Люби меня, люби

Курт стоит в синем шерстяном костюмчике, что мягко облегает его худенькое тело, он рассматривает свое отражение в зеркале, а затем снимает все и выбирает белую рубашку с вышивкой в виде соловья. Я прошу его поторопиться, потому что времени действительно немого, и эти мысли начинают вызывать во мне панику, которая никогда не была мне присуща. Я не знаю, что выкинет Курт через пару часов, он - вихрь, ураган, который захватил и меня в свою воронку страстей. Я начинаю понимать, почему ураганы называют человеческими именами. Он снимает все новые вещи с себя и надевает шорты с поло, в которых был вчера. Боже, несносный мальчишка. - Буду ждать тебя внизу, - говорю я и беру чемодан с собой. Курт мне что-то бормочет в ответ и закатывает глаза. Я бы понял его, если бы был его первым мужчиной, но это далеко не так, он сам рассказал мне все те вещи, что творились в лагере. Мой мальчик несет какую-то сексуальную подоплеку даже в своих жестах, взгляде, манере говорить, да в элементарной жевательной резинке. Курт сам еще не осознает, кто из него вырастет: сердцеед, ловелас, дамский угодник; но сейчас он мой мальчик, что встал не с той ноги. Когда я вышел в холл, то увидел Курта, растворившегося в красном бархате огромного старинного кресла, перелистывающего кинематографический журнал. Напротив него сидел мужчина средних лет, который усердно вчитывался в строчки "Нью-Йорк Таймс". Когда мой мальчик влезал в машину, я увидел на его лице боль и услышал тихое шипение себе под нос. Он сжал челюсти, поерзал на сидении и все же успокоил свое тело; лицо же было таким же угрюмым. Мы доехали до ближайшей закусочной, где Курт съел огромный завтрак, который запил колой. Я пытался с ним поговорить, но он лишь огрызался и презрительно смотрел на меня. Холодный пот катился по моей спине, я боялся за Курта, боялся за его состояние. Было такое ощущение, будто каждый шаг, каждое действие отслеживалось полицией. Паранойя высшей степени. Я имел неосторожность спросить его: - Что-то случилось? Его взгляд, как у разъяренной гиены, его ненависть бурлит в постепенно темнеющей лазури глаз. - Что случилось? - переспрашивает он. - Кретин! Я был свеженьким цветком, и смотри, что ты сделал со мной. Я, собственно, должен был бы вызвать полицию и сказать им, что ты меня изнасиловал. Ах ты, грязный, грязный старик! Он не шутил. В голосе были слышны нотки обиды. - Останови у ближайшей заправки, - он смущенно переминается на сиденье, кривя лицо от боли. - Все, что угодно, мой принц, - я натянуто улыбаюсь и чувствую, как холодный липкий пот скользит по моей шее, спине. Некогда веселый и озорной мальчик сейчас сидит, уперевшись взглядом в приборную панель автомобиля. Он мялся, шипел от каждого движения. - Что ты сделал?! У меня все там болит! - Я сжимаю челюсть и понимаю, что просить прощения бесполезно; мне несдобровать, если он кому-нибудь расскажет. Дорога усеяна деревьями, а солнце слепит глаза, пробиваясь через изумрудные верхушки сосен. Когда мы останавливаемся на заправке, Курт словно пуля влетает из машины, забегая в уборную. Я тем временем выхожу на улицу скурить сигаретку. Я, конечно, редко курю, но мои нервы, словно оголенные провода, а мое сердце клокочет так, что еще чуть-чуть и оно выпрыгнет. Я заплатил за бензин и дал четвертак парню, что заправил мой автомобиль. - Дай денег, - я снова слышу такой родной, который сегодня до боли груб, голос. - Я хочу позвонить матери в больницу. - Садись в машину, - скомандовал я, Курт сверкнул глазами и все же залез. - Ты не можешь позвонить своей матери. - Почему я не могу? - Потому что твоя мать умерла. Курт замолчал. Он скрутился калачиком на сиденье и прикрыл глаза, я провел рукой по его волосам и услышал тяжелый вздох, вырвавшийся из его груди. Я чувствую вину, но также я чувствую непрекращающееся жгучее желание, что с каждым взглядом на моего мальчика разрастается еще сильнее. В весёлом Лепингвиле я купил ему четыре книжки комиксов, коробку конфет, две бутылки колы, дорожные часы со светящимся циферблатом, теннисную ракету, роликовые коньки, бинокль, портативную радиолку, жевательную резинку, прозрачный пластиковый макинтош, тёмные очки, много ещё носильных вещей — модных свитеров, штанишек, всяких носочков. В той гостинице у нас были отдельные комнаты, но посреди ночи он, рыдая, перешел ко мне и мы тихонько с ним помирились. Ему, понимаете ли, совершенно было не к кому больше пойти.