***
Когда мы сидим в ресторане, Курт рассматривает незатейливое меню и с каждым разом округляет глаза, смотря на цены рядом с блюдом. Он одет в новый брючный костюм, который я недавно ему купил. Темно-синяя ткань прекрасно гармонирует с его светлым цветом кожи, а прическа делает моего Курта принцем. Не правда ли он красив, когда отрешенно смотрит по сторонам, рассматривая строгие лица богатых людей, когда подпирает своей ручкой подбородок и рассматривает своими, то ли уставшими, то ли расслабленными, глазками меня. - Не поворачивайся назад, - просит меня Курт. Ну, конечно же, я обернулся. - Я сказал, не оборачивайся, - он кладет свою маленькую нежную ладошку на мою грубую щеку. - Посмотри, как он похож на Смайта, безумно похож, - восхищается Курт. - На кого? На нашего дантиста? - Нет же, глупенький, на его брата, писателя пьес, который на папиросных рекламах. Нам наконец-то приносят заказ: для Курта - огромный клин вишневого торта, для его новоиспеченного отца - бомбочку сливочного мороженого, большую часть которого он, не задумываясь, прибавил к своему торту, запив все это огромным стаканом колы. Я даже не представляю, что творится в желудке у мальчишки. Я вынул из кармана пузырек с пилюлями, оглядел зал, убедившись в том, что последний обедавший человек покинул помещение, откупорил пузырек и наклонил его над своей ладонью, высыпая лиловые пилюли в руку. Мой прекрасный мальчик заметил их, как и ожидалось, и начал разглядывать капсулы, начиненные дурманом Спящей красавицы. - Синенькие, - восхищенно вскрикнул Курт, будто нашел что-то поистине стоящее. - Лилово-синенькие. Из чего они сделаны?- поинтересовался он, рассматривая пилюли на просвет, будто внутри бы находилось что-то наподобие человеческой жизни. - Из летнего неба, - ответил я. - Из слив, из смокв, из виноградной крови царей! - Нет, серьезно, пожалуйста, - захныкал мальчик, невинно посматривая на меня. - Ах, это просто Фиалкапилюли. Витамин Икс. Делает тебя сильным, как бык-с или штык-с. Хочешь попробовать?- Курт энергично закивал головой, протягивая ладошку. Я надеялся, что зелье подействует быстро. Оно подействовало молниеносно. Мне буквально пришлось нести его на руках до номера, он обвил своими тоненькими ручонками мою шею, а носом уткнулся в хлопковую ткань белоснежной рубашки. Когда мы пришли в номер, я усадил его на кровать, а сам сел напротив, снимая с мальчика тесную обувь, затем белые носочки, массажируя уставшие пальчики на ногах. - Если я тебе скажу... если я тебе скажу, ты мне обещаешь... обещаешь не жаловаться на лагерь? - спрашивает Курт, пытаясь расстегнуть верхние пуговки на своей рубашке. Он был таким сонным. Головушка валится, глаза гаснут. - После, Курт. Ложись спать. Я оставлю тебя одного, чтобы ты подготовился ко сну. - Ах, каким я был гадким, - продолжал мальчик, запуская руки в свою уложенную прическу. - Давай я тебе расскажу. - Завтра, Курт. Завтра. Ложись спать. Тем временем я оставил его одного, закрыл дверь на ключ и повесил табличку "не беспокоить". Я вышел в холл гостиницы, где жизнь шла все тем же чередом и, казалось, что никто не собирался расходиться по своим номерам, за которые заплатили бешеные деньги. Я рассматривал хорошо освещенные помещения, где, кажется, проходило собрание церковного съезда: они говорили о грехах и о Боге, и еще о каких-то церковных сказках. Я поспешил ретироваться оттуда, перестав рассматривать огромный гобелен во всю стену. Я раздумывал о том, что же он все-таки делал в этом мерзком лагере, может быть, кто-то посмел войти в священный храм моего принца или же просто постучаться, просто нарушить то благоговение, что было внутри него. Детский психиатр во мне (шарлатан, как большинство из них, но это сейчас неважно) пережевывал новофрейдистский гуляш и воображал мечтательного и экзальтированного Курта в "латентной" фазе мальчишества. Наконец, сексуалист во мне (огромное и безумное чудовище) ничего бы не имел против наличия некоторой порочности в своей жертве. Все-таки мне нужно перестать думать о Курте, думать о том, как же он сейчас лежит на мягкой перине. Нагой или все же у моего чудесного юноши хватило сил переодеться в легкую хлопковую пижаму? Я решил покинуть шумный холл и вышел на террасу, где стояли шезлонги. На одном из них сидел мужчина в белом костюме (единственное, что я мог разглядеть в этой кромешной темноте, где работали одна или две керосиновых лампочки и в тех заживо сгорали мотыльки, летевшие на яркий свет), его улыбка была хитрой, обычно такие люди настораживают, такие люди вызывают дрожь по всему телу и неприятный осадок на душе. Я услышал винтовой скрежет открываемой фляжки, его жадные глотки и облегченный вздох в конце. Я уже собирался отойти, но вдруг ко мне обратился незнакомый голос: - Как же ты его достал? - Что, простите? - Говорю: дождь перестал. - Да, кажется, - я огляделся по сторонам. - Я где-то видал этого мальчика, - продолжает незнакомец, бренча свое зажигалкой. - Он мой сын. - Врешь - не сын. - Простите? - Говорю:вам снятся сны? - Всегда. - Где его мать? - Умерла. - Вот оно что. Жаль. Скажите, почему бы нам не пообедать завтра втроем? К тому времени вся эта сволочь разъедется, - самодовольно сказал мужчина, все еще разглядывая свою зажигалку в этом полумраке. - Мы с сыном тоже уедем. Спокойной ночи. - Сигару не хотите? - Нет, спасибо, сейчас не хочется.***
Когда я вернулся в номер, то мой Принц спал, развалившись звездой на огромной мягкой кровати. Он был одет в светло-голубую пижаму, а волосы его растрепались и небрежно лежали на пуховой подушке. Я зашел в ванну и переоделся, перед тем, как лечь спать, я налил себе стакан холодной воды. - Я пить хочу, - промяукал Курт, сидя в кровати. Я незамедлительно принес ему граненый стакан с кристальной водой, хотя, черт знает, что в ней находится. Он пригубил стаканчик, смочив губы, а затем за два глотка опустошил емкость, вытерев влажные губы о мою ночную рубашку. Курт обратно провалился в Царство Морфея, я же аккуратно прилег с краешку, чтобы не потеснить его. Все же Морфей забрал и меня. Утром, когда солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь рейки жалюзи, падали на мое лицо, когда утренняя суета богемного отеля проснулась, я почувствовал, что в нескольких сантиметрах от меня лежал Курт, спокойно посапывая в подушку. Я опустился лицом на уровень его острого плечика и приложил свое лицо, бесшумно втягивая его запах, его ощущение рядом со мной. Каждый раз, как мой воробушек шевелился, я принимал неподвижную позу и прикрывал глаза. Я слушал его размеренное дыхание, вскрики и какие-то бурчания. Я поглядывал на него краем своего проворного глаза, и мне казалось, что если я буду так делать, то стану косым, а косым не значит раскосым. Своим бедром, словно оголенным участком кожи, я почувствовал, как сонное царство моего друга с треском разрушается. Поэтому мне пришлось сыграть спящего, но я почувствовал тяжесть на своей груди, и дыхание прямо над лицом. - С добрым утречком! - прощебетал Курт и, кажется, что птицы всей Земли прилетели сюда, чтобы рассказать мне об этом. Он зевнул, прикрыв рот рукой, как полагается воспитанным мальчикам. Вы скорее обвините меня во лжи, чем скажете, что я брежу. Но это так, мой маленький и неопытный(хотя с какой это стороны посмотреть) Курт совратил меня. Он проснулся ровно в шесть часов, без четверти семь мы стали любовниками. Он лежал на моей груди, упираясь локотком в правую ключицу, я тихо приобнял его за талию, и тогда он поцеловал меня, да так нежно, что казалось, к моим губам прикоснулся лепесток розы. Я гладил его по волосам, по его шелковым волосам, которые на солнце отливали золотом. Он улыбался мне, и я склонен верить, что это было искренне. Мальчик слегка откинулся, щеки его пылали, а нижняя губа блестела, я был близок к распаду. А затем мой Курт с толикой хулиганского веселья приложил свои губы к моему уху и начинал что-то нашептывать. Я ни слова не понял из его пламенных речей, но то, как он озорно смеялся, отрываясь от моего разгорячившегося уха, просто уносило меня. Тогда он забрался ко мне на бедра и схватился за шнурки на пижамных штанах, начиная тянуть их на себя, тем самым развязывая бантик, что завязал я прошлой ночью. Курт предложил мне какую-то игру, я сделал вид, что не понял о чем он, но конечно же, я догадался. Он нагнулся к моему лицу, убирая несколько кудряшек с глаз, а затем вернулся обратно. - Ты хочешь сказать, что никогда, - начал он, поглядывая на меня с гримасой отвращения и недоверия. - Ты, значит, никогда? - вновь начал он. Я же воспользовался моментом и уткнулся Курту в шею, в нежное местечко за ухом. - Перестань, - взвизгнул он, отодвигаясь от моих настойчивых губ.- То есть, ты никогда, - настаивал он. - Никогда не делал этого, когда был мальчиком? - Никогда, - пролепетал я, утыкаясь в плоский живот моего чудного воробушка. - Прекрасно, - сказал Курт. - Так посмотри, как это делается! Достаточно будет сказать, что ни следа целомудрия не усмотрел перекошенный наблюдатель в этом хорошеньком, едва сформировавшемся, мальчике, которого вконец развратили навыки современных ребят. Он оголил свою плоть, сбросив с себя верх от пижамы. Его острые плечики то вздымались, то опускались от частого дыхания, а когда на них падал свет, легкий пушок мерцал, словно эльфийская пыльца. Его самоуверенность была смешна до безумия, но очаровательна и приятна, его прикосновения, казалось, были разрядом тока, а те места, до которых дотрагивались его раскрасневшиеся губы, буквально горели. Курту ужасно хотелось поразить меня молодецкими ухватками малолетней шпаны, поэтому взяв мое возбуждение в свои руки, он деловито и энергично управлял им, будто это со мной совершенно не связанный предмет. Но мальчик был не совсем готов к некоторым расхождениям между детским размером и моим. Только самолюбие не позволяло ему бросить начатое, ибо я, в диком своем положении, прикидывался безнадежным дураком и предоставлял ему возможность самому трудиться - по крайней мере, пока еще мог выносить свое невмешательство. Курт был чересчур самоуверен, потому что мальчишка из лагеря, такого же возраста, как и он, и я - совершенно расходились. Мы расходились во всем. От этого Курт еще больше хотел показать себя. Курт был прекрасен, несмотря на всю его неуклюжесть и детскую нелепость. Курт разжег во мне то, что еще не было открыто ни одной нимфеткой Америки и Европы. Курт совершенство в своем несовершенстве. Дорогие читатели, самое парадоксальное во всем этом - я не был первым у Курта.