Сезон момиджи

«Спроси меня – легко ли не прятать взгляд, когда ты знаешь, что говорить нельзя...» Кот Басё

      Прижимая к себе Хисану, Бьякуя подумал, что беда не приходит одна, и что опасался он одного, а случилось другое. И хотя самое страшное всё равно впереди, но вот такой поворот – один из самых тяжелых из всех возможных...       Их жизнь с Хисаной всегда напоминала ему путешествие в легкой лодке по бушующему грозовому морю. Это только в самом начале Бьякуе казалось, что рано или поздно всё образуется и непременно станет легче. Много позже, услышав генсейскую мудрость «Жить должно быть не тяжко, но тяжело», он подумал, что это точно про них. Видимо, есть вещи, которые не меняются даже со временем. Для них с Хисаной — точно. А есть то, что меняется даже против собственного желания.       К бесстрастию Бьякуя стремился с юности. Самые близкие и уважаемые им люди – Гинрей-сама и Укитаке-тайчо – недвусмысленно (хотя второй гораздо мягче первого) – намекали на излишнюю и чересчур детскую импульсивность и несдержанность, недостойную будущего главы великого Дома. И Бьякуя изо всех своих тогда ещё небольших юношеских сил старался оправдать доверие и достичь столь вожделенного и необходимого ему качества.       Десятилетия ушли на то, чтобы понять: бесстрастие само приходит с опытом управления людьми – с попытками справиться с их сопротивлением и нежеланием подчиняться, борьбой с хитростью и своеволием, с бесконечным выбором между нужным, правильным и единственно-возможным; с горьким багажом неудачных попыток и грубых ошибок, со страшным опытом потерь — соратников, близких, друзей, любимых.       Он приобрёл бесстрастие – неважно какой ценой, но оно стало одним из его главных достоинств, весьма и весьма ценным приобретением – он вполне мог заслуженно гордиться собой. И гордился, ведь обуздать свой нрав – это, определённо, настоящая победа. А эмоции всегда и во всём служили помехой, и даже чувства – его личные чувства – не могли стать ни опорой, ни помощью там, где было его место, в том, что он считал и что стало главным делом его жизни. Да, в конце концов юношеские иллюзии распались и наставники оказались совершенно правы: принимать решения приходилось не только правильные, но, прежде всего, необходимые – а значит, так или иначе ставящие кого-либо под удар, и хорошо, если этот удар не приходился на близких или родных. При его обязанности Главы защищать никто не снимал ответственности наводить порядок или наказывать – тут было не до чувствительности, сочувствия или сожалений, не до его личных эмоций и ощущений – и бесстрастие стало его опорой, надёжным помощником на долгие годы в становлении безукоризненно-правильного главы Дома. Но иногда... иногда даже он сам понимал, как цепенеет, холодеет сердце в этой клетке из безупречной, почти безучастной правильности.       Встреча с Хисаной в промозглом и жалком Инудзури спасла его от этой клетки на целых пять лет. Коротких и бесконечных пять лет единодушия, согласия, понимания, поддержки. И полноты чувств. Он принял Хисану целиком, со всем прошлым, настоящим и надеждой на будущее, потому что для него она стала глотком свежего воздуха, восполнила и до краёв наполнила жизнью его выверенный до последней буквы мир. Нет, она не вывела его из клетки – прежде всего он сам никогда не покинул бы её, это было его место – но согласилась находиться рядом, поддерживать и словно бы раздвигать границы этой самой клетки, не замечать ни жёстких чугунных прутьев, ни духоты и нехватки свежего воздуха. Жена дарила ему чувство свободы. Совершенно неважно было тогда откуда Хисана взялась, почему её не было раньше, что будет потом – она просто появилась и была. Его, только его – такая, которая нужна именно ему. Не сказать, что Бьякуе не было дела до её прошлого, но оно как-то стиралось на фоне настоящего, на фоне безумного калейдоскопа из бед, проблем и безграничного счастья. Непонимания того, как она смогла выжить в одном из самых нищих и заброшенных районов вполне хватало, чтобы никогда не спрашивать о прошлом, не бередить наверняка глубокие раны, не поднимать мутного ила со дна озера её воспоминаний. Гораздо больше тогда его заботило, что поиски потерянной сестры день за днём вытягивают и без того небольшие силы хрупкой и нежной, бесконечно любимой женщины. Его жены. Эти два слова объясняли для него всё: его жена – его сокровище, часть него самого, и, определённо, лучшая часть. Он никогда не хотел похвастаться ею, скорее наоборот, спрятать от лишних и чужих глаз; ему не нужно было кому-то и что-то доказывать — достаточно было того, что она есть и она рядом. Единственное, чего он хотел — чтобы она была рядом всегда. Если бы он знал, если бы только знал тогда, как коротки времена и сроки...       Но он не знал. Он жил и наслаждался, впитывая её тепло, даря ей своё. Так редко и мало. И так неизмеримо много... Держать её за руки — ему было достаточно. Узкие бледные ладошки, что некогда знали тяжелый труд. Когда он привел её к себе, на них были мозоли и ссадины, а теперь... И он подносил её ладонь к губам, и приникал к ней, целуя серединку. Закрыть глаза и знать, ощущать, как вся суетная реальность в такие моменты отступает туда, прочь, за границы их крошечного мирка на двоих, полного её улыбок, её взглядов, её тепла. Мирка, где он мог положить голову ей на колени, прижаться лицом и с упоением вдыхать, пить её запах, пока не начинала кружиться голова — не то от счастья, не то переизбытка кислорода. А после — от обречённости.       После смерти жены он осознал, что за огромное счастье и цена – немыслимая. И даже в какой-то мере обрадовался той самой, такой привычной и надежной клетке из обязанностей, сводов законов и правил, — возможности возвести вокруг неё свои высокие, прочные непроницаемые стены защиты – уж кто-кто, а он умел отсекать лишнее и сосредотачиваться на главном. И вовсе неважно было и кому какое дело, что это самое «лишнее» — его жизнь, часть его собственной души, мысли, воспоминания, прошлое... Которое утекло, как песок сквозь пальцы, рассыпалось искрами реяцу той, что стала ему дороже собственной жизни, но покинула его первой, оставив одного и заставив сердце истекать кровью.       Нужно было оставить всё в прошлом и жить дальше, но он предпочёл закрыть наглухо засовы своей души, чтобы не потерять ни капли боли, потому что был уверен: перестав чувствовать боль, он потеряет окончательно даже сами воспоминания о самом дорогом и любимом человеке. Все душевные силы уходили на то, чтобы сохранить воспоминания о её тихом голосе, мягкой улыбке, ласковом взгляде, о том, как она склоняла голову, когда задумывалась или о том, как маленькая рука погружалась в воду, когда жена сидела у пруда... О том, как она невесомо обнимала его, как любила гладить по волосам, когда он, притянув к себе, прижимался лбом к её груди... Но заперевшись вместе со своей болью один на один, он и не заметил, как практически похоронил себя, и, привыкнув к ней, постепенно перестал чувствовать что-либо вообще; не заметил, что его жизнь действительно утекла вместе с Хисаной, оставив от него самого лишь оболочку со слабо тлеющим огоньком внутри – остатками своего горя. Годы упорно стирали воспоминания о другой жизни, в которой он хоть и недолго, но был совсем другим человеком; годы неминуемо затрагивали даже глубоко спрятанный образ жены: обрывки их разговоров, фрагментов их счастья, которые теплились уже едва-едва где-то очень и очень глубоко внутри. И он порой уже вовсе не был уверен, точны ли, верны ли его воспоминания, или же отравлены отголосками его воображения. Сил у него было достаточно, а чувства ему не нужны и в остальных делах и обязанностях они не требовались, так он думал. Даже боль невозможно чувствовать постоянно, а он так давно и умело игнорировал все остальные собственные чувства, что уже и сам считал порой, что они отмерли за ненадобностью и невостребованностью. В его ситуации это стало неизбежным – он разучился и чувствовать, и сочувствовать, и сопереживать – это было прочно вытеснено из рациональной, размеренной, отлаженной жизни. Закаменел — это тоже было о нём, и одно из его главных достоинств – бесстрастие – обратилось против него самого.       Первые трещины в этом устоявшемся и привычном состоянии появились после казни Рукии – тогда, впервые за долгое время, стена, его прочная и непоколебимая защита, дала сбой, и ему пришлось выпустить наружу те жалкие крохи, что остались от его чувств. Но если уж быть честным и откровенным до конца, то возле Сокёку он малодушно решил, что не выживет после ранения, нанесённого Гином, и это было главной причиной его признания сестре.       Он остался жив — спасибо капитану Унохане, — и многое в отношениях с Рукией изменилось, хотя этого всё равно было недостаточно для того, чтобы заставить его сбросить наросший панцирь, измениться и жить по-настоящему. И он понятия не имел, что должно случиться, чтобы было достаточно. И нужно ли ему это.       Вторая встреча с женой изменила всё. Хисана всегда была для него загадкой: при её требовательности и нежелании давать себе поблажки, она умела понимать и принимать людей такими, какие они есть, и упорно продолжала видеть в них лучшее. При всей проницательности, наблюдательности и уме, она с легкостью принимала недостатки других, умело замечая достоинства, и находила силы не только сопереживать и сочувствовать, но даже любить. Маленькая и хрупкая – она со свойственной ей неприметной и спокойной уверенностью упорно двигалась вперед, что бы ни случилось, неизвестно где находя для этого силы. Это и раньше удивляло Бьякую, а уж теперь и вовсе поражало: тихая, мягкая и ранимая – она была, как маленький лесной ручей, негромким журчанием дарящий радость и пробивающий себе дорогу даже сквозь преграды и препятствия. Вольно или невольно Хисана пробуждала жизнь в нём самом, заставляла вспоминать её вкус, и незаметно и постепенно становилась для него опорой, ориентиром, маяком, на который он снова пошёл в надежде найти пристанище или отдых – так было раньше, этого хотелось и сейчас. Просто он уже позабыл, какой ценой обретается такой покой, что у счастья всегда есть оборотная сторона.       Раньше он не представлял себе – не хотел, не позволял думать – что стояло за её многолетними настойчивыми, упорными поисками сестры. Ему казалось, что он и так понимает что. Он никогда не давал себе размышлять о том, какой была её жизнь в Руконгае. Наверное, непонимания того, как могла выжить хрупкая девушка там, где ломались сильные и здоровые мужчины, вполне хватало, чтобы не думать, не задавать вопросов даже себе самому и помогать ей – хотя бы тем, чем он помочь в состоянии. Тогда он думал, что спасает её. Наивный. Все пять лет она спасала его, одним своим присутствием спасала...       Принимая Рукию в Дом, он и не подумал представить, через что им обеим с Хисаной пришлось пройти и что пережить: тогда было не до этого, тогда так было необходимо – просто принять, закрыв глаза на собственную боль, на действительность и неминуемые последствия, на логику, на обязанности Главы. Но, возможно, если он хотя бы попытался, то ему было бы гораздо легче пережить протест Дома и во второй раз пойти против ропота и недовольства старейшин, принять негодование деда, который в этот раз уже не счёл нужным соблюдать нейтралитет. «Ты переходишь все границы, внук. Подумай о последствиях. Тебе мало первого раза?»       Возможно, если бы он представил, то не дал бы ту страшную клятву на могиле родителей, которая привела Рукию на край гибели. Да и его самого, если уж на то пошло. Отдавать свою жизнь – его обязанность. И это была бы полноценная расплата – жизнь за жизнь, – вот что он думал потом.       Всё это промелькнуло в мыслях и перед глазами за какие-то доли секунды, потому что это было тогда, тогда – теперь уже немыслимо давно, в какой-то другой реальности. А сейчас, увидев потрясение жены, его бесстрастие разлетелось вдребезги: Хисана, его Хисана, которая раньше умело прятала свои беды и тревоги и улыбалась вопреки всему, тонула в своей боли прямо у него на глазах. Это было страшно, это развеяло в пыль накопившееся за годы хладнокровие и сдержанность. Он ощутил её отчаяние, как своё собственное: её терзания, её боль, её страдания – всё даже не пополам, а полностью и целиком словно выжглось внутри него раскалённым железом. Где-то совсем в глубине души он даже обрадовался, что ещё может чувствовать и что, возможно, в этот раз ему удастся принять удар на себя.       - Я нашёл её, Хисана, - он удерживал и укачивал жену, словно ребёнка, гладя по волосам и жалея, что не может заставить её снова всё забыть или забрать у неё эту боль целиком, без остатка. – Она жива, с ней всё в порядке. Слышишь?       Хисана подняла на него и без того большие, а сейчас просто огромные глаза с покрасневшими веками, полные непролитых слез, и Бьякуя увидел, как выражение муки в них сменяется надеждой – так утопающий хватается за соломинку. Именно это кольнуло так больно, что он не смог выдержать этот взгляд и прижал её голову к своей груди, на мгновение прикрыв глаза.       – Пойдём. – Он взял её за руку и мягко потянул в комнату. Усадил на маленький диванчик, а сам быстро надел брюки и накинул рубашку и, сев рядом, притянул к себе жену, не отрывающую от него взгляд. Мысли путались, а его прямой задачей сейчас было успокоить, а не взбудоражить ещё больше. - Что ты хочешь знать?       – Она жива... – Хисана, до того едва сдерживающая мелкую противную дрожь, всё-таки совладала с голосом и быстро вытерла ладонью со щёк дорожки пролившихся и никак не желающих остановиться слёз, а пальцами другой руки неосознанно вцепилась в его одежду. – Расскажи всё что можешь, с самого начала... Пожалуйста.       – С начала? – Бьякуя сдержал вздох и подобрался. Она не представляла, о чём просит. Но сейчас это уже неважно, и ему снова очень пригодятся и способность концентрироваться, и умение прятать эмоции. – Хорошо.       Он стал рассказывать, как Рукия нашлась через год после... После. О том, что к этому моменту она уже училась в Академии, а когда была принята в Дом, то почти сразу стала офицером Тринадцатого отряда. О том, что занпакто Рукии – Соде но Шираюки – один из самых красивых и сильных в Готее-13; что сестре ещё есть куда расти и куда стремиться и что как раз целеустремлённости ей не занимать. О том, что Рукия старательная, способная, умная и ответственная; прекрасный, сильный боец, пользующийся уважением подчинённых и своего капитана. О том, что у неё есть друзья и она неплохо ладит с людьми, несмотря на довольно вспыльчивый нрав...       Он говорил, обходил и сглаживал острые углы, успокаивая жену, наблюдал, как светлеет её лицо, а взгляд наполняется благодарностью, и ему становилось тошно от самого себя: чем дальше рассказывал, тем сильнее грызло чувство вины, тем страшнее было подойти к тому, о чем Хисана и подумать не могла.       А Хисана постепенно успокаивалась. Ужас осознания собственного падения, жуткого, страшного проступка, сначала мешавший дышать, постепенно отступал, поддаваясь негромкому, уверенному голосу мужа. Она вслушивалась в каждое слово, впитывая и вбирая целиком, словно влагу сухая губка, вглядывалась в каждую эмоцию, проскальзывающую так или иначе на сосредоточенном лице Бьякуи. Она ждала чего-то, искала... И находила: вот он слегка наклонил голову и губы сложились в твёрдую линию – он всегда делал так, когда встречал кого-то столь же упрямого, как он сам; вот слегка прищурился, а во взгляде промелькнула улыбка – верный признак того, что сестра удивила его, возможно, оправдала ожидания; вот сдвинул брови и чуть заметно качнул головой... Его слова, взгляд, голос – всё сейчас было безмерно важно. За каждой реакцией мужа Хисана пыталась воссоздать портрет сестры – той, которую видела последний раз младенцем, той, чью жизнь она по собственной чудовищной ошибке и безвольной слабости пропустила. И только благодаря мужу она могла теперь восполнить этот ужасающий пробел. Хисана вздохнула – он опять, в который уже раз, спасает её... Она поймала себя на том, что даже слегка завидует тому, что муж столько лет имел возможность быть рядом с Рукией и тут же – что боится встречи с ней. Удивилась, что в такой важный и ответственный момент мысли разбегаются в разные стороны, как испуганные зайцы. Наверное, это от волнения. Хисана отпустила рубашку Бьякуи и тихонечко погладила его руку, стараясь слушать внимательнее.       В словах Бьякуи было и много чего иного – скрытого, пока ей непонятного. В какой-то момент она чутьем ощутила, наитием словила за хвост, — что за взвешенными и четкими фразами, очень правильными — ничего лишнего — формулировками мужа почти ощутимо стоит странное сожаление. Но его ответы неизменно радовали: сестра не только выжила, но и стала частью Дома, достойной представительницей Кучики – в этом невозможно было сомневаться, слушая Бьякую. И радость эта перекрыла всё, не омрачаясь даже ощущением – незаметным и исподволь, словно снег на кончиках пальцев – что мягко и незаметно, но муж уклоняется от некоторых вопросов. Эта радость была настолько ей нужна, настолько желанна, что стерла или хотя бы отодвинула на самый задний план мелькнувшее ранее ощущение недосказанности и сожаления.       В какой-то момент Хисана успокоилась настолько, что вспомнила об остывшем завтраке и так и не убранных осколках. Она заметила, с каким облегчением Бьякуя вздохнул, когда она предложила продолжить разговор за столом, но была слишком поглощена своими переживаниями: всё настолько перемешалось - и чувство вины, и радость - что невозможно было разобраться ни в себе, ни в причинах, ни в следствиях. Оставалось только плыть по течению, позволить себе потонуть в расспросах и утолять внезапно открывшийся эмоциональный голод скупыми, сжатыми, но насыщенными ответами мужа.       Нет, простить себя так просто она не могла, не представляла себе как, но благодаря Бьякуе всё словно становилось на свои места: и в душе, и в воспоминаниях, и в жизни. Постепенно становились понятны и собственные попытки спрятаться от своей памяти, и чувство тревоги, постоянного недовольства собой, и даже неясная вина и робость перед мужем обрели очевидную причину - её прошлое, её сестра.       Хисана смотрела на Бьякую и понимала, что сейчас больше чем когда-либо бесконечно благодарна за то, что он есть, за то, что когда-то на заснеженной, холодной и грязной улочке Руконгая они встретились, а праздничным фестивальным вечером непонятным, невероятным образом смогли узнать друг друга. За то, что сидит сейчас рядом и удерживает в ладони её пальцы и смотрит на неё так, как только он один и умеет — с бесконечной заботой и лаской в серых, отливающих сталью глазах. Он здесь, рядом, а Рукия жива - благодаря ему в том числе! - и он приглядывает за ней. Разве не об этом она просила, разве не этого хотела, когда в Сообществе душ годами кляла себя за страшную ошибку?       Наскоро утерев снова выступившие слёзы, но теперь уже облегчения, она разогрела завтрак, усадила мужа напротив и, задавая вопросы, уже и не пыталась разгадать, что именно остаётся в паузах между слов и кроется за молчанием. Пододвигая к мужу тарелку с омурайсу*, она слушала его рассказ, ставший последовательным и плавным, старалась не пропустить ни единого слова, застыв, и только пальцы её, незаметно для самой, мелко теребили край салфетки. Хисане вспомнились первые месяцы своей жизни в поместье и представилось, каково же пришлось сестре. Сердцем мечталось, что всё было лучше и легче, чем у неё, а разум подсказывал, что всё далеко не так просто, как ей воображалось и хотелось бы. Но сестра сильнее, гораздо сильнее — это она не могла не понять из рассказа Бьякуи. В какой-то мере это понимание тоже принесло облегчение, хотя вины с неё, конечно, не снимало. И этот непонятный коктейль из совершенно противоположных друг другу чувств — облегчения, вины, понимания, ошеломления — рождал такие же противоречивые желания — хотелось прекратить этот разговор и чтобы он длился и длился.       А Бьякуя постепенно чувствовал, как тяжелее даются слова и становится невозможным улыбаться в ответ на тихие и радостные улыбки жены. Завтрак закончился, Хисана захлопотала вокруг, принявшись за уборку, звоном посуды разгоняя непривычную и какую-то странно-тягостную тишину, а он словно онемел. Он хотел бы отложить его, этот разговор, на бесконечно долгое время, чтобы ничего не омрачало оставшиеся дни праздника. Только он и она — никаких воспоминаний, никакой боли. И вместе с тем понимал предельно ясно, что несказанное будет витать в воздухе все оставшееся время, мучая и терзая, омрачая и без того их считанные дни вместе. Она хочет услышать о Рукии всё — а он должен рассказать. Как бы стыдно, страшно, совестно ни было. Даже если после этого разговора Хисана не сможет смотреть на него, как прежде.       Ну же, Бьякуя, хватит прятаться за молчанием.       Он подошёл, забрал из рук Хисаны полотенце и пиалу, положил их на край стола возле раковины и, взяв за плечи, увел в комнату, усадил в кресло и сел на диванчик напротив, туда, где час-полтора назад боролся с отчаянием жены. Пришло время поменяться местами? Наверное, он даже улыбнулся бы этой мысли, если бы не было настолько невероятно, отчаянно, безнадёжно тяжело: он не имеет права даже надеяться на понимание. Он просто. не имеет. на это. права. Хотя он снова обманывает себя - конечно, надеется. Там, глубоко под ребрами, где дрожит и болит сердце, он все равно совершенно подло надеется на великодушие жены. Он стал себе противен.       Хисана покорно выпустила из рук посуду и дала увести себя в комнату, улыбаясь чуть вопросительно и неуверенно, ощутив странную перемену в настроении мужа. Легкое удивление прошло быстро: по лицу Бьякуи, по теням, мелькнувшим во взгляде, по тому, как сдержанно и выверено он опустился на диван напротив, Хисана поняла, что сейчас услышит то, что возможно не хотела бы слышать никогда.       - Ты должна знать ещё кое-что, Хисана. - Бьякуя чувствовал себя так, словно ныряет с обрыва в ледяную воду: - Я... почти убил её... Казнил бы собственными руками, если бы мне не помешали.       От звенящей тишины, повисшей в комнате, могли бы лопнуть барабанные перепонки. Ему захотелось закрыть глаза, а лучше просто исчезнуть, распасться, чтобы перестать чувствовать и не видеть ужаса или осуждения в её взгляде. Поднять глаза на Хисану он так и не смог.       Ну вот и всё, Бьякуя. Ты сделал то, что был должен.       Произнесённые слова легли тяжелой, неподъемной ношей на плечи обоим – он это чувствовал, он это знал, он предвидел это. Не знал только, что теперь с этим делать. Лишь нести ответственность — перед ней, перед Рукией, перед самим собой, в конце концов. Он это должен — но безнадежно, отчаянно и до пронзительного крика души надеялся на... Надеялся на свою жену. Он заставил себя поднять взгляд и посмотреть ей в глаза.       Хисана не произнесла ни звука, не охнула, не нахмурилась – застыла, поражённая сказанным. Еще в тот момент, когда муж усадил её отдельно от себя, она почувствовала – вот оно. Сейчас. Наверное, у неё ослабли бы ноги, если бы она стояла, возможно, она выронила бы что-нибудь, если бы держала, но сейчас Хисана только пыталась сопоставить невозможные, нелепые, странные слова с тем, что он рассказывал ей про Рукию буквально полтора-два часа назад. Она вглядывалась в лицо Бьякуи, а видела застывшую маску самообладания, и только выражение его глаз подтверждало страшную правду: сказанное – не плод воображения, не послышалось и не привиделось.       Но то, что Бьякуя произнёс, никак не могло проникнуть в её сознание, ей пришлось повторить про себя несколько раз его слова. Он хотел убить Рукию? Ту, которую обещал найти? Ту, которую долго искал? Принять которую в первый из великих Домов стоило ему - она была уверена в этом! - немалой крови? Убить Рукию, которую - и здесь сомнений не было никаких - он сам отдал под присмотр своего пусть и бывшего, но безгранично уважаемого наставника? Ту, которой гордился – это так явно сквозило в его словах за спокойными и ровными интонациями, хотя он ни разу не упомянул об этом?       Не может быть, этого просто не может быть... Этому должна быть причина, какой страшной и жестокой она бы ни была...       - Почему?.. – Кажется, она произнесла это вслух. Это был не вопрос к нему, это была попытка понять.       Бьякуя невольно поднял глаза и снова опустил взгляд. Кажется ни он, ни она ещё не осознали, что Хисана приняла произошедшее. Это было слишком сложно. И слишком просто. Для них обоих сейчас.       Бьякуя так и сидел, не отрывая от пола теперь уже почти отсутствующего, погружённого в себя взгляда. «Почему?» — этот вопрос Хисаны заставил углубиться в прошлое даже сильнее, чем в рассказе о Рукии, и повис в воздухе Дамокловым мечом... Впрочем, о чём это он? Этот меч подвесил он сам очень и очень давно. Он понимал это умом, но чувства, о которых он уже давно забыл, чувства, которые все эти годы сидели на цепи так тихо, что, казалось, вымерли за ненадобностью, сейчас теснились в грудной клетке — до боли, до удавки на шее, до долгих, тяжелых и затяжных ударов вдруг оказавшегося живым сердца. Где-то там, на краю сознания, он понимал, что не должен молчать, не давать этой тишине захлестнуть и потопить их обоих, что должен протянуть руку жене и помочь ей выбраться на поверхность — и оглушенный эмоциями и прошлым не мог.       А Хисана как-то пронзительно остро почувствовала, что сейчас муж далеко. Так далеко, что ей туда не дотянуться, словно ей там нет места, – и это было самое страшное, и перекрыло даже произнесённые слова. Она может потерять его сейчас. Нет, только не так и только не снова. Хисана не отрываясь смотрела на Бьякую — то, как он склонил голову и опустил плечи привело её в чувство. Её муж всегда смотрел вперёд, и чем страшнее была угроза, тем прямее становилась спина и твёрже взгляд, любую ношу, какой бы тяжёлой она ни была, он нёс с достоинством. Поэтому, что бы ни произошло, меньше всего ей хотелось видеть его таким... таким... придавленным чувством вины. Это неправильно, так не должно быть - вот что сейчас говорило её сердце, и Хисана послушалась его.       Она поднялась с кресла и подошла к дивану, опустилась на пол возле его ног. Она не знала, что делать — откуда? — ведь у нее, как у всякого обычного человека не было такого опыта. Но просто слушала себя. Она просто не хотела, не могла верить, что её муж мог вот так запросто «чуть не убить Рукию» — и только потому «чуть», что ему помешали. Она любит его, боги, как же она его любит! И она хочет — ей нужно! — знать, что у него для этого были причины. Причины, заставившие самого благородного и ответственного человека на свете так поступить. Ей жизненно необходимо было знать, что между ними ничего не встанет и она не потеряет его снова. Она выслушает его. Всё до единого слова. И, сдержавшись, так и не коснувшись его руки, Хисана попросила:       - Пожалуйста, расскажи.       Больше всего на свете ей хотелось обнять его, так, как он обнял её всего пару часов назад, успокаивая и разделяя тяжесть пополам. Но чувства – чувствами, а тени прошлого нужно изгонять и всё должно идти своим чередом: сейчас любое прикосновение он примет за жалость, а жалость его только унизит и ничего не решит. И им обоим нужно прийти в себя. И выговориться. Ему – особенно, ведь он молчал столько лет, столько лет носил это в себе. А ей самой... тоже очень многое надо понять...       - Очень долго придётся рассказывать. – Голос Бьякуи был глухим, Хисане снова пришлось подавить в себе желание прижаться к нему и разрыдаться от бессилия и невозможности исправить прошлое, от запредельной неправильности, абсурдности происходящего и горечи – это не должно было произойти с ними, но произошло и происходит. Она проглотила комок в горле и как можно спокойнее произнесла:       - Мы же никуда не торопимся?       Спокойствие жены стало для него пощечиной. Нет, не потому, что она пыталась добиться от него ответа на болезненный во всех смыслах вопрос, а потому, что она была спокойна. Снаружи. Он это знал. Знал, что за внешним спокойствием Хисаны прячется дрожь души и невыплаканные слезы. Он дал слабину, а она пытается подставить ему плечо. Стало стыдно — жгуче, горько, до боли в сжатых челюстях.       Как же ты смеешь, Бьякуя?.. Соберись!..       Игнорируя стыд, он качнул головой в знак согласия, собираясь с мыслями, и сцепил пальцы в замок — он уже сказал самое главное, в конце концов, разве теперь не должно быть легче? Но легче почему-то не было. Хотя то, что жена сейчас сидела рядом, пусть и не касаясь его, но глядя сосредоточенно и внимательно большими заплаканными глазами, подчёркнуто спокойно сложив на коленях маленькие ладони одна поверх другой — исподволь дарило... уверенность? И тепло. Совсем недавно она плакала от невыносимой боли, а сейчас уже пытается ему помочь. Она — единственная, кто никогда не осудит и не упрекнёт его, даже увидев слабым. Да, это так... Поняв это, он, наконец, вздохнул и смог подобрать первые слова.       Рассказать нужно было так много, очень много, начиная настолько издалека, что истоки всей этой истории он и сам знал только частично и урывками. Эта история начиналась задолго не только до того, как они с Хисаной встретились, но даже до его учебы в Академии. Нет, оправдывать себя он не собирался, но дать Хисане увидеть картину произошедшего в целом был обязан — так много переплелось в ней историй Готея и Дома, личного и общественного, прошлого и настоящего... Пришлось рассказать и о странных, смертельно опасных исследованиях некогда капитана Двенадцатого отряда и директора Научно-исследовательского института Урахары Киске; припомнить историю того, как тайные эксперименты над пустыми будущего капитана Пятого отряда, а по совместительству будущего предателя и захватчика, Айзена Соске привели к серии событий, в которые оказалась втянута Рукия, а спустя множество десятилетий вообще сделали её главным действующим лицом... О том, что потеря её силы как синигами была ложно приписана не спрятанному в Рукии опаснейшему изобретению — Хогёку — а некому человеку, Куросаки Ичиго. И ещё о том, что он, Кучики Бьякуя, получив весьма странный и труднообъяснимый, — нарушающий субординацию и все «табель о рангах» Готея-13, — приказ «лично арестовать офицера Кучики Рукию и доставить её в Сообщество душ», при первой же возможности хладнокровно и безжалостно убил этого человека — единственное на тот момент, что он мог сделать, единственное, что мог себе позволить во всей абсурдности происходящего. Но о последнем он уже умолчал. Как позже промолчал о том, что его попытка развязать себе руки и хоть как-то разрубить гордиев узел — рапорт об отставке с поста капитана Шестого отряда — с легкой руки сотайчо на собрании капитанов был единогласно отклонён.       Хисана слушала и ужасалась. Тому, как играет с людьми хитросплетениями судеб злодейка-жизнь; тому, как много испытаний, горя и бед, горечи и трудностей выпало на долю сестры; тому, какой тяжкий, практически неподъёмный груз нёс и до сих пор несёт на себе её муж. Бедная сестра. Она наверняка старалась изо всех сил, стремилась с честью нести имя и не уронить величия Дома Кучики. Даже до собственной казни... Да, несомненно, это так. Как же всё-таки они похожи, её близкие и родные любимые люди...       Интересно, а Бьякуя видел эту схожесть между Рукией и собой? Понял ли, увидел ли, что сестра отдала всю себя, только бы сохранить достоинство и честь, оправдать возложенные на неё ожидания?       Этот вопрос заставил Хисану пристальнее всматриваться в лицо мужа в поисках ответов. Да что это с ней, о чём она думает?! Ведь это Бьякуя! Тот самый Бьякуя, что принял её со всем грузом прошлого и помогал с поисками Рукии! Тот самый, который изо дня в день терпеливо и осторожно помогал ей, Хисане, стать той, кем она стала — женой главы Дома. Неужели после её смерти Бьякуя перестал быть тем, кем был всегда — благородным наследником великого Дома? Или именно это и сыграло свою роль в череде зловещих ошибок? Почему за силу, честь и доблесть нужно платить такую страшную цену, как собственная душа или собственная жизнь? Или жизнь близкого и родного человека? Что за злой рок висит над их семьей?!       Хисана и не заметила, как стала с силой сжимать поочерёдно кончики пальцев – до боли, лишь бы отвлечься. Лишь бы не уткнуться лбом в колени и не зарыдать — надрывно и громко. Чем дальше Бьякуя рассказывал, тем жёстче становились формулировки, тем больше стали проскальзывало в голосе, и чем безжалостнее были слова, тем больнее, невыносимее Хисане становилось слушать — двое самых близких, самых любимых людей страдали, а её не было рядом и сердце просто захлебывалось от сострадания и невыносимого чувства вины.       - Рукию перевели в Башню Раскаяния. — Ровно продолжал Бьякуя. — Казнь назначили через месяц. Но сроки несколько раз переносили, передвигая ближе. Присутствие на ней входило в мои обязанности.       Хисана слушала ровный, низкий, сейчас ничего не выражающий голос, приводящий сухие факты, словно составляющий отчёт, и подумала о том, каково же пришлось Рукии? Она сама всегда хорошо понимала мужа, но даже это не смогло бы помочь ей, окажись она на месте сестры. Как же одиноко должно было быть той? Как горько?..       Но сейчас сестры здесь не было, а Бьякуя — казалось бы, вот он, совсем рядом, стоит протянуть руку, — но его рассказ становился всё отстранённее, а голос – холоднее. Хисана вглядывалась в лицо мужа и чувствовала себя так, словно замерзает вместе с ним. Она уже почти и не слушала, но слова впечатывались в сознание помимо воли — она просто кожей чувствовала, как он отдаляется, словно уходит далеко-далеко, становясь всё более чужим. Она не заметила, как прикусила губу, лишь бы не расплакаться и не кинуться к нему, обнимая. Почти уже не слышала, что он говорил, зато слышала – как. Всё правильно, так и есть: именно этот холод признак того, что происходило на самом деле в его душе, потому что все страдания и боль он прятал именно таким образом; и ещё того, насколько долг и честь для него всегда были превыше собственных чувств и интересов. И если бы Хисану спросили сейчас, что мучает её сильнее: то, через что пришлось пройти её сестре, или та боль, которая скрывалась за словами мужа, — она вряд ли смогла бы ответить.       Хисана не сразу поняла, что голос Бьякуи сорвался и замолчал, а в комнате образовалась тишина. Было трудно пошевелиться, до того противная мелкая дрожь сотрясала всё тело, даже пальцы дрожали, а ей нужно было собраться, ведь теперь слово за ней.       Рассказанное Бьякуей ужаснуло, потрясло. Заставило почувствовать себя в руках лиходейки-судьбы маленькой песчинкой, беспомощной и слабой; дало понять, как мало она знает и как мало помнит, в том числе и о собственном муже и его огромной ответственности, о его тяжкой ноше... То, что осталось недосказанным, то, о чём муж предпочёл не говорить — совершенно, абсолютно точно для того, чтобы не ранить её сильнее, а ещё для того, чтобы ни одним словом не выгородить себя — наверняка это настолько многое, что даже задумываться об этом страшно... Но так ли ей нужно знать, о чём он предпочёл умолчать? Нет, она была уверена, что муж не солгал ни единым словом, просто... просто не в его правилах обелять себя. Скорее всего всё то, что могло бы его оправдать, он скрыл, не давая себе ни шанса — привычка принимать решения и брать на себя больше, чем кто-либо, больше, чем он даже сам сможет вынести... Так было когда-то давно, почему это должно было измениться сейчас? Кому как не ей лучше всех знать своего мужа? Все его поступки всегда были взвешены, выверены и продиктованы необходимостью — насколько ему позволяли рамки и обстоятельства, как велел долг. И он, и Рукия попались в ловушку из долга чести, правил и обязанностей, тогда как она, Хисана, чуть не погубила сестру по собственной воле. Так разве есть у неё право осуждать его? Ведь он выполнил всё, что смог и, она уверена, сделал даже больше. И, в конце концов, она с самого начала понимала, за кого именно выходит замуж. Да, всё верно, он — её муж, а она его жена. По крайней мере это никак не изменилось. И сейчас ей пора это вспомнить и помочь вспомнить об этом и Бьякуе.       Хисана вздохнула, пошевелилась и поняла, что от долгого сидения затекли ноги и подняться она просто не сможет. Тогда она встала на колени и разрешила себе прикоснуться к нему — осторожно взяла его руки, добела сцепленные в замок, обхватила своими ладонями, согревая и чуть поглаживая подушечками больших пальцев. Не позволяя себе заглянуть в его лицо, чтобы не сбиться, не отвлечься раньше времени, сказала:       — Послушай. Скажи мне, если бы ты мог, ты спас бы её? Если бы у тебя был шанс, защитил бы? — Хисана хотела, чтобы до него дошёл смысл вопросов. Она понимала, что после всего рассказанного они звучали даже немного глупо, но и знала, что его ответ важен даже не ей — ему самому.       Но он молчал.       Тогда она заглянула ему в глаза. И поразилась тому, какой тёмный, холодный, обращённый внутрь себя у него взгляд: Бьякуя давно уже вынес себе приговор. Нет, она не может, не должна этого допустить! Слишком долго она сама прожила с подобными чувствами обречённости и вины, и не согласна с тем, чтобы дать этим чувствам поглотить самого дорогого человека! Она прямо на коленях шагнула ближе, обхватила его лицо ладонями:       — Ответь мне, пожалуйста!       Он аккуратно накрыл её ладони сверху своими, опустил её руки на свои колени и посмотрел ей прямо в глаза:       — Ты не понимаешь. Даже если бы ты была там и умоляла меня спасти её — я не сделал бы этого.       Хисана провалилась в его взгляд, словно нырнула в глубокий колодец — столько отчаянья пряталось там в глубине, столько вины и усталости стояло за невыразительными интонациями.       — Нет, - она помотала головой, отказываясь принять его образ палача родной сестры, — ты не убедишь меня. Ты просто оказался не всесилен, ничего не мог поделать с происходящим, пока другие не вмешались, и теперь истязаешь себя за это. Ведь так? Так, Бьякуя?       Она снова попыталась заглянуть ему в глаза, но он опустил взгляд. Бесполезно, никакие доводы и слова сейчас не смогут убедить его, если он сам не захочет этого. Тогда остаётся только одно: она притянула его за плечи, и, обняв, зашептала:       — Ты снова всё взвалил на свои собственные плечи, мой любимый, чрезмерно ответственный муж... – Под её руками напряжённо застыла спина окаменевшего, словно статуя, Бьякуи. – Я виновата перед Рукией, и гораздо, гораздо больше тебя. Не мне прощать тебя, но я прощаю, и ты должен простить себя, слышишь? Прошу тебя, услышь меня и перестань себя казнить. – Хисана почувствовала, как сильно он обхватил её в ответ, притянул ближе и сжал ей плечи почти до хруста; услышала, как он резко и глубоко вдохнул, словно вынырнул с огромной глубины. Да, как она и подумала, — он приготовил себя к худшему из исходов. – Пожалуйста, любимый. Всё уже давно позади... – Хисана продолжала что-то шептать, не переставая, гладить его по спине, прижимая его к себе как можно сильнее в стремлении защитить, изо всех сил снова сдерживая слезы, которые не спрашиваясь, подступили к глазам.       Бьякуя, не отпуская, поднял и, усадив к себе на колени, положил её голову к себе на плечо, прижался щекой к волосам, запустив пальцы в узел на затылке, задышал ей куда-то в макушку — так облегченно и свободно, что Хисана изо всех сил сжала рубашку у него на спине, чтобы сдержать рыдания и не заплакать в голос. Прижатая к нему, она чувствовала, как отчаянно — гулко и тяжело — колотится его сердце. Сейчас ей уже хотелось засмеяться от облегчения, но она только расплакалась ещё сильнее, шепча извинения и какие-то глупости и нежности, только бы он успокоился, только бы его объятия перестали быть настолько исступленными. И только бы он не отпускал её... Никогда.       И он не отпускал. Разве мог он — отпустить ту соломинку, что надежней любой веревки, любого моста держала его на поверхности, не давая утонуть, захлебнуться в ледяных темных водах вины и боли? Он прижимал ее к себе, впитывал ее тепло и, сам того не замечая, качал-баюкал на коленях. Он приготовил себя к худшему, он был готов нести ответственность — но где-то в глубине души совершенно нечестно и несправедливо надеясь на лучшее. Он надеялся на свою жену. Надеялся, что выдержит. Надеялся, что поймет. Надеялся, что простит. Бьякуя, какой же ты малодушный слабак — переложить все на ее хрупкие плечи. Не оставить ей, по сути, выбора: понять и простить или остаться без любимого, дорого человека. Ведь он знал, знал, как то, что солнце встает на востоке, что отказаться от него, Бьякуи, его жена сможет, только выдрав его из своей души с корнем, с самим смыслом быть. Он, прошедший через это, такой судьбы Хисане не желал. И вот сейчас... Его пальцы чуть крепче сжались на хрупких плечах, его руки бережней прижали ее к себе. Что бы он делал без нее? Как он вообще смог прожить эти минувшие пятьдесят лет? Сейчас, ощущая, как на душе стало легче, перестало ныть и саднить — чувство, ставшее неотъемлемым в течение последнего полувека, — он не представлял, он не понимал. Каким таким усилием воли он дожил до сих пор? Прикрыв глаза, он уткнулся губами ей в макушку, вдыхая теплый, родной, единственный на всем свете аромат. Разделить все пополам, да? Она забрала половину его груза, взвалила на свои женские плечи. Его жена, самая сильная женщина на свете. Прекрасная. Достойная всего уважения мира. Его. жена.       Хисана почувствовала, как отпускают мужа стыд, боль, отчаянье и безнадёжность — его объятия стали мягче и ласковее, и как вместе с этим наваливается на них обоих жуткая, неподъёмная, давящая, беспредельная какая-то усталость. Совершенно не хотелось двигаться и выбираться из кольца его рук и лишаться молчаливых, но таких необходимых и теплых утешительных ласковых прикосновений. Слезы и хлюпающий нос она давно утирала собственной футболкой, просила прощения, вздыхала и снова прижималась к мужу теснее.       — Может быть, чаю? – тихо спросила она, когда немного успокоилась. Муж продолжал легонько поглаживать её волосы, и она осмелилась немного отодвинуться и заглянуть ему в глаза — в них была тихая, спокойная и размеренная печаль. И улыбка. И Хисана поняла, что самое страшное они с мужем, кажется, прошли. И что его мысли и чувства, как и её, постепенно утихомириваются возвращаясь на круги своя, в тихое и обыденное русло привычных земных дел. — Знаешь, кажется нам всё-таки надо поспать, - Хисана попыталась подняться, но ей это так и не удалось — противная слабость в руках и ногах заставила её удивлённо и растерянно глянуть на мужа.       — Посиди так, отложим чай на потом, - Бьякуя притянул её обратно.       — Кажется, тогда я усну, - робко улыбнулась Хисана, радуясь, что голос мужа хоть и был тихим, но в нём снова зазвучали тёплые и бархатные нотки.       — Спи. Я хочу посидеть так.       Как долго она спала, и спал ли Бьякуя, Хисана так и не поняла. Когда она открыла глаза, то оказалось, что лежит на диване, c подушкой под головой, накрытая легким покрывалом, а за окном и в комнате уже темнеет. Муж сидел в кресле напротив, рядом с ним горел торшер: на коленях лежали её рисунки, в руках он держал книгу. «Хороший день для кенгуру» Мураками – один из её самых любимых сборников. Тонкие пальцы медленно и почти бесшумно переворачивали страницы – не сминая, аккуратно скользя подушечкой по верхнему краю, а серые глаза внимательно и вдумчиво пробегали по строчкам. Читал он достаточно быстро, больше половины тонкой книжицы было уже пролистано, и шелест бумаги под его пальцами почему-то напомнил Хисане тихий морской прибой. Она увидела тени, залегшие вокруг его глаз, и снова почувствовала сожаление и облегчение. «Как после только что отбушевавшего шторма». Она вздохнула: не придётся ли ещё какое-то время подбирать осколки и ошметки последствий от этой бури, словно после кораблекрушения? Но так или иначе, главное было пройдено, и теперь между ними действительно нет недомолвок и провалов из прошлого – она очень надеялась, что это так. А это само по себе уже немало.       Какое-то время Хисана не могла оторвать взгляд от читающего мужа — от него исходили одновременно печаль и спокойствие — в точности то, что чувствовала сейчас она сама. Пройденный рубеж: прошлое не изменить, но можно изменить и повлиять на будущее. Сейчас муж был дорог ей ещё больше, настолько дорог, что при одном только взгляде на него в груди щемило и всё переворачивалось. Она чувствовала, что любит его намного сильнее и глубже, чем прежде, – пять лет, прожитые с ним раньше, казались сейчас детской влюблённостью по сравнению с тем, что поселилось в её душе за последние пару месяцев и после этого разговора: где бы он ни был, кем бы он ни был и как бы ни изменился, даже если её ждут ещё большие испытания, она — часть него, а он — часть неё самой. В этом открытии было что-то завораживающе-пугающее, похожее на тропинку над бездной или приоткрывшуюся вечность.       Хисана тихонько вздохнула и пошевелилась, Бьякуя посмотрел на неё и чуть улыбнулся. Она улыбнулась в ответ, и ей захотелось сохранить, запечатлеть, оставить в сердце это мгновение тихого и спокойного счастья: только он и она, приглушённый мягкий свет в комнате и падающий снег за окном. В квартире было тихо, но теперь это была уже не звенящая и напряжённая, а какая-то совсем уютная тишина зимнего праздничного вечера.       Она заставила себя встряхнуться, подумав, что, пожалуй, должна привести себя в порядок.       — А вот теперь точно чаю! – решительно встав с кровати, она направилась в кухню, по пути присев и прижавшись на мгновение к плечу Бьякуи – его прохладные пальцы тотчас пробежали по её щеке. Говорить не хотелось да и не было нужно, всё между ними сейчас было понятно и без слов — оказывается, настоящая любовь тиха, сильна, глубока и бездонна и закаляется и крепчает как сталь, проходя именно такие страшные испытания.       Поставив чайник, она направилась в ванную, где убедилась, что слишком много плакать — ужасно вредно. Но холодная вода придала бодрости, и вышла Хисана уже посвежевшая. Принявшись на кухне заваривать чай и накладывать вкусности в маленькие пиалы, она подумала, что бури, в том числе и душевные, имеют непостижимое, загадочное свойство приносить после себя покой. Ни она, ни – и она была в этом уверена – Бьякуя не перестали после разговора чувствовать свою вину и сожаления о прошлом, но смирившись, поняв и приняв друг друга, стали ещё ближе.       Когда они сели пить чай — прямо в комнате, на том самом диване — Хисана убедилась в этом. Она просто не могла оторвать взгляд от мужа, который казался роднее, чем когда-либо — до боли, до бесконечности родной и любимый. И хотя теперь в его взгляде печаль проступила явственнее и чётче, он стал как-то более спокоен и мирен — словно внутри него затих и успокоился грозящий извержением вулкан, — улыбался охотнее и чаще, а в глазах мягко искрились проблески светлой радости.       Внезапный звонок в дверь разрушил мирную и неторопливую тишину раннего зимнего вечера и заставил Хисану вздрогнуть — со всеми событиями этого дня она словно выпала из реальности, забыв, где находится и какое сейчас время года или часть дня. Поймав вопросительный взгляд мужа, она слегка пожала плечами в недоумении: она никого не ждала. Вроде бы. Звонок повторился. Хисана встала и хотела уже было выйти в коридор, как звонок повторился снова. Бьякуя легким стремительным движением поднялся, остановил её, взяв за плечи, и пошёл открывать дверь сам. Хисана вышла за ним следом, потому что внезапно поняла, что такой требовательный трезвон мог устроить один единственный человек.