«Смолк молот ныне...»

Его брат скитается между миров — по крайней мере, так говорили Маэдросу. Его душа отчаянно, с трудом цеплялась за тело, точно скупец, держащийся за последнюю тусклую медную монету. Так поведал ему Намо, и — вот, остроглазые тэлери на борту серебристого корабля, сидя за ужином, ворчали, касаясь несвежим дыханием щек друг друга, когда думали, что Маэдрос их не видит. «Ведь он, конечно, до сих пор поет, — говорили они с насмешкой, точно видя в этом жалкую попытку покаяния Маглора. Возможно, так и было. Маэдросу хотелось схватить их за загривки и выбросить в холодные, бурные волны. Они бы визжали как свиньи, и в их раздутые носы хлынула бы колючая соленая вода. Он вполне мог бы сделать это; он был крепок и силен, как могучий дуб. Но его лишь недавно воскресили, и, начни он даже баловаться с ножом для бумаги, он мог заслужить ругань и суровые взгляды. Покушение на убийство обеспечило бы ему пребывание в залах Намо до конца Арды, а он не мог так рисковать. По крайней мере, не сейчас. Палуба внезапно наклонилась под могучей волной, заставив его оторвать взгляд от своего поста напротив перил, и, у него невольно перехватило дыхание. Как долго он простоял здесь, безразличный ко всему, кроме своих грез? Береговая линия находилась в опасной близости, и он мог издалека разглядеть рощицы настороженно тихих деревьев; белый, точно кости, песок, которому вода придала форму пустынных дюн; что-то похожее на останки медуз, или другой выброшенный морем мусор. Чайки пронзительно кричали над головой; они самовлюбленно требовали внимания, эти крики походили на детский плач (о, Сирион, Сирион). Он почувствовал, как быстрее забилось сердце, как стало труднее дышать. Кровь ритмично пульсировала в ушах, и в этом биении ему слышалось: Эннор, Эннор, Эннор. Он возвращался, чтобы вернуть свое, то, что он по-прежнему считал своим, то что, может быть, он и не получит обратно. Ибо здесь находился Маглор, как сообщил ему Оссэ в Валиноре. Недавно он начал работать писцом у вольного поэта Линдайвэ, чтобы вновь познать жизнь Тириона. К большому возмущению Маэдроса, Валар постановили, что он не будет жить у своей оставшейся семьи, а будет зарабатывать себе на жизнь, дабы явить жителям Благословенного Королевства свои раскаяние и честность. Дело шло довольно медленно, так как не пользовался особой известностью (и, следовательно, отчаянно нуждался в писце), и Маэдросу пришлось спешно осваивать общеупотребительный квенья, которой несколько отличается от той версии, на которой он говорил в молодости в Белерианде. Вообще неумелость Линдайвэ и статус братоубийцы самого Маэдроса не способствовали облегчению ситуации. Они образовали странное, неуклюжее содружество, и Маэдрос, как правило, довольствовался тем, что мог притащиться вечером в свой маленький деревянный домик и рухнуть на старенькую скрипучую кровать. Ему едва хватало денег, чтобы два раза в день нормально поесть, но ему этого было достаточно, и к тому же, даже если он не мог жить в доме матери за городом, то всегда мог там поесть. В довершении всего, происходил резкий рост численности населения… Телери, приставив ко ртам ладони, перекликались, бросая якорь. Маэдрос вышел из состояния задумчивости и, в ожидании, стиснул правую руку в кулак. Руку он получил с новым телом, и она совершенно не отличалась, что была у него в юности. Он был высок и силен, грациозен, точно конь. Волнистые красновато-рыжие волосы обрамляли его тонкое, благородное лицо. Его пронзительные, чуть раскосые глаза под широким ясным лбом сверкали, подобно углям. Но на губах застыло мрачное выражение, потому что ничто в его внешности уже не было для него источником гордости. В дни своей беспечной валинорской юности он был тщеславен, и знал, что его тело обладает незабываемой красотой. Он отмахивался от восхищенных, не лишенных зависти, взглядов братьев, а потом взлохмачивал им волосы жестом снисходительного одобрения. Все это совершенно исчезло из его сознания в тот момент, когда он вошел в Ангбанд и познал истинный страх. Имя «хорошо сложенный» стало бесполезно перед лицом коварного Черного Врага. А после нового воплощения, он с пренебрежением замечал, что, идя по улицам, он часто невольно притягивает заинтересованные взгляды женщин, но ничего не говорил. Если народ хочет глазеть, пусть глазеет. Он погрузился в себя, и ему дела не было до чужого внимания. Клянусь, что верну тебя, мой маленький брат. Он был первым, кто сошел с корабля; потопал по песку, пока ноги привыкали к движению по земле. В воздухе пахло солью и сырой землей (нет, не кармином), и он глубоко вдохнул, прежде чем отправиться исследовать окрестности. Светало, и пляж был залит бледным оранжевым светом. В этом свете деревья казались черными, как смоль, а не зелеными. Едва он сдвинулся с места, когда услышал хлопанье крыльев около своих ног. Большая чайка приземлилась на песок и собирала мягкие водоросли. Она подняла голову и с негодованием закричала на Маэдроса, словно требуя, чтобы он удалился. Маэдрос не нашел в этом ничего смешного. Его гордость не оставляла возможности для шуток, и он подумывал о том, не отказаться ли ему от завтрака в обществе эльфов. — Вы все равно быстро его не отыщете! — крикнул один из них довольно непочтительно, опасно перевешиваясь через борт. Отвратительно, подумал Маэдрос, и пошел прочь. Другой эльф крикнул с настойчивостью в голосе: — На сытый желудок вы будете бдительнее! *** Через полчаса они уже завтракали тушеными мидиями, рисом и маленькими, кислыми апельсинами. Маэдрос ел быстро. Его подташнивало от необычного вкуса еды во рту, от мягкого мяса мидий, которое трудно было жевать, от сочных фруктов, от которых сводило язык. Но хуже всего был запах соленой рыбы. Он проникал в ноздри, густой, точно замороженный жир, и ему приходилось прилагать усилия, чтобы не подавиться. Первые дни после пробуждения в Лориэне он не ел ничего, кроме ржаного хлеба и жидкой каши. Ощущения, после стольких йени, которые он провел без тела, были ошеломительны. После того, как испытание едой, наконец, закончилось, и он собрался уходить, перекинув через плечо небольшую кожаную сумку, все тот же наглец сказал: — Вы его не найдете, — и его передернуло от подавленного страха и гнева. Он резко стиснул кулаки в карманах штанов, и буркнул: — Посмотрим, — это было сказано не так громко, чтобы эльф мог расслышать. И он ушел. Ветер трепал ему волосы, убранные в высокий, тяжелый хвост. Несколько прядей лезли ему в глаза, и он выругался себе под нос. Долгие часы Маэдрос брёл вдоль побережья. На лице его появилось выражение глубокой мрачности. Было тихо, если не считать шороха набегающих серо-стальных волн да редких птичьих криков. Тут не было никого, кроме чаек и бледных крабов, которые незаметно ползали по песку, оставляя за собой следы, которые быстро стирали мягкие волны. Прохладная вода лизала ему ноги, иногда захлестывала лодыжки, намочив его легкие сандалии. Я — нет, мы — потратили долгие годы, ожидая тебя, — подумал он. — Что такое для меня еще несколько часов или дней, или недель? Он всегда был уверен, что Маглор последует за ним в смерти. Брат всегда был рядом, как благоговейная тень, всегда готовый добродушно улыбнуться или обнажить безжалостный меч. Часто он оказывался тем железным столпом, о который мог опереться Маэдрос, если он чувствовал слабость или терял надежду. У Маглора была невероятная способность — поступаться своей гордостью и сохранять ясность сознания перед лицом бури. В глазах Маэдроса, это было самое драгоценное качество. Остался ли он прежним? Маэдросу оставалось только надеяться на это, как безумцу. Оссэ хранил равнодушное молчание, и сказал лишь одно: «Он — больше не он». Отчаявшемуся Маэдросу хотелось его придушить, и казалось, Намо испытал то же желание, судя по его раздраженному выражению. Но Маэдрос ненавидел их обоих, ненавидел всех Валар за их жестокое лицемерие, за их ничтожные законы, которые они высокомерно называли «божественным прощением», и его голову наполняла ненависть, ненависть, ненависть, так что ему казалось, что она взорвется, как плод в лесах Оромэ, имевший способность лопаться. Его мать хотела, чтоб Маглор вернулся. Хотел этого и Элронд. Они оба желали увидеть его, впитать его облик, как жаждущий хочет напиться прохладной воды. Они хотели обнять его, коснуться его волос, лица, провести пальцами тонкие линии вокруг его выразительных, обрамленных длинными ресницами глаз; им хотелось поцеловать его в щеки, по разу в каждую, как велит бессмысленный старый обычай — и вдохнуть теплый запах мускуса и сандалового дерева. Маэдрос сомневался, что сейчас от брата пахнет сандалом. Солнце низко опустилось над горизонтом, и тени удлинились, когда уставший Маэдрос остановился и в бессилии опустил голову. Он глубоко вздохнул, сжал руками свои влажные волосы и решил, что пора возвращаться. Видеть в темноте не составляло для него труда, но ему совершенно не хотелось, чтобы эльфы выслали за ним поисковый отряд, который, на самом деле, надо было бы выслать за его братом. Внезапно его пробрала дрожь, и он понял, что похолодало. Он уже собирался уходить назад, когда краем глаза заметил сгорбленную фигуру, сидевшую на плоском камне под деревьями, очевидно, глубоко задумавшись. Прищурившись, Маэдрос рассмотрел тощие руки и ноги, похожие на паучьи лапки, спутанные темные волосы, такие длинные, что они доставали до колен; сами колени были острые и согнутые. Картина была убийственная. Ужасающая. Никто не должен был так выглядеть. Это было неестественно, могло годиться только для орков и их мерзких хозяев. Словно почувствовав его присутствие, существо подняло голову, и Маэдрос вскрикнул — ибо это был Маглор! — Маглор! — закричал он, бросаясь к брату, раскинув руки, позабыв о гордости и суровости. Маглор — действительно ли это был Маглор? — казался ошеломленным, и едва не упал с камня. Он вскочил на ноги и стал неуклюже отползать. — Нет, нет, Маглор! — кричал Маэдрос в отчаянии, заставляя себя остановиться в паре саженей от брата. — Это же я! Маэдрос! Маглор остановился и настороженно взглянул на него, поджав губы. Он встревоженно хмурил лоб, и Маэдросу захотелось расплакаться, обнять его и больше не отпускать, чтобы уверить, что он в безопасности. — Братишка, — мягко сказал он, протягивая руку. Ему казалось, что он хорошо владеет собой. — Мне дали новое тело и новую жизнь в Амане. Но мое сердце разрывалось от беспокойства за тебя, и Валар дали мне разрешение привезти тебя в Валинор. Тебе не надо оставаться здесь! — добавил он, почувствовав неловкость брата. — Скажи что-нибудь, Маглор! Но эльф, что стоял перед ним, молчал. Маэдрос чувствовал, что он готов рвать на себе волосы и рыдать от отчаяния, когда его брат сделал неуверенный шаг вперед, потом еще. Наконец, остановившись в трех шагах от Маэдроса, он поднял свою маленькую руку — меньше, чем она когда-либо была в его зрелости — хрупкую, как крылышко малиновки, и с любопытством коснулся щеки старшего. Маэдрос стоял неподвижно, сжав губы, глядя на него. Ибо, с нарастающим ужасом, он начал осознавать, что младший брат не узнает его. Худой эльф с пустыми, полуприкрытыми веками глазами поднял голову и тупо произнес: — А-а-а? — и Маэдрос оттолкнул его руку и отшатнулся с испуганным криком. Выставив вперед руку, точно защищаясь, он смотрел, как Маглор — или существо, прикидывающееся Маглором — бухнулся на колени, как ребенок, и начал напевать про себя, лениво рисуя узоры пальцами на песке, как будто и не было его встречи с Маэдросом. Маэдрос был потрясен. Ошарашен. Охвачен отвращением. Он чувствовал еще большее омерзение, чем тогда, когда он впервые увидел Маглора в родильной палате, мокрого, с прожилками крови и пятнистого, похожего на кусковой воск, с пурпурной витой пуповиной, которая еще клеилась к его мягкому животу. Маэдрос ежился за столом в углу, и его возмущало, почему он не мог оторвать глаз от корчащегося, розового младенца. Были некоторые вещи, которые были слишком ужасны, чтобы отворачиваться от них. Его брат — признанный ученый! Закаленный воин! Это не могло быть Маглором Феанарионом! В своем слепом горе Маэдрос закричал: — Безумие не подобает тебе! — так, точно брат мог понять и посмеяться над этой отчаянной шуткой. Маэдрос хотел, чтобы он рассмеялся. Он хотел, чтобы брат рассмеялся ему в лицо, встал, отряхивая пыль с колен, сказал с надменностью изумительного художника: «Ох, Нельо, не будь дураком, невежда». Маглору уже случалось говорить ему такое прежде. И он был, был именно дураком, потому что, проклятье, о проклятье, я его оставил, я его оставил, я-оставил-его-так-проклятье-проклятье, а Маглор смотрел на него безучастно, точно Маэдрос представлял собой какое-то любопытное явление, а он еще не знал, что можно с ним делать. Маэдрос бросил быстрый взгляд на линии, начерченные на песке, надеясь найти какой-нибудь узнаваемый знак или признак разума, но не обнаружил ни того, ни другого. Это были просто загогулины, какие обычно рисуют малыши от скуки. «Могу ли я вот так отвести его на корабль?» — мелькнула смутная мысль, и он протянул руку, и сомкнул пальцы на руке брата выше локтя. Это было ошибкой. Встревоженный взгляд Маглора заметался от лица Маэдроса к его руке — а потом он резко запрокинул голову, обнажив дергающуюся в судорогах шею, и испустил горестный вой, напоминающий вой призрака, и Маэдрос сразу же выпустил его и заткнул уши пальцами, потому что, во имя всех звезд, голос у брата был громкий. Будучи ребенком Маглор не капризничал и плакал мало, но когда он это делал, от вибрации его голоса временами трескались драгоценные витражи отца. Это было весьма своеобразно и немало шокировало. Когда Маглор достиг зрелости, его голос стал низким и приобрел приятный намек на хрипотцу, а еще приобрел фантастический диапазон, и владел он им с ювелирной точностью. И даже если младший брат потерял возможность управлять им, диапазон остался прежним. Не в силах выносить ужасный звук, который был хуже, чем скрежет железа по стеклу, Маэдрос невольно протянул руку, пытаясь закрыть Маглору рот. Маглор вывернулся и побежал в сторону моря. Маэдрос побежал за ним. — Ради всего святого, заткнись! — закричал он, хватая ускользающего брата. Маглор уворачивался удивительно ловко для такого хрупкого существа, так что только с помощью грубой силы и морских волн Маэдрос умудрился прижать брата к мягкому песку под волнами. Маглор бился и вырывался, его вой перешел в жалобный скулеж, а потом он поперхнулся соленой водой и закашлялся. От него пахло чем-то ужасным, прогорклым. Маэдросу вспомнился запах гниющей плоти. У него мелькнула смутная мысль о том, что внутренности брата, наверно, сейчас на вид скользкие, малиново-черные. Когда рука неожиданно сильно заехала ему в челюсть, Маэдрос принял поспешное и довольно необдуманное решение. Он сжал правую руку и сильно ударил брата в живот. Тело под ним замерло, по нему прошла дрожь и оно, наконец, обмякло. Маэдрос уронил голову, тяжело дыша, грудь его неровно поднималась и опускалась. Пот стекал по его щекам ручейками. Он вздрогнул. Когда-то, много лет назад, уже случилось так, что он ударил Маглора, лишив его сознания. И это был вовсе не несчастный случай. …Тогда они находились в небольшом поселении в Хитлуме, который его братья принялись усердно строить уже после того, как его захватили в плен. Строительство пребывало все еще в начальной стадии: недостроенная крепость из серого камня, многочисленные палатки усеивали свободное пространство подобно оливковым пятнышкам на панцире черепахи, пожухшая трава, которую истоптали много десятков спешащих ног. Удушающая сажа, толстая и мягкая, вздымавшаяся в воздух из первых печей, затем оседавшая на руках и лицах запачканных эльфов. Каменщики, тактики, строители со всей округи, часть из них иногда пела во время работы, чтобы поднять настроение, другие потягивали золотисто-коричневый эль, сидя на табуретах или мотках веревки, глядя на неживую, металлически блестящую поверхность озера Митрим. Это была какофония музыки, болтовни и непрерывного стука молотков, порождаемая сельскими инструментами. Тело Маэдроса почти исцелилось, но он все еще носил толстую повязку на культе. Его сознание все еще изводилось наплывавшими черными воспоминаниями о Тангородриме (слишком много боли испытывал он, чтобы думать, пока находился там), которые он отчаянно, отчаянно стремился забыть, но они предательски просачивались в его мысли, желал ли он того или нет. Он и Маглор прогуливались вдоль озера, как они иногда делали, чтобы увеличить ранее потерянную выносливость Маэдроса. Долгое, напряженное молчание становилось невыносимым. Ужасно. Маглор продолжал украдкой бросать на него взгляды, поджимая губы, глядя, как брошенный щенок, но Маэдрос держал голову твердо прямо, демонстративно игнорируя его. Он не знал, почему его брат настаивал на этих бесполезных прогулках, когда никто из них не разговаривал и когда его ноги уже имели достаточно силы. Когда они приблизились к старой скрученной иве, слегка погрузившей свои ветви в воду, Маглор уже повернулся к нему, кроткий как мышка, и тихо сказал с этим измученным, вызывающим бешенство взглядом: — Я не буду просить у тебя прощения. За то, что оставил тебя в лапах Моргота. Маэдрос все еще шел мертвенной походкой, пристально вглядываясь в глаза брата — не для того, чтобы найти хоть какие-то чувства и эмоции, а чтобы запугать его. Тогда он прорычал: — Хорошо, потому что я и не буду, — и изо всех сил ударил Маглора в ребра металлическим носком сапога. Послышался глухой стук, и на месте удара расползлось алое пятно, кто-то вскрикнул, но Маэдрос уже уходил прочь, даже не оглянувшись. Они все равно простили друг друга — ввиду неких обстоятельств. Это и было тем, что делало их братьями. Маэдрос задавался вопросом, было бы сейчас прощено то, что он сделал. Вероятно, нет. Но он не мог думать об этом. *** Что сделали Телери, увидев Маэдроса, который нес брата на корабль — такого истощенного, что можно было разглядеть выступающие кости его скелета? Они ужаснулись. Они пытались не пустить его, пытались говорить, что не стоит везти этот балласт, бесполезный груз в Благословенный Край. Или. или… не думает ли Маэдрос, что надо вернуть его туда, откуда он его взял? Что ожидает Маглора в Валиноре, кроме насмешливых лиц и ядовитых слов? Был ли он несчастен здесь? Нет, скорее всего, нет. Но ведь он, наверно, и не знал, что значит слово несчастный. Это цивилизованное слово, используемое цивилизованными эльфами в цивилизованной речи. Почти машинально он повернул руки брата ладонями вверх. Они представляли собой тошнотворное зрелище: кожа походила на старую, помятую бурую бумагу, неизлечимые желтые гнойные пузыри усеивали плоть, как пятна — мухомор. Его желудок скрутило, и он поспешно зажал себе рот рукой, чтобы сдержать тошноту. Пнув ногой мокрый песок, Маэдрос издал отчаянный, гневный крик. — Будь оно все проклято! — заорал он серому, затянутому облаками небу, безмятежно взирающему на землю. — Разве нет у тебя милосердия, Эру Илуватар? — Но, кажется, его голос был слышен только бледным лучам заходящего солнца. Его глаза опустились на землистое лицо брата. Волосы Маглора прилипли к щекам, как оголодавшие пиявки, скрученные, тонкие и мерзкие. *** Их возмутило, что он осторожно усадил Маглора в большое, удобное кресло в столовой у окна. Несмотря на свой малый вес, он утонул в нем, голова его нецеремонно свесилась в сторону. Маэдросу не составило труда поднять тело на руки и внести на корабль. Маглор был все еще в обмороке, и несколько собравшихся там эльфов встали полукругом, наблюдая с плохо скрываемым интересом. Они держались на безопасном расстоянии от Маэдроса, а он, в конце концов, обернулся и сказал: — Пусть кто-нибудь приготовит ванну у меня в каюте. Никто не двинулся с места. Их скептическое отношение все больше раздражало Маэдроса. — Ради всего святого, идите! — рявкнул он. Они испугались и поспешно ушли. Первым делом Маэдрос попросил дать ему острый кухонный нож — эльф передал ему нож с некоторым колебанием — и быстро отрезал длинные, спутанные волосы Маглора по шею. Вид получился диковатый и довольно отталкивающий. Он поморщился и решил, что подправит прическу потом. Скатав срезанные волосы в клубок, он, было, подумал выбросить их, но потом тщательно упрятал в свою сумку. Каюта, которую ему выделили, была мала. Она могла похвастать лишь низкой кроватью, крошечной тумбочкой и табуреткой. Деревянная бадья едва влезла в оставшееся пространство. Маэдрос стащил с брата одежду, приставшую к нему, точно вторая кожа, и с отвращением швырнул ее на пол. У него мелькнула мысль, что и самому неплохо бы принять ванну, но он отогнал ее. Он осторожно поднял брата и положил его в бадью, наполненную замечательной горячей водой, имевшую сладкий запах бессмертника. Ощутив на краткий миг облегчение, Маэдрос блаженно вздохнул, на губах его мелькнула улыбка. Убедившись, что голова Маглора не уйдет под воду, он начал тяжкий процесс мытья. Он взял состав для мытья волос, и вычистил грязь из неровно остриженных прядей брата, морщась при виде ручьев грязи, которые потекли по его спине. Потом он осторожно протирал влажной мыльной тряпицей Маглору лицо, шею, пальцы на ногах, все его тело. Он видел, как кожа постепенно из серо-коричневой становится кремово-белой (Да будет благословенна добрая душа, которая изобрела мыло, мимоходом подумал он), и в нем росло странное ощущение близости. Конечно, ему приходилось видеть всех братьев голыми — и не сосчитать, сколько раз. Сейчас его удивило это щемящее душу собственническое чувство, мысль о том, что только он один имел право вторгаться в жизнь Маглора столь интимным образом, и он осознал, что уже давно не чувствовал ничего подобного. Спустя примерно час, когда мытье было закончено, и Маглор, теперь сухой и имеющий вид более подобающий для культурного общества, лежал на кровати, закутанный в мягкий бежевый халат, усталый и довольный Маэдрос потянулся. Он намазал брату ладони мазью, которую дала ему в Валиноре мать, и надеялся, что она облегчит боль. Он снова посмотрел на него. Бедная остриженная голова Маглора делала его похожим на Человека, и Маэдрос поморщился при этой мысли. Это было напоминание о смерти, о том, что жизнь, на самом деле, конечна. Эта концепция была ему просто хорошо знакома, а ведь Люди мерли, как мухи, была ли то насильственная смерть или нет… Отрастут. Ему надо было дождаться, когда Маглор проснется, чтобы накормить его. У него самого аппетит пропал, Маэдрос не притронулся к ужину. Он сидел на кровати подле брата, рассеянно перелистывая тонкую книжку стихов, чтобы скоротать время, которое, казалось, шло медленнее в этот вечер. Но сознание могло сосредоточиться на книге — он задавался вопросом, как удалось брату так долго выживать на этом всеми покинутом берегу. Должно быть, им руководили основные инстинкты — поесть и помыться; он кормился на берегу и в близлежащем лесу, питаясь ягодами, плодами и дохлятиной. У Маэдроса сжалось сердце от чувства вины и сожаления. Он поморщился и заставил себя обратиться к книге. Наконец, темные глаза медленно открылись, и раздался тихий недовольный стон. Оказавшийся в незнакомой обстановке Маглор скорчился. Потом он взглянул на Маэдроса. «Приручился ли он хоть сколько-нибудь?», — подумал Маэдрос, не шевелясь, чтобы не напугать брата, и снова впал с тяжкие сомнения. Очевидно, все же приручился. Маглор с трудом сел. Руки, на которые он опирался, дрожали от напряжения. Потом он сложил ладони на коленях и опустил глаза. Маэдрос рассматривал его, и, отложив книгу, в тревоге заломил руки. Потом он взял ложку и стал кормить брата теплым молоком и медом, которые заранее утащил с камбуза. Маглор стал удивительно спокоен, ел без возражений. Правда, движения его были неуклюжи, неверны, как у младенца. Время от времени Маэдросу приходилось вытирать младшему брату брызги молока с подбородка. Когда чашка опустела, Маэдрос поставил ее на тумбочку и нерешительно погладил влажные волосы Маглора. Свет от свечей скользил по их лицам. — Ты такой ребенок, — пробормотал он тихо. — Ты всегда будешь нуждаться в моей заботе? Чтобы ты не утонул в своих мрачных творческих мыслях? Мама всегда говорила, что ты слишком замкнутый. Как будто в ответ, Маглор протянул руку и ухватил прядь распущенных волос Маэдроса и потянул за нее. Взгляд его была пустым — и в то же время таким умоляющим, что Маэдрос притянул его к себе и обнял. Что же мне делать? Как он будет жить таким? О Намо, скажи мне… Он замер, потом медленно отстранился от Маглора, пристально вгляделся в бесстрастное, с поджатыми губами, худое лицо. Нет, нет, нет. Он не сможет. Не сможет. Охваченный внезапным отвращением, Маэдрос громко вскрикнул и толкнул брата в грудь — тот лишь моргнул в недоумении — и стал беспокойно ходить по до смешного маленькому пространству каюты. Повернувшись к Маглору, он в пронзительной ярости закричал: — Ты, глупец, идиот несчастный! Лучше бы я сюда не приезжал! Как я мог когда-то любить этот безмозглый мешок с костями, который, к тому же, ничего не помнит? Он тяжело опустился на табурет, закрыл лицо руками, и заплакал, как десятилетний. Ему представилась фэа Маглора в Чертогах Намо, его новое тело в Лориэне, потом… Он яростно затряс головой, тихо бормоча себе под нос, точно мрачную песню: — Ненавижу тебя, ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу тебя. — Новые горячие слезы потекли у него по щекам и, охваченный стыдом, он снова спрятал лицо в ладони, потому что никого он не мог любить сильнее. Он пытался справиться с собой, пытался усилием воли отбросить эту слабость, но не смог. Его пальцы дернулись. Он уже так давно не убивал. Маэдрос поднял голову, закрыл глаза и молча, отчаянно воззвал к Валар о помощи.