вечера на солнце

Как и обычно новая страница моих вечеров началась моим пробуждением. Очнулся я, привязанным к креслу для буйных крепкими ремнями. Попытавшись вырваться я был разочарован в своих возможностях, ибо не то что освободиться, а даже ослабить путы у меня не вышло. Не имея других возможностей, кроме как к повороту головы, я принял решение оглядеться и не прогадал. Все вокруг меня так и кричало о небрежности здешних обитателей, среди коих я углядел тараканью парочку и крысу средних размеров. По стенам, местами побеленным, местами расклеившимся, а местами и сколотым, были развешаны чучела. Головы, цельные туши, лапы, хвосты, все смешалось и упорно не желало складываться в цельную картину. На этих самых чучелах в беспорядке были развешаны, разложены, накинуты самые различные вещи. От предметов одежды и запыленных книг, до немытых чашек и антикварного оружия. От мрачных рисунков, до разноцветных проводов неизвестного предназначения. Посреди комнаты неорганично, вычурно, неприемлемо, слишком по-бунтарски, стояли сдвинутые вместе металлические кровати, накрытые общими простыней и грязным пледом. На этом самом пледе в том же беспорядке, что и на стенах, были разбросаны вещи, соседство которых вводило в замешательство. Рядом соседствовали томик Маяковского и покореженные брелки от машин, идеально чистые пепельницы, нагло и призывно сверкавшие начищенными донышками, и свернутые записки мелким и убористым почерком с горками пепла поверх чьих-то рифмованных страданий. У общего обшарпанного изголовья составной кровати, покрытого несвежим слоем краски, брало свое начало беспорядочное нагромождение ящиков, тумбочек, комодов, прикроватных столиков, нависающих друг над другом, гнездясь ножками верхних по полированным крышкам нижних. На последней гряде мебели был разложен гербарий на склеенных листах пожелтевшего ватмана. Гербарием в первичном смысле слова его уже было не назвать. Скорее клад душевнобольного ребенка. На плотную выцветшую бумагу прилеплены мертвые насекомые, ящерицы, цветы с пожухлыми листьями, спичечные коробки с ободранными боками, а главное - большая коллекция часов. От карманных циферблатов на тонких цепочках и наручных часиков до громоздких часов с кукушкой, прибитых на бумагу. Плотный слой всего этого безобразия разбавляли корявые строчки букв, накарябанных разными цветами и почерками, прочитать которые было под силу разве что только самому автору. Почему же в этом хламе я узнал гербарий? Ответ крылся под потолком. Там, где склеенные листы заканчивались, предположительно красной краской было выведено «Гербарий». Коротко и ясно. Здорово и вечно. Солнечно и глупо. Напротив заколоченного окна, отодвинутый от стены, около которой стоял много лет, и оставивший на зеленом куске обоев светлый силуэт, валялся запыленный, как и все в этой комнате музыкальный автомат. Тот какой обычно ставят в барах. Тот, в который бросая монетку за монеткой спускают деньги пьяницы, желающие слушать только одну песню весь вечер. Одну мелодию слушал и я. Треск. до ужаса ритмичный. Ясный как рябь на экране телевизора. Белый шум сменялся розовым, затем коричневым и так до бесконечности. Я был невольным слушателем мелодии страданий. Как по мне, так эту мелодию я играл бы на битых тарелках. Веселым звоном, отнимающим нервы. Звоном чашки, звоном, долго стоящим в ушах. Дольше этого звона проходили только ожоги на ногах после падения злосчастной посуды. Свет нескольких неразбитых ламп автомата разрезал полутьму. Липкая и потная, темнота пробиралась под кожу, забивалась под ногти, стекала по щекам. Яркие разноцветные лучи резали ее, крушили и ломали. Острые осколки тьмы, разлетавшиеся под ударами лучистых молотов, пронзали тело, безвольно повисшее на кресле. Меж обвалившейся штукатурки потолка, вниз свисали толстые провода, искрившие электричеством. Толстые кабеля мерно раскачивались без видимой на то причины. Сквозняк раскачивать их не мог. Слишком слаб был ветер, слишком неподъемны были провода. Вся комната жила своей жизнью, в своем ритме, для меня незримом. Я чувствовал себя лишним в ее особенной жизни. Обнаружил что свободен, я так же неожиданно, как ранее и то, что привязан. Ремни просто опали в момент, когда я этого не заметил за разглядыванием своеобразного интерьера. Собственно, заметил я это только когда выпал из кресла. Двигаться было неимоверно тяжко и легко одновременно. Неподъемная легкость давила на меня со всех сторон. В легкие будто залили свинца, сожаления и водки одновременно. Смешав раскаленный металл с моими внутренностями, меня подали как кровавый коктейль за стол к моей судьбе. Оная не заставила себя ждать, и явилась на угощение незамедлительно. Резанув красной лентой по стеклянным глазам своего главного блюда и игрушки одновременно, она вошла в мою жизнь через забитое грязными досками окно, в которое в скором времени вылетят останки моей спокойной жизни. Лента была не единственной красной вещью в ее гардеробе. Она одета во все красное. Ярким пятном в серой комнате, светилась ярче разбитых ламп. Шевелит ярко-красными губами. Из красного рта вылетают красные слова. Я их не понимаю. Они стучатся о мою голову. Крутятся у входа, не способные пробиться внутрь. Не могут попасть в закрытый череп. Падают на пол. Извиваются на грязном не застланном полу, как червяки под моими тонкими ногами. Вся эта красная масса движется и пульсирует. Будто живой организм. Единый, пугающий, скользкий. Оплетает вязкими кольцами лодыжки. Кажется, что они настолько тонкие, что сломаются под напором слов, ярких как желчь в них кроющаяся. В этом вся моя суть. Ломаться от неосторожного слова. Издаю беззвучный смешок, и из моей груди, из моего рта, ушей и носа лавиной хлынули мои самоличные черви. Те самые, что копошились в печени и легких, разрушая мое сознание, мою личность. Разноцветные, в своем обилии цветов они не несли положенной радости. Они были черными, гнойно-зелеными, коричневыми, рвались из меня, как рвется наружу ржавая вода, сломившая ветхий кран. С неописуемой радостью, с той радостью, с какой бурно расцветают кишками наружу лепестки цветов из людского мяса. По мере того, как они извергались из моего тела и заполняли собой комнату, я чувствовал, что сдуваюсь. Исчезаю. Осев на пол, я истек кровью, желчью, надеждой. Всем чем мог. Сдулся, как матрас, и был погребен красным морем в пределах одной комнаты. Мой бред мог бы быть и более красочным, но увы, мое прогнившее сознание, терзаемое опухолями, упорно крутило перед моими выцветшими глазами незнакомку в красном, игриво отмеряющую клубок моей жизни. Я был опустошен и обезличен. Распотрошен палачом, увлеченным исполнением справедливого наказания за побег от самого себя. Я был потрепанной игрушкой на одной из солнечных полок, распластавшейся с неестественно выгнутыми конечностями на холодном бетоне. Я был циником до глубины души. Я был скорее мертв, чем жив.