Сезон момиджи

      Праздничный вечер проходил даже лучше, чем Хисана представляла себе в мечтах. Её слёзы словно смыли всё страхи, устранили невидимый внутренний барьер и остаток вечера наполнился тихой, ничем не омрачаемой радостью. Той интонации – что заставила пожалеть о сказанном, встряхнула и помогла собраться – в голосе мужа больше она не слышала и готова была сделать многое, чтобы не услышать никогда. Взгляд за взглядом, прикосновение за прикосновением, улыбка за улыбкой, слово за словом – возрождалось взаимопонимание, сотканное из поддержки, ласки и заботы.       Ни о чём особо серьёзном за ужином они не говорили, безмолвно согласившись не тревожить друг друга сильнее хотя бы сегодня. Хисана рассказывала о том, как провела эти две недели без него, о старой-новой работе, о том, какими забавными, упрямыми и способными бывают дети; показала Бьякуе несколько детских рисунков, а потом и своих; рассказала о планах и творческих мечтах на будущий год и о том, что не знает, каким образом можно избежать встречи с Маи на эти праздники.       Когда ужин был окончен, Хисана предложила пройтись до храма Отори, и Бьякуя согласился, хотя у неё и сложилось впечатление, что он с большей охотой остался бы дома. И, в общем-то, она была права. Весь мир замыкался для Бьякуи на одном только человеке, на единственной женщине, что была предназначена ему судьбой или же стала его судьбой — он не задумывался, ему было все равно, пока она была рядом. Потому он согласился пойти в храм, заранее зная, что окружающий их город, люди, здания, деревья, праздничная суета выпадут из его памяти уже через несколько часов, оставив лишь её: улыбки, искорки во взгляде, наклон головы, покрасневший на морозе носик, касания, оставленные на снегу следы. Мир, во всем его многообразии и великолепии, прекратил для него существовать — когда-то давным-давно.       - С удовольствием побываю в качестве гостя на подобном празднике, - успокоил он её, поднимаясь из-за стола. – Ужин был чудесным, - улыбнулся и снова поцеловал в макушку.       - Ну почему я такого маленького роста? – улыбнулась в ответ Хисана, чем вызвала поцелуй в запястье и недолгие, но сильные объятия. Сильные, но поразительно нежные. Надежные, крепкие, способные защитить и никогда, никогда не обидеть – ради таких объятий она могла ждать мужа сколько угодно, они больше чем что-либо другое показывали, насколько она дорога и нужна ему.       Когда они вышли на улицу, то снег валил уже хлопьями: крыши домов, заборы, машины, деревья и даже провода – на всём лежал белый покров, который стал ещё толще, пока они добрались до храма. Стоя под зонтом, они слушали удары колокола в огромной толпе, в которой, как и надеялась Хисана, на них мало кто обращал внимание, хотя Бьякуя поставил её перед собой и удерживал за плечи так, словно боялся, что она исчезнет. А Хисана радовалась, что у неё есть редкая возможность игнорировать приличия и, прижавшись к мужу спиной, спокойно находиться в его полуобъятиях: ей тоже было необходимо постоянно чувствовать его рядом.       Потом они гуляли в парке, том самом, в котором увидели друг друга почти два месяца назад.       Вопреки ожиданиям — ожиданиям их обоих — Бьякуя действительно наслаждался прогулкой, и Хисана вскоре успокоилась, что поторопилась вытащить его из дома. Они перекидывались незначительными словами и фразами: «похолодало», «как красиво!», «замёрзла?», «вот бы снег лежал подольше!», «пойдём туда», «смотри!», которые в сочетании с морозным дыханием, тишиной и мимолётными взглядами приобретали какой-то особенный, глубокий смысл. Мир, до которого Бьякуе не было дела — и он думал, уже никогда не будет, — вдруг приобрел краски, звуки, запахи. Скрип снега под подошвой, холод снежка в ладонях, яркие праздничные фонари под белыми шапками снега, смеющиеся прохожие в кимоно, стук гэта по плитам храма — все наполнилось жизнью, удивительной, прозрачной, неосязаемой, но вездесущей. Эта жизнь, как оказалось, наполняла все вокруг, кроме него самого, и вот сейчас, только сейчас она начала возвращаться в Кучики Бьякую — через касания, через поцелуи, через лучистые взгляды и улыбки его жены.       Хисане же казалось, что ощущение легкости и невесомости парящих в воздухе снежинок передалось и им, и они оба радуются неожиданно высокому серому небу, словно из рога изобилия сыплющему на них белые снежные хлопья, ночи, светлой от снегопада и редких низких электрических фонарей. Они шли рядом, Бьякуя не удерживал её, но что-то в выражении его глаз не позволяло отходить от него дальше, чем на несколько шагов. Пару раз она ловила на себе его взгляд, исполненный такого притяжения, что пришлось прятать в шарф смущённую улыбку. Но чаще его взгляд был внимательным и задумчивым, и больше всего Хисане хотелось в такие моменты просто прижаться к нему, поэтому она спешно отворачивалась. Муж останавливал её, поворачивал к себе:       - У тебя даже на ресницах снег, - говорил он и стирал подушечкой большого пальца снежинки, падающие ей на лицо, касаясь трепетно, любовно, словно святыни. А в уголках серых глаз пряталась улыбка, рядом с едва заметными морщинками, которых, она была уверена, раньше не было. Как не было печали, скрытой глубоко, очень глубоко, на самом дне его взгляда. Хисана подумала, что больше чем когда-либо муж напоминает ей скалу, горный утёс: мощный, незыблемый, нерушимый. И бесконечно одинокий.       Что ж, если это так, то ей остаётся стать вьюнком – зелёным, подвижным, оплетающим и оживляющим этот утёс своими, пусть и неказистыми на первый взгляд, но живыми цветами и листьями. Она хочет, чтобы он снова научился радоваться, и если это в её силах, то для этого она отдаст себя до капли.       Эти мысли и показавшийся внезапным вывод принесли Хисане утешение и долгожданное душевное равновесие. Ей захотелось подбежать к мужу, обнять, а потом взять его лицо в ладони и долго-долго смотреть ему в глаза, не обращая внимание ни на прохожих, ни на снегопад и легкий морозец. Но она сдержалась, решив не смущать ни его, ни себя и наслаждаться прогулкой – неизвестно, сколько ещё времени они проведут вместе. Ей нужно привыкать жить одним днём, ведь у неё есть чему радоваться.       Хисана то шла рядом и, беря мужа за руку, сплетала их пальцы, то кружилась в танце вместе с падающими белыми хлопьями – такой пушистый снегопад всегда восхищал её. У неё получилось втянуть Бьякую в игру и она заставила его покидаться снежками, и даже смогла попасть в него пару раз, хотя была уверена, что он просто поддался — когда она полушутя-полусерьёзно попеняла ему на это, то впервые за долгое время услышала, как он засмеялся – тихо и мягко. Хисана замерла, любуясь им, а он подошёл, взял за руки и, заглянув в глаза, произнёс ласково:       - Ты замёрзла. Пойдём домой?       Это бархатное «домой» заставило затрепетать и отозвалось в сердце мимолётной болью: где он, их дом? Они нигде не дома, ни он – у себя в поместье в Сейрейтее, ни она – в своей маленькой квартирке в Токио, но вместе – дома повсюду, где бы ни оказались. Она улыбнулась и согласно кивнула и, взяв за руку, снова переплела их пальцы.       Войдя в квартиру, они едва успели разуться и снять верхнюю одежду, как Хисана сделала то, о чём так мечтала на улице – обняла Бьякую крепко-крепко. И услышала, как он тихо выдохнул, обнимая её в ответ, а когда подняла голову, увидела его слегка удивлённый и вопросительный взгляд. Она привстала на цыпочки и, заставив немного наклониться, взяла в ладошки его лицо и осторожно поцеловала в уголки губ, щеки, кончик носа и опущенные веки, и снова губы, что дрогнули и приоткрылись, словно он хотел что-то сказать — но не сказал; а Хисана оказалась подхваченной на руки, и удивления в глазах мужа уже не было. Теперь в них ровно мерцал огонь, который согревал, обволакивал и подчинял, – она понимала, что этот огонь, разгорись сильнее или выйди из под контроля, способен сжечь всё на своём пути, но для неё совсем не опасен — Хисана хорошо знала это.       Прикосновения мужа – неспешные и властные, но вместе с тем до краёв наполненные безграничной нежностью — напомнили ей весенний порывистый сильный, но теплый ветер, который хотелось ощутить на себе, целиком и полностью отдаться ему и утонуть в сводящей с ума ласке, которую он в себе нёс – только ей и только для неё.       Она не помнила, как они оказались в комнате, не помнила, как муж освободил её и себя от такой ненужной сейчас одежды. Он не был нетерпелив, но Хисана чувствовала, как желание переполняет его, переливается в неё, захватывает целиком, пробуждая жажду большего, и радовалась, что это именно она является и причиной его желания обладать, и той, которая способна утолить эту жажду.       Он целовал её, а она удивлялась, что его губы могут быть такими удивительно мягкими и нежными, и что, оказывается, это ещё один способ рассказать ей, как она бесконечно нужна ему; а ещё тому, насколько его нежность зажигает в ней самой ответное пламя. Его ладони скользили, пальцы сжимали и ласкали, трепетно и любовно исследуя её тело, дрожащее в ответ на его прикосновения, и чтобы не потеряться в этом безумии, она шептала его имя.       Мир расширился до бесконечности, границы комнаты стёрлись, растворились, раздвинулись, перемещая их куда-то в межзвездное пространство, в котором им оставалось только удерживать друг друга как можно теснее и ближе, прижимаясь даже не обнажённой кожей, а чем-то ещё более горячим, пульсирующим и бьющимся в глубине грудных клеток. Каждым вздохом и движением даря ласку, каждым сорванным выдохом и захлёбывающимся шёпотом принимая и отдаваясь друг другу без остатка и обоюдно сожалея где-то на краю сознания, что нельзя раствориться и соединиться окончательно и навсегда.       Когда Хисана утром открыла глаза, то первое, что она заметила, – была его одежда, перекинутая через спинку кресла. А ведь она была уверена, что ночью он уйдёт! Сердце в груди подпрыгнуло, заколотилось от радости где-то в горле, она обернулась и увидела спящего мужа.       Она сидела, не могла отвести глаз и не знала, то ли смеяться или плакать от счастья, то ли схватить карандаш и запечатлеть увиденное: муж был дивно хорош в неясном свете позднего зимнего утра – умиротворённый, спокойный. Рассыпавшиеся по подушке черные волосы, сомкнутые ресницы, грудь, мерно вздымающаяся от тихого дыхания... Ей хотелось прижаться, обнять, полежать рядом, осторожно притрагиваясь подушечками пальцев, убедиться, что он не снится ей. И просто посидеть и полюбоваться на спящего так мирно и безмятежно.       В конце концов художница победила – когда ещё у неё будет такой шанс? – и она тихо и осторожно скользнув с кровати, завернувшись в простынь, уселась в кресло, поджав под себя ноги, и принялась делать набросок. Нет, совершенно точно, картину из этого наброска она делать никогда не будет, но изредка вспоминать и бередить душу, глядя на рисунок, пока Бьякуи не будет рядом, казалось сейчас не такой уж плохой идеей.       Муж спал, а Хисана, заканчивая набросок, подумала, что его сон всегда был очень чуток. Означает ли это, что здесь он действительно чувствует себя как дома? Улыбнувшись этой мысли она отложила альбом и карандаш, удержавшись от поцелуя из боязни разбудить его, тихонько оделась и пошла готовить завтрак.       Бьякую разбудили тихие шорохи и негромкий стук посуды, идущие из кухни. Он с удивлением посмотрел в окно и понял, что проспал: его внутренний будильник, уже больше сотни лет как натренированный поднимать его ещё до рассвета, сегодня не сработал. Во всём теле чувствовалась непривычная расслабленность, даже нега, и Бьякуя подумал, что гигай странная вещь – он усиливает и обостряет ощущения. Или дело совсем не в гигае, а в том, что он сам стал чувствовать острее? Вообще — чувствовать?       Близость с женой – забытая и долгожданная – стала очередным открытием: оказывается, он почти не помнил, насколько трудно сдерживаться, когда она рядом. Но он ничего не мог с собой поделать: были мгновения, когда она напоминала ему тот самый снег – прекрасный, мимолётный и ускользающий – миг, и она растает, словно не было. Но вот сейчас, в их квартирке, в уютной возне и аппетитных запахах с кухни, в том, что никуда не надо бежать и спешить, а Хисана здесь, стоит ему встать и подойти к ней или просто окликнуть, – было что-то потрясающее. Даже немного нереальное... Вставать не хотелось. Хотелось потянуться всем телом, прижать к себе жену и пролежать так долго-долго. Какие позабытые ощущения...       Прежде чем отправиться в душ, он обернулся в простыню, явно оставленную Хисаной, а потом заметил на столе рисунок. Взял в руки и застыл, даже дыхание задержал, рассматривая. Это вот таким она его видит? Он что, правда умеет улыбаться во сне? Желание обнять жену стало нестерпимым, он аккуратно вернул рисунок на место и отправился на кухню.       Бьякуя появился за её спиной неслышно, Хисана почувствовала его за мгновение до того, как к шее прижались его губы. Теплая волна радости охватила её с головы до самых пяток: он позволял себе прикасаться к ней гораздо больше и чаще, чем раньше, и, наверное, не было лучшего способа сделать её счастливой. Она положила деревянную лопаточку, которой переворачивала омлет с рисом, развернулась и обхватила мужа за талию, прижалась щекой к его груди:       - Доброе утро... Ты останешься сегодня?       Она сама обняла его в ответ на поцелуй, а вот когда задала вопрос, то Бьякуя почувствовал укол совести – он до сих пор не сказал ей, что останется на все праздники. Нет, он не забыл. И... забыл. Сначала не стал говорить, потому что понимал, что объяснения так или иначе приведут к Рукии, а это не та тема для них обоих, которую можно обсуждать второпях. А после... после стало не до этого.       А она, видимо, измучилась от неопределённости. И снова, в который раз он задал себе вопрос: перестанет ли когда-нибудь причинять ей боль? Бьякуя вздохнул — очень хотелось отложить всё это на потом — и ответил сдержанно, понимая, что неприятному разговору рано или поздно быть:       - На все оставшиеся три дня праздника.       Он и сам не понимал, чего ожидал в ответ, но когда она подняла на него глаза, в них было столько неприкрытого, сияющего счастья и чистой радости, что он смог только прижать жену как можно крепче и спрятать ответную улыбку в её волосах, поражаясь тому, как один её взгляд умеет рассеивать его страхи. Внутри всколыхнулась смесь удивления, благодарности, желания и — неожиданно — веселья, поэтому он как бы невзначай поинтересовался, предвидя и предвкушая её реакцию, не хочет ли она принять ванну вместе? И, увидев ожидаемо растерянный взгляд и наблюдая, как у неё пунцовеют от смущения щеки, поцеловал в лоб и быстро удалился – в такие моменты Хисана была слишком мила, чтобы выпустить её из объятий просто так.       - Откуда ты узнал про праздники?       Этот вопрос заставил его застыть в дверях ванной и в очередной раз поймать себя на том, что он боится этого разговора. Он. боится. Но бояться было чего, ещё как было.       – Я скоро, - он посмотрел на жену и почувствовал, как на хрупком счастье расползаются пока ещё незаметные трещины: их реальность такова, что рядом боль и горечь идут рука об руку.       - Надо купить тебе халат, - улыбнулась Хисана, кивнув на его простыню. – Не торопись, но завтрак почти готов и я начинаю накрывать на стол.       Когда Бьякуя ушёл, Хисана сперва прижала ладошки к пылающим щекам – муж шутил, почти смеялся – и это был самый большой подарок для неё. А уж то, что он останется так надолго!.. Это было просто чудо. И всё же... всё же Хисана не могла не ощутить, что впереди у них какой-то непростой и очень долгий разговор – слишком уж неоднозначный, тревожный и какой-то болезненный взгляд бросил на неё Бьякуя, заходя в ванную, когда думал, что она уже не видит. Накрывая на стол, она принялась напевать старую колыбельную о Пастухе и Ткачихе*, всегда сопутствующую непростым размышлениям - одна из самых любимых и немного грустных привычек детства – сейчас ей казалось, что даже эта колыбельная с детства намекала о её прошлом. Хисана внезапно подумала о сестре.       Воспоминания возвращались волнами – иногда яркими картинами и целыми цепочками из событий, иногда обрывками. По прошествии времени трудно восстановить в памяти даже то, что происходило год назад, что уж говорить о её жизни в Сообществе душ? Но воспоминания о Рукии постоянно ускользали. Она просила Бьякую найти сестру. Это всё, что Хисана могла вспомнить. Ни лица сестры, ни причин, почему они с ней расстались. Память упорно отказывалась восстановить хоть что-то связанное и законченное, неизменно вызывая тревогу. Но у Хисаны и так пока хватало над чем думать. И всё-таки... всё-таки... Взгляд мужа не хотел выходить из головы. Она уже видела подобные взгляды. Не раз. Видела... Когда?.. Когда он возвращался из Руконгая. Когда он уходил в Руконгай вместо неё для того... Для того, чтобы... Чтобы найти Рукию, которую она бросила.       Чашка выскользнула у неё из рук и звонко разлетелась на мелкие осколки, но Хисана даже не поняла этого. Она быстро зажала рот ладонью, чтобы не закричать.       Она. Бросила. Рукию. Маленькую, беспомощную, беззащитную. Чтобы выжить самой.       Вот теперь, кажется, Хисана вспомнила всё.       Когда Бьякуя, едва обмотавшись полотенцем, выскочил из ванной на звук разбившейся посуды, то увидел Хисану, стоящую посреди осколков и глядящую на него с такой болью и ужасом, что у него внутри всё оборвалось и он впервые за очень долгое время по-настоящему испугался:       - Хисана?!       - Я бросила её. Рукию. Ведь это правда? Совсем маленькой, голодной и плачущей! – жена не кричала, но голос срывался и дрожал. Уж лучше бы кричала, чем это море отчаянья в глазах. Он отшвырнул босой ногой осколки, шагнул и рывком прижал Хисану к себе. – Что же я наделала, Бьякуя? – услышал он надрывный шёпот. – Как же я могла?!