие до боли родные, уже давно остекленевшие глаза.
— Я знаю, тебе понравилось, нам тоже. Жаль, не повторить никогда. — Мы сильнее прижали
Его к себе и почему-то заплакали. Глупцы. — Ты замерз, давай мы согреем тебя.
***
Ночь давно окутала комнату тьмой, а они все еще лежали на полу: он, монстр и его возлюбленный труп. И казалось, в темноте все еще повторялись тихим эхом слова:
— Ты так замерз, мы согреем тебя. Согреем тебя… Согреем… тебя…
Его бесконечное безумие…
