Вырванные страницы

      Тру запястья, которые отягощены металлическими браслетами, что имеют название наручники. Сталь в некоторых местах впивается в кожу, уже успев оставить на ней следы. Но это — сущие мелочи, по сравнению с тем Адом, в который я попал.       Молча выслушиваю поток грязной брани, направленным на меня уже_не_товарищем Майским. Чтобы сохранить ничего не выражающую маску на лице мне усилий не приходится прикладывать. Просто за эту неделю меня уже затаскали по допросам и я привык.       Дожидаясь окончания монолога Серёги лишь чтобы в который раз повторить: «Я ничего не делал». Конечно же мне не верят, нет. С чего бы? Мне просто швыряют распечатками в лицо, наорут, прижмут к стене, могут даже пистолет к голове приставить, но я уже не боюсь — разучился. Страшно было лишь первые несколько дней, но и там шок смягчали последствия. А после страха пришла апатия, ведь ничего сделать нельзя. Ни они не могут заставить меня написать чистосердечное, ни мне, по сути, терять уже нечего, поэтому шантаж не пройдёт, а всё прочее — пустая трата времени.       Я уже пообвык за восемь дней проводить в этой белой комнате по шесть-семь часов в сутки. Они бьются над загадкой как же меня сломать, где подловить, а я просто скучаю. Рогозина сдалась на четвёртый день, Дунаева пытается со мной говорить спокойно, но толку-то нет им от этого, Лисицын вчера сорвал голос, Соколовой я уже осточертел, Гранин не приходил ещё, а Круглов и Майский неустанно и практически ежечасно приходят ко мне, поговорят, после десятого «Я ничего не делал» у них кончается терпение и тогда я могу услышать насколько богат русский язык на нецензурную лексику. Им не повезло в том, что именем Закона и именем Рогозиной не позволяется меня бить. В противном случае я бы написал чистосердечное ещё в первый день, но хоть в этом удача на моей стороне.       Усмехаюсь своим мыслям, после чего захожусь в кашле. В меня презрительно летит платок, который тут же подношу к губам, моментально пачкая. Кашель с кровью — это не повод для шуток, но опять же — мне нечего терять, ведь у меня ничего и никого нет.       Даже если меня сейчас возьмут и отпустят домой, то я пойду туда. Но ведь не выдержу в квартире больше получаса. Иначе она сведет меня с ума. Тишина и пустота — мои злейшие враги. Я готов подохнуть здесь, лишь бы только не возвращаться туда.       Сгинаюсь от резкой боли в груди, продолжая кашлять. Это уже не в первый раз происходит и знаю, что болен — меня бросает то в жар, то внезапно мне становится так холодно, что хочется завернуться в полсотни одеял, ужасная усталость постоянно давит — мне сложно заставить себя подняться на ноги, в последнее время мне тяжело дышать, а кожа стала какой-то неестественно бледной. Ах, да и этот кашель с мокротой и кровью. Это далеко не радостная вещь, особенно учитывая, что меня не то чтобы врач, даже Валя не смотрела — всем плевать, что меня несколько дней лихорадит.       Бросив на меня взгляд, каким обычно одаряют людей низшего сорта, самых прогнивших отморозков, Майский покинул допросную. Это вызывает у меня смех — они брезгуют находиться со мной в одном помещении. Так что когда приступ кашля отступает, я начинаю смеяться. Этот смех такой неестественный, чисто-фальшивый. Это меня пугает, а потом снова смешит, когда мне в голову приходит вопрос: «Что произойдёт раньше: я загнусь от болезни или всё же это простуда и я просто сойду с ума?»       Успокоившись, кидаю платок, что держал в руках, на стол. От вездесущего белого болят глаза, поэтому я их закрываю. Однако так ещё хуже — память показывает мне ужасающие картинки по кругу, как какой-то очень жестокий мультик, будто насмехаясь. Я вижу его каждый день, каждый раз стоит мне только закрыть глаза. Это ужасно. Мне хочется кричать, но я уже сорвал позавчера голос. Мне хочется плакать, но слёзы так и остаются в глазах.       Просто я никому не пожелаю увидеть то, на что довелось смотреть мне. Ведь это самое ужасное из зрелищ — когда на твоих глазах убивают всех, кто тебе дорог. Это то время, когда ты не слышишь своего крика, вообще теряя голос, когда ты умоляешь чтобы вместо них сейчас убили тебя. Но психу, что сделал это, было всё равно на мои мольбы. Ему просто нравится причинять людям боль, смотреть как они мучаются. А что страшно, странно и смешно одновременно, так это то, что меня обвинили в убийстве двадцати пяти человек, совершенном этим психом. Тем более что среди этих людей была моя жена, моя дочь, Ваня с Оксаной и их двумя детьми. Вот это реально страшно. Их жизни не стоят всех земных благ.       Ещё один приступ кашля — я почти не могу дышать. Когда он отступает, в допросную входит дежурный и ведёт меня в камеру. Ближе к ночи меня ужасно лихорадит, засыпаю только ближе трём. И при этом я могу только проклинать. Я проклинаю тех, кто посадил меня сюда, проклинаю всю ФЭС и её главу — Рогозину.

Два дня спустя.

      В одиночную камеру входит дежурный, чтобы освободить подозреваемого Морозова по распоряжению Рогозиной, однако находит только бездыханное тело русоволосого парня.       В обед Валя звонит начальнице, дабы объяснить что таки произошло со старшим лейтенантом: — Галя, Андрей был болен. Тотальная пневмония. При своевременном вмешательстве вполне излечимая болезнь. Так что, Галь, в его смерти виноваты мы.