Над Италией самое теплое небо

Шутки Меркуцио всегда были крайностью, доходящей порой до безрассудной глупости. И если друзья свыклись с этой чертой характера, без которой их приятель перестал бы быть самим собой, то для горожан он казался очередной причиной всех беспокойств, очередным убийцей их покоя. Увы, но он не научился за прожитые годы делать что-либо в половину сил, не доводя при этом дело до такого состояния, что потом нельзя было исправить последствий. Будто грань эта, очевидная для всех остальных, оказалась скрытой от взора, но огорченным он точно никогда не выглядел. Меркуцио паясничал, говорил часами, смеялся, не чуя возможной угрозы. Настолько ли въелась в загорелую кожу шутовская маска или от рождения ему достался именно такой неугомонный характер? Кто знает, а только изо дня в день разыгрываемый спектакль одного актера свое действо не прекращал. Как часто, при своей веселой жизни, он приходил в церковь? Вопрос посетил неожиданно, без причин, несмотря на что с самого начала утра и где-то до полудня Меркуцио пытался напрячь память, чтобы дать самому себе ответ. Конечно, давно, по приказу Эскала, как тот по обыкновению заставлял его посещать многочисленные пышные балы. Танцы ему нравились, но нерушимое высокомерие толпы, которая по каким-то таинственным причинам противилась простому, лишенному роскоши веселью, раздражало точно так же, как смиренный вид служителей Бога. Последние, к слову, чуть больше. К тому же, если брать в расчет все выпитое им вино, всех зажатых в углах девиц, все гулянье, сопровождающее жизнь, то даже если Господь сидел на небесах и вел учет всем прегрешениям, Меркуцио давным-давно зачислили в Ад, не принимая оправданий. Да разве он оправдывался? На исповеди бывал от силы четыре-пять раз, но едва ли более того. Хотя, наверно, зря... Если на мгновение забыть о присутствии других и раздражающе резком аромате ладана, то было вполне сносно. Там утихала вечная вражда города, и никого не делили на Монтекки и Капулетти с их приспешниками и тех, кто сохранял нейтралитет. Перед Господом все равны, не так ли? К счастью, в людских душах сохранилась вера именно этому закону, и никто не посмел бы начать здесь хотя бы спор, завидев врага. Здесь покорно терпели, ожидая прощения. Католические церкви всегда отличались особенной красотой и величием, громоздкие, и в них ты делался ребенком, вновь ощущал огромность всего мира. Или ощутил бы, окажись на месте Меркуцио другой человек. У того же было слишком много амбиций, слишком много насмешливого блеска в глазах и улыбок, чтобы покаяться. Но сегодня что-то, как это частенько бывает, пошло не так, и ноги сами привели его сюда, попутным ветром ли или тем фактом, что Ромео и Бенволио оказались сегодня занятыми, если повезет, только до самого вечера, если же нет, то вовсе на весь день. Порадовать Эскала и послушно просидеть все освободившееся время дома было невозможным, а потому очень кстати в голову пришел вопрос, который помог сбежать в самые короткие сроки. Но не было и шанса, что все пройдет благоразумно, без какой-либо выходки, за которую придется дорого заплатить. Меркуцио оказался в конфессионарии, в той самой комнате с перегородкой между священником и прихожанином, что помогает откровенности. Не видя, кому ты признаешься, говорить намного легче, то было доказано многократно. Так что плохого в том, чтоб исповедоваться и признать свои ошибки, и отныне их не совершать? О нет, то во благо человеку, но разве была речь, что паяц пришел сюда за этим? Улучив момент, Меркуцио ради очередной шутки, пришедшей в голову совсем внезапно, прошмыгнул в другую половину помещения, в которой быть ему, разумеется, не полагалось. Да и не планировал он находиться здесь долго, разве что просто утолить любопытство и скоротать свободное время, но судьба придерживалась иных взглядов. Спустя минуту или две дверца напротив точно так же раскрылась, пропуская кого-то, и сбежать отныне не было ровным счетом никакой возможности. Меркуцио не был бы собой, если бы поддался панике, а потому он лишь постарался быть как можно менее шумным, надеясь, что визитеру действительно не позволено видеть лицо невольного слушателя. Правда, все могло обернуться в тысячу раз хуже. К примеру, в эту секунду вошел бы настоящий священник, и тогда пришлось бы, во-первых, придумывать хорошее оправдание, во-вторых, выслушивать долгие и нудные нотации, суть которых он мог пересказать и так, пользуясь имеющимся опытом. – Святой отец, я... – такого быть не могло. Меркуцио прижал ладонь ко рту, чтобы не ругнуться вслух, ведь любой лишний звук выдал бы с головой. Потому что говорящий как никто другой знал почти все, касающееся своего слушателя, а тот в свою очередь не мог не отличить среди всех прочих этот тихий голос безответно влюбленного романтика. О, такой он лет с девяти, и интонации Ромео, который должен был быть чем-то очень занят, нисколько не переменились, – я согрешил, и мне нет прощения. Я даже не могу сказать, в чем моя вина... – Говори уже... – и поспешно добавленное, –...сын мой, – изменить голос полностью невозможно, и судя по повисшему после сказанного молчанию, Ромео о чем-то догадался. Не мог не догадаться, подумал Меркуцио прикусив на мгновение опущенную ладонь. Лучше бы молчал, быть может, все сложилось бы по иному. В небольшом пространстве очень душно, и, наверное, по этой причине казалось, что собеседник молчал приблизительно с час. Но вот тишина прервалась коротким вздохом, и таинство продолжилось, пусть совсем не так, как оно должно было быть. – Пусть Господь примет мое раскаяние, и грех мой никого не затронет, кроме меня самого. Если мне придется расплатиться, святой отец, я согласен принять любое наказание свыше. Все дело в том, что был влюбленным в Розалину, она дальняя родня семьи Капулетти, но к вечным склокам не имеет отношения... Меркуцио кивнул, что едва заметно в полумраке, будто согласившись со словами друга. Мало кто не знал еще о зазнобе, терзающей наследника Монтекки во снах и наяву, днем и ночью. Ее призрак следовал за ним по пятам, с рассветом увлекая то в рощу, то к реке, то в место, одному Дьяволу известное, где было невозможно отыскать, а после возвращая поникшего и грустного. И ладно, если бы девицы не ходили бы за ним галдящей толпой, так нет, наоборот! А Ромео все равно к одной влечет, как будто бы на зло. К несчастью, та девушка дала обет безбрачия, оставив ни с чем, разве что с разбитым сердцем, своего несчастного воздыхателя, который, несмотря на это, все еще посвящал ей пламенные речи. Но что означало это печальное «любил»? Неужто наваждение минуло, как все, бывшие до нее, открывая глаза на кого-то другого? Слишком подло было подслушивать вот так терзания лучшего друга, но избежать его признания Меркуцио уже не мог. – Ночами она слепила меня светом, а в полдень укрывала сумерками. Но то прошло. Недавно на балу я узрел создание, что было в сотни раз прекраснее. Она не резала мне глаз, она совсем не в силах причинить кому-то боль, как кроткий ангел, улыбающийся лишь мне. Я не силен описать то, от чего загорелась снова во мне жизнь. Зато Меркуцио был в силах рассказать Ромео, что приключилось с ним. Опять. Влюбился, как ребенок! Его чувства к Розалине могли бы хоть каплю вразумить, ведь познав страдание, он точно понял бы, насколько груба и зла такая штука, как любовь, и вот тогда бы научился с нею обращаться. Теперь все снова, да к тому же упомянут бал. А кто додумался туда тащить Монтекки? Он сам. Меркуцио поморщился от правды, но промах свой признал. Да промах ли, если посудить? Да, вновь погряз в романтике и нежности, да, снова тот во власти чьих-то светлых глаз и мягких губ, но вроде бы Ромео не несчастен. По крайней мере, щебечет, а не воет. – Но она дочь врагов моей семьи, – действительно, когда что-либо было у Монтекки слава богу? Меркуцио с трудом сдержал смешок, уже щекотавший горло, но все же жалость к другу в нем была сильней. Влюбиться так не угораздит никого, но ведь Ромео на то и есть Ромео, чтобы искать проблемы самому себе, и делать это так умело. – Ты правда любишь ее? – Меркуцио смотрел себе под ноги, задавая такой вопрос, сильней понизив голос. Все-таки сейчас случилось что-то, что не было похоже на прошлые влюбленности мальчишки. Обычно он сбегал куда угодно, но не в церковь, не просил прощения Господа, а говорил все им, ему и Бенволио, и восхищался скорее образом, нежели настоящей девушкой. Теперь... нет. Тут было явно что-то по-иному. – Люблю, как никогда и никого, и точно так же, как она сама. Была б возможность, мы бы убежали, – последняя реплика оборвалась в самом конце, будучи не договоренной, а больше додуманной самим Меркуцио. Едва ли хотел Ромео делать такое откровенное признание даже на исповеди, и высказался случайно, под велением своих чувств, которые намного чаще действуют вместо него. Один вопрос оставался не решенным: на кой тогда нужна Ромео голова, если и без ее помощи он прожил большую часть своих лет? – Так что мне делать? Я запутался, не вижу здесь ответов, и лишь боюсь прогневать оба рода... – Ромео, чтоб тебя, дурак ты! Беги ты к ней, а не здесь трать чужое время. Вот глупец, вы посмотрите на него. Я говорю тебе, как другу, беги к своей Джульетте, и живите в мире, голубки. – Меркуцио?! Увы, но только окончив свою тираду, паяц понял, что было все то вслух, причем довольно громко, чтобы услышал минимум сидящий рядом. Были бы они где-нибудь еще, до он бы схлопотал по шее по заслугам, что случается крайне редко. Точней сказать, редко, когда он признает свою вину. – Ты... шут! Господи, попробуй проболтаться, я... – Ромео не договорил, выбегая из исповедальни, едва сдержавшись, чтобы не вытащить приятеля прилюдно. Но ярость в его голосе свидетельствовала об одном. Меркуцио слабо улыбнулся, слушая бешено заходящееся сердце. Наследник Монтекки влюблен взаправду, а значит есть шанс на перемирие семей. Кому только оно нужно?.. Вновь открылась треклятая дверь, обрекая на следующую беседу, и Меркуцио невольно подумалось, а не явился ли к нему Бенволио или сам Эскал? Почему бы кому-то из них не вздумалось пройти по уже протоптанной Ромео тропинке? А то сегодня настолько странный день, что любой из названных не поразит его своим явлением. Но пришедший молчал, как будто специально раздразнивая пуще любопытство. Вокруг стало подозрительно тихо, дыхание как бы утихло, пропало вовсе, ни единого постороннего звука, словно все они разбежались в страхе перед незнакомцем. Вдруг иллюзия полной глухоты, охватившая Меркуцио, рухнула под хриплый и резкий, как точный удар шпаги, голос. Так непривычно, до какого-то смутного, затаившегося в самом уголке души страха, слышать из этих уст негромкую молитву. Короткую, закончившуюся быстро и не уберегшую от разговора. Меркуцио готов был сам начать молиться. – Святой отец. Я давно не был на исповеди, несколько месяцев... «Это уж точно не два года, Кошачий Царь. Нам с тобой бы посоревноваться еще и в этом, как думаешь?» – кто бы увидел его сейчас, испугался бы за самочувствие и немедленно позвал лекаря, ведь в миг так побледнеть нельзя, чтобы губы почти слились с кожей, секунду назад хранившей загар жаркого итальянского солнца. Тибальт. Вот о ком не подумал Меркуцио и кого послал к нему, как видно, сам Господь, наказывая за привычку соваться туда, куда не нужно. Заклятый враг пришел исповедоваться, но ожидал ли он такого слушателя? Конечно, нет, что за глупости, ведь приятель Монтекки, сходившийся с племянником Капулетти на шпагах каждый день, и святость вещи ровно противоположные друг к другу. Как, впрочем, святость и тот же Тибальт, хоть в этом они схожи меж собой. Задумавшись, Меркуцио умудрился пропустить почти половину сказанного тем, кто сидел за перегородкой, но как-то странно подействовал на него он сейчас. Нет ярости во взгляде и словах, нет угроз прибить пустомелю при любом удобном случае, и нет разницы оружием или собственными руками. Голос, граничащий с шепотом, но отчетливо слышен каждый слог, в нем уверенность, а не смирение покорно верующего человека. – Я влюблен. Стой сейчас Меркуцио, то упал бы на месте, потому что даже так почувствовал, как онемели ноги. Неужто эта зараза так быстро распространяется по всей Вероне, не щадя даже такого бравого воина, как Тибальт? Ну ладно, для Ромео влюбляться триста раз за месяц вполне приемлемо, пусть нынче все немножко по-другому. Он легче бы воспринял такое известие от Бенволио, этому миротворцу вполне подходит образ увлеченного простака, от кого угодно, но крысолов! Нет, надо что-то делать, спасать свой город, пока тут все не посходили с ума. Уж не забавы это фей? Может, ему они послали такой крепкий и чудаковатый сон? До осени-то остался жалкий месяц, а всем как будто жар ударил в головы и снес их. – В мужчину, святой отец... О, кто-нибудь, дайте сил ему смолчать! «Тибальт, Тибальт, Тибальт, да ты рехнулся больше, чем я! Вот только не скажи, что в Ромео. Боюсь, твоя сестренка не оценит,» – рассчитывая на то, что судьба решила устроить ему розыгрыш, мстя за подстроенные ранее им самим, Меркуцио сильней зажал болтливый рот, уже подумывая всерьез прикусить ту, наверняка предотвратив колкость. Он не видел в чувствах что-то позорное, но упустить чудный шанс ужалить врага... тогда бы он лишился шкуры. – Его зовут... нет, мне запрещается такое говорить. Скажу, что в жизни он мне приходится соперником и врагом. Не так давно мы опять сцепились. Да, я грешен в своей злобе, но отучиться от нее выше моих сил. Да и каюсь я не в любви, как повелела бы мне церковь, а в том, что посмел ранить его в тот день. Меркуцио с испугом посмотрел на понемногу заживающую рану на руке, глубокая царапина, от которой грозит остаться на память шрам. Быть такого не может, Тибальт к нему питает только ненависть, ведь гнев всегда сверкал в этих темных глазах, когда они смотрели на него. Напрягая память, ставшую некстати дурной и слабой, «священник» против воли силился вспомнить, с кем еще на днях мог столкнуться его Кошачий Царь. Со многими Монтекки и просто с теми, кто в боях остается на их стороне. Конкретней... да с тем же Бенволио, когда тот разнимал слуг. Кажется, он действительно его задел шпагой, не сильно, но все-таки подходит. От такого Меркуцио передернуло, а к побелевшему лицу прилила, наконец-то, кровь, правда, немногим больше, чем необходимо для нормального цвета. – Куда ты его ранил? – тут даже не нужно было специально понижать голос, он и без того достаточно сел от волнения. – А то имеет вес для вас? – колючий смешок, и Меркуцио явственно представляется некий оскал на сухих губах. Нормальной улыбки, которая есть у всех прочих, он никогда на них не видел. Или не желал демонстрировать умение перед всеми подряд? Теперь-то ясно, что у него имелся некто особенный. Некто, о личности которого и думать не хотелось. – Вовсе нет, – Меркуцио дрожащими пальцами коснулся яркой отметины на коже, и мир почти поплыл перед глазами. Да быть того не может! – Господь прощает тебя, сын мой. Но твои чувства великий грех, ты это понимаешь. – О, поверьте, он сам не пример добродетели и благородства, богатство родни знатно подпортило ему характер. Меркуцио слышал, как его оставили в одиночестве, слышал и гул удаляющихся шагов, отлично понимая, что лучше бы всего скорей уйти от посторонних глаз, ни одного признания ему не выдержать. И, вспоминая праведный гнев Ромео, теперь уже у Меркуцио было желание убежать. Хотя бы на край света. Он не помнил, как выбрался из церкви, как пронесся по улицам сломя голову, но, оказавшись в своей комнате, не обращая внимания на слуг, перепуганных внезапным появлением вечно пропадающего в неизвестности племянника хозяина, просто завалился на кровать в уличной одежде, не снимая обуви. Тогда единственное, на что его хватило, так это тут же уснуть. Не крепким сном, а тревожным, чем-то похожим на бред при лихорадке. Все мысли остались на потом. *** С того минуло целых два дня, для каждого наполненных чем-то особенным. Для Ромео это были часы счастья, проведенные в объятиях милой Джульетты. Для Меркуцио это были не праздность и утеха, а время для серьезных раздумий, впервые так прочно поселившихся в светлой голове, омрачив ее. Для Тибальта... тот пребывал в раздумьях слишком долго, чтобы кто-то это заметил, всем стал привычен вид пасмурного, как небо перед дождем, мужчины, в одиночестве бредущего по самым безлюдным веронским улочкам. Он даже не обратил внимание на слухи о своей сестре и Монтекки. Нет, тех, кто распускал сплетни, он замолчать заставил, но и не подумал вызывать Ромео на дуэль. Многие шептались, что племянник Капулетти чем-то болен, вот и боится проиграть ребенку. Не самые замечательные деньки начались у некоторых жителей Вероны, да и погода, стараясь соответствовать всеобщему настрою, портилась прямо на глазах, выпроваживая лето. Полотно из многослойных туч накрыло город с утра, не оставив видимым даже краешка неба. Оно словно заперло их в невидимой на первый взгляд клетке, пригвоздив к своим местам. Сейчас было что-то около одиннадцати утра, шло к полудню, и в воздухе стояла знакомая духота перед ливнем. Налитые тяжестью серые небеса подтверждали это, и особо сообразительные торопились разбежаться по своим домам, чтобы не вымокнуть до нитки. Меркуцио смотрел куда-то ввысь, заслужив недовольные его молчанием взгляды друзей, и напевал под нос какую-то простенькую песенку. Еще чуть-чуть, и те сочтут его окончательно сошедшим с ума, если он не скажет хотя бы словечка, в идеале какую-нибудь новую историю. Ромео раз десять извинился за сказанное тогда, сказав, что верит ему и знает, что он никогда бы никому не разболтал, но Меркуцио не отпускает другое из услышанного. Будь возможность, то напился бы, осушив до дна минимум бутылку, вытравив из головы воспоминания вкусом и ароматом вина. Не с кем, а пить в одиночестве... он не настолько опечален. Не опечален вовсе! Всего-навсего сбит с толку. Они втроем были у фонтана, когда приблизился Тибальт. Меркуцио и Бенволио сидели на краю, а Ромео стоял напротив, стараясь объясниться, где вновь пропал, и краснея от лукавого блеска в глазах посмотревшего на него друга. Вот кто знал точно, что не гулял он, не один, по крайней мере, а в компании некой очаровательной синьорины, которой помогла улизнуть добродушная кормилица. Тибальт их даже не заметил толком, только краем глаза, но решил не трогать, а спокойно пройти мимо, и это стало последней каплей для без того проведшего последние сутки будто на иголках Меркуцио. Привлечь к себе внимание уже удаляющегося мужчины не получилось. Окрик прогремел вхолостую. Усмехнувшись, он зачерпнул немного воды из того же фонтана, который был так кстати. Хоть что-то полезное в Вероне! – Меркуцио! – соскучившийся по этому рыку не сдержал громкого смеха. Еще бы, зато теперь ясно, что с прозвищем он не прогадал. Тибальт действительно похож на кота, особенно с мокрыми благодаря чужим стараниям волосами и частью рубашки. Странно, Меркуцио думал, что брызг было меньше... все-таки перестарался. – Твои шуточки стали слишком пресными, паяц! – Пресными? О, могу в следующий раз метнуть щепотку перца, – игнорируя вцепившуюся выше локтя руку Бенволио, Меркуцио намеренно злил своего врага, но теперь лишь для того, чтобы убедиться в том, что он узнал. – Вы мне только напомните, синьор. – Они глупы, – Тибальт шипел от злости, тем самым заставляя неугомонный нрав давать новый ответ. Да, виноват был характер, так как обладатель его в последнюю очередь хотел бы сейчас драки. – Мне кажется, наоборот. – Однообразны. Их взгляды на миг встретились, и оба как-то странно улыбнулись, награждая скорее оскалом, чем настоящей улыбкой, собеседника. Меркуцио откинул прочь продолжавшую держать его руку, чем вызвал панику, так ясно отразившуюся на лицах Бенволио и Ромео, и одним рывком поднялся, почти отпрыгивая от фонтана. До Кошачьего Царя ему оставалось два шага, может меньше, сокращать которые он не горел желанием. Не сейчас, потому что в этих шагах залог будущего успеха. Заглядывая в глаза Тибальта снова, он удивился прежней невнимательности, ведь сейчас все читалось слишком четко. Или то игра буйного воображения? Если нет, то когда это желание убить сменилось на не менее яростное и дикое желание обладать? Давно ли Меркуцио стал слепцом, чтобы не понимать чувств противника? Обычно в их стычках было все как раз наоборот, иначе он давно бы покоился где-нибудь в склепе, если бы не предугадывал то, что тот сделает следующим. – Поспорим, что нет? – раздражающе звонкий смешок. – Я не спорю с тобой, Меркуцио. – Боишься? – заслужив испепеляющий на месте взгляд, он кивнул. – Если нет, то значит спорим. Три шага. Три — потому что в последний момент Тибальт инстинктивно отступил назад. Разве то длинная дистанция, на преодоление которой нужно много времени? Никто не успел бы его остановить, даже если бы ожидали чего-то подобного, но, учитывая, что внезапность сопровождала любое действие Меркуцио... нет, когда он оказался вплотную к вечному сопернику, едва ли кто запомнил. Дальше. Короткий поцелуй. От Меркуцио. К Тибальту. Ощутимое касание губами других, плотно сжатых, но настойчивое. Он не в первый раз кого-то целует, возможно, даже не в первый раз «кто-то» не является женщиной. В свои семнадцать, почти восемнадцать, мальчишка вправду испорчен донельзя. Но впервые так, чтобы при этом вовремя увернуться от удара шпаги, которая так опасно близко, на одном движении руки. Но опасение не оправдываются. Тибальт отступил и как-то горько усмехнулся. Тут Меркуцио сделал главную ошибку, протянув руку к лицу мужчины, ему захотелось во что бы то ни стало коснуться влажных по его же вине прядей, за что и был наказан. Вода в фонтане, как выяснилось на собственном опыте, отвратительно холодная, но мало кто тогда из присутствующих, то есть оба Монтекки и удаляющийся восвояси Тибальт, не слышали хохот. Первой мыслью было, что он ударился головой... Отчасти верно. Головой он и вправду тронулся, раз отважился на такую дерзкую игру, несравнимую со всеми предыдущими. Да и можно ли назвать игрой такой яркий жест, который никак нельзя проигнорировать? Ведь это не слова, не смешки и даже не укол шпаги в поединке. День прошел слишком быстро, кинувшись в объятия вечера. И когда это время стало так быстро лететь, что за него невозможно зацепиться? Совсем недавно оно тянулось, как мед, и не ощущалось вовсе, а ныне будто пригвоздило своей тяжестью... Меркуцио, высохший и замерзший при этом после недавнего плавания в центре Вероны, благо, не у нее на глазах, больше на Тибальта не нарывался. Сказать точнее, он просто не встретился с ним за прошедший срок, и дай Бог понять, кто от кого пытался скрыться. Сам Тибальт, не желавший поединка, пусть даже словесного, или же Меркуцио, но с той же причиной. Предыдущая его выходка, тот самый поцелуй, больше не обсуждался ни с кем, будто Ромео и Бенволио, бывшие свидетелями всей сцены от ее начала и до конца, предпочли выбросить это из головы, как только вытащили Меркуцио из воды. В тот день они всеми силами воссоздавали теплую и спокойную атмосферу, однако отказаться от своих мыслей, даже не произнося их вслух, не так-то легко, как кажется, потому разошлись все достаточно быстро. Осадок остался. Противный, этакое предчувствие чего-то плохого. Ночь была на редкость прохладная, отрезвляющая легким ветерком сквозь распахнутые окна, заставляющая проснуться. Спать Меркуцио и так не собирался, прислушиваясь то к тишине в комнате, то к звукам на улице: шуршание листвы и ничего более того, слишком поздно даже для запоздалых прохожих, Вероне тоже надо когда-то отсыпаться, чтобы набраться сил для поддержания вражды днем. Но, если взглянуть на то, что Ромео все чаще и чаще скрывается в направлении известного всем сада, несмотря на уговоры, то можно уверенно сказать, что недолго тому продолжаться. Рано или поздно доведут сына Монтекки его мальчишеские выходки и влюбленность до закономерного разрешения проблемы. Меркуцио усмехнулся, прикрывая глаза, поддаваясь усталости, отяжелившей веки. Смешно рассчитывать на то, что этот дурной мальчишка пробирался ночью к своей драгоценной лишь для того, чтобы до рассвета признаваться в любви. Или у них действительно настолько чистые чувства? Тогда плохо. Обычно искренность ослепляет, а слепым ни за что не достигнуть цели... Меркуцио отдернул себя, мысленно упрекнув в непростительности своих рассуждений. Не его это дело. Откуда взялась вообще такая дурная привычка совать свой нос куда не следует вместе с таким же бесконечно длинным языком и все портить? Если верить сказанному, Тибальт влюблен в него, а это далеко не повод для забавы. А разве он забавлялся? Почему бы не признаться здесь, пока прохлада очищает разум от дремоты, а солнце не бьет в голову. Не сам ли многократно задерживался взглядом на враге многим дольше, чем полагается? Разве не сам первый задумался, что было бы, если в детстве принял сторону Капулетти? Он ведь родственник Эскала, а значит изначально не имел отношения к розням, как не имеет до сих пор Парис или же его брат Валентин. И, как видно, сам черт привел тогда веронского шута с его проклятым любопытством в церквушку, подтолкнув на такую затею, а после притащил туда Тибальта именно в это время. Интересно, каким чудом он не столкнулся с Ромео, который ушел минутой раньше? Судьба все-таки ужасно коварная женщина, у нее бы стоило поучиться хитрости многим. «Я-то думал, что ты без ума от своей кузины, кошачий царь. Приходится и мне ошибаться, как бы грустно не было,» – он все-таки забылся тревожным сном, не самым крепким, который был бы так кстати. Завтра надо будет разобраться со всем этим окончательно, в конце концов, найти нужного человека не так-то сложно, город не велик, чтобы потеряться в нем, и надо просто постараться. И объясниться при любой возможности. Последней мыслью Меркуцио стало, что он становится слишком похожим на Ромео в своей одержимости чувствами, а от этого надо поскорее избавляться. Иначе не ровен час, последует дурному примеру и начнет сбегать, карабкаясь в темноте по чужим балконам. К слову, надо будет разузнать у него, как это ему удается оставаться незамеченным. *** Утро, на которое возлагалось столько надежд, началось вовсе не с приятных известий, а с письма, принесенного слугой. С письма, написанного и отправленного ни кем иным, как Тибальтом. Самое отвратительное, что могло случиться, но вполне закономерное после произошедшего. Меркуцио около часа просидел над ним, не решаясь открыть и прочесть содержание, и так прекрасно все зная. Зачем еще смотреть эту жалкую бумажку, убеждаться и травить душу? Все ясно. Вызов. А что еще он мог послать ему через посторонних? Обычные угрозы придушить были бы сказаны с глазу на глаз, а раз все настолько официально... Губы растянула печальная улыбка. Закрыв лицо руками, Меркуцио начал думать над всем этим, что делалось не часто. Еще одна вещь, которая была слишком редким явлением в его жизни и которой стоило уделять значительную долю своего внимания, а не растрачивать его впустую. Раздумья ни к чему не привели. Да, единственное, что можно было сделать, это либо принести извинения, либо отказаться от дуэли. Первое не принесло бы толку, учитывая нанесенное племяннику Капулетти оскорбление, второе — сильный удар по гордости и чести, который не перенесет уже Меркуцио. Имелась еще одна проблема — такая серьезность свидетельствовала о том, что бой может быть до смерти кого-то из противников. Это не очередная стычка на улице. Но только-только начавшему разбираться в напутанных внутри чувствах и прочей чепухе не хотелось смерти ни себе, ни заклятому врагу. Последнее — хотя бы потому, что невозможно найти того же, похожего на него и самую малость. Кошачий царь один, сколько бы он ни обещался выбить из него все имеющиеся девять жизней. Меркуцио смял в дрожащих руках нераспечатанное письмо, после оставив на столе и выбежав из дома. А к черту, собственно. Пусть там лежит, будто он ни о чем не имеет малейшего понятия, так намного проще. Когда он чего-то боялся, если считал это правильным? Поэтому болтун всея Вероны решил воспользоваться любимым методом, то есть доверить все словам, но для начала отыскать среди запутанных улочек их городка Тибальта. Тот обязан был быть поблизости, хотя, руководствуясь здравым смыслом, он, скорее всего, сидел дома в ожидании ответного послания. Но если судьба окажется к нему благосклонной, то... Закончить мысль не дали, нагло оборвав на половине. Меркуцио не успел опомниться, как и когда его за шкирку, будто котенка, утянули в подворотню, но стоило взглянуть на застывшего напротив Тибальта, и все сомнения развеялись. Фортуна бесспорно благоволила, видимо, проявив сочувствие или заслушавшись речами. – Тибальт... – неужели голос, звучащий неуверенно и тускло, принадлежал ему? Быть такого не могло, даже тот, чье имя прозвучало, не первый год зная Меркуцио, не смог сдержать своего удивления. – Ты получил письмо? – Тибальт, в отличие от некоторых, трепетнее относился к своей уверенности, и та всегда оставалась на месте, при любой ситуации. Меркуцио держал паузу мгновение, словно она могла изменить что-либо. Есть ли смысл признаваться, что он не просто оставил его непрочитанным, но не посмел даже открыть? Или покажется смешным? Но какая разница... – Я приношу свои извинения, – сухость в речах, несвойственная ему, заставила уже не испугаться, а насторожиться, ожидая продолжения. Только воистину слепой не заметил бы, как напрягся «кошачий царь» после первых слов, – но если вызов вы не заберете, то я готов к дуэли... – Ты его прочел? – Меркуцио недоверчиво смотрит на Тибальта, который почему-то так яростно требует от него ответа на вопрос. – Нет... – Тогда понятно, откуда этот вздор, – послышался глубокий смех, и невольно спрашивается, почему он так редко смеется. – Там было предложение о встрече. Погода никак не могла определиться, идет она к осени или хочет продлить лето. Вчерашний вечер закончился мелким дождем, но духота заметно спала, позволив вздохнуть с облегчением, теперь же солнце возвращает сданные позиции, удвоив силы. Или не от этого сердце ударилось о ребра так глухо? Ни при чем здесь итальянский климат, и пламя обжигает вовсе не снаружи дурную голову. Из переулка, где они стоят вдвоем, огражденные от любопытных зевак, видно ясное небо, и нет на нем ни громадных туч, ни белых облаков. Чистое небо отражается в темных глазах Тибальта, и это странное сочетание приковывало к себе, этот светлый блик. – Так значит ты не для дуэли меня сюда затащил? – Дурак ты, Меркуцио, – Тибальт облокотился о ближайшую стену, с каким-то сожалением смотря на собеседника, – какая дуэль тут? Я хотел узнать, какой Дьявол в тебя вселился на днях и сколько ты при этом выпил. – Я не пил, – честно признался виновник многих неприятностей Вероны, но прежде всего своих собственных. В одночасье все беспокойство ушло на задний план, и он улыбнулся. По-прежнему, как улыбаться не мог никто иной. – Мне просто захотелось так. – А больше тебе ничего не хочется, позволь спросить? – Хочется, – и сразу добавлено, в предчувствии следующего вопроса, – этого. Стоило Меркуцио податься вперед, как рука Тибальта сама собой потянулась к шпаге, но как выяснилось зря. Нападать на расслабившегося за короткую беседу врага слишком подло, да и более того, как было уже сказано, здесь недостаточно места для настоящей драки, а вот для очередного воплощения его порыва в самый раз. Ни о чем толком Меркуцио не думал, украв второй поцелуй у самого, казалось бы, ненавистного человека во всей округе. Возможно, только о том, что с каждым разом выходит все лучше. Сказывается практика или это из-за того, что Тибальт не оставался стоять, как статуя? Руки грубовато притянули к себе, скорее даже неумело, и через какие-то секунды незадачливый провокатор оказался прижатым к стене сам. Не сильно возражая смене положения, он словно безо всякого подтекста коснулся парочки пуговиц на чужой рубашке, одну, чисто случайно, о чем говорила невинная полуулыбка, расстегнув. – Выходит, мы больше не враги? – Меркуцио сипло выдохнул, утыкаясь носом в услужливо подставленное ему плечо. Его действительно волновал теперешний статус, который имели их отношения, или то сказано лишь для того, чтобы заполнить молчание? Если судить по тому, как усердно прячут взгляд... – Думаю, что нет. Стоит еще подумать, – и когда это Тибальт перенял его манеру отшучиваться? Если так пойдет дальше, то и он должен что-то подхватить из его повадок, чтобы все было по-честному. Например, Меркуцио не отказался бы от такого пронзительного взгляда. В толпе поговаривали, что от него даже родные побаиваются грозного Тибальта. «Неистового», кажется, так его называли? Пришло сдержаться, чтобы не прошептать вслух заманчиво красивое словечко. – Но сначала мне стоит разобраться с одним из ваших щенков, посмевшим сунуться туда, куда не просят. Щенками называл он только Монтекки, уж такая сложилась традиция у Капулетти. Неужто даже сейчас не в силах оставить мысли о войне двух родов? Весь город точно сошел с ума на этой почве, так как же им вернуть трезвость рассудка? – Кого ты собрался убивать на этот раз? И за что? – поморщившись, спросил Меркуцио. Ему такие условия не просто неприятны, а скорее ненавистны. А именно раздражало, что вражду и ненависть поставили выше него самого по значимости. Но все-таки, чтобы тут ни происходило, его друзья оставались таковыми в любом случае, и нельзя было молча стерпеть угрозу, обращенную к нему. – Ромео, – Тибальт поспешил закончить, увидев широко распахнувшиеся глаза в ответ на имя наследника одного из кланов. – Я не стану никого убивать. Поздно спохватился, а ныне смерть этого глупца принесет мало толку. А спросить все можешь у Джульетты, если хочешь, так как я уверен, что этот... Монтекки ничего пока не знает. Меркуцио все еще смотрел с непониманием, но в голове щелкнула идея, откровенно глупая, которая, окажись она правдой, должна была бы испугать, но вместо этого поселила тень надежды. На что-то. И ответ нашелся не в словах, а в том, с какой заботой выделил Тибальт имя драгоценной сестры, а также как ярко прилила к бледным щекам кровь, придавая «Кошачьему царю» такой вид, что описать его смог только смех свидетеля этой перемены, запрокинувшего голову. Выражать свои чувства он привык без стеснения. – Так она?.. В ответе нужды не возникло. Оборвавшись на полуфразе, он почувствовал мягкое прикосновение губ к своей шее и теплое дыхание коснувшееся кожи. В контраст оказалась холодная ладонь, прижавшаяся к животу, заставившая задержать дыхание. От неожиданности. Но, остается надеяться, что к такому вполне можно привыкнуть, особенно если прикосновения будут повторяться почаще. Меркуцио вспомнил не к месту, что путь в церковь ему точно заказан, но, целуя Тибальта так, что возразить или оттолкнуть было попросту нельзя, он не очень-то расстроился внезапному озарению...