Воскресенье

В придорожную пыль уже не впечатывались следы тяжёлых подков – их цепь давно свернула в поле. Серый конь под высокой ракитой отчаянно вертел хвостом, отгоняя насекомых, а гнедой собрат его, казалось, вовсе не замечал этого: ни мошкары, ни жары, ни пыли – ничего не замечал или просто не хотел замечать, подобно своему хозяину. В тени у ручья Валенцио лежал на спине, закусив травинку, и лениво поглаживал по плечу растянувшегося рядом любовника. Укрывшимся от полуденного зноя под сенью ивняка, сейчас им позволительно было бездельничать: ещё ведь только половина воскресенья, ещё пара часов вдали от посторонних глаз, ещё пара минут праздного блаженства. – Просыпайся, – Валенцио пощекотал спящего травинкой по носу, – так весь день проспишь, и придётся завтра утром… – Никуда я не пойду, – сонно пробормотал Меркуцио, приоткрыв один глаз, затем недовольно фыркнул и вновь зажмурился, – и ты не пойдёшь. Будешь отгонять комаров… – он перевернулся на живот и уткнулся лбом в сгиб локтя, зевая, – нет, я се… се… серьезно. – А я разве шутки шучу? Никаких возражений, синьор, – Моретти покачал головой и перекинул травинку на другой зуб, – ты проиграл и потому пойдёшь сегодня на рынок. Ещё в трактир заглянешь по пути: хозяин задолжал нам с прошлой недели, – он между делом хлопнул собеседника по заду, поднимаясь с земли. – Вон чего захотел! В трактир ему… Я тут что: самый рыжий – по торгашам шастать в такую жару? – племянник веронского подесты вцепился в нижнюю рубашку, которую мужчина хотел поднять с земли. Вцепился крепко, обеими руками, тянул и рвал до треска ткани, отбиваясь между делом и в шутку, и всерьез, – лежачих не бьют! Пусти, дурень… порвёшь… пусти! – Били и бьют!.. И будет мало! – усмехаясь, Валенцио отступил на шаг. Поднимая с травы оружейный пояс, он прищурился и недовольно цокнул языком, – но до тебя, как видно, с первого раза не доходит. Хочешь реванша? К твоим услугам… – он улыбнулся, прикусив нижнюю губу. Шпага легко покинула ножны, блеснув на солнце, когда мужчина вышел из тени на вытоптанную поляну в излучине ручья и перекинул в руках эфес. Разочарованный отступлением противника, Меркуцио бросил рубашку на смятую траву, поднялся следом и взялся за оружие немедля, чтобы не пропустить первого удара или очередного пинка, коими этот племянник Капулетти мог выразить нетерпение: – Что ж, будь по твоему, грязный пёс! Первый удар за униженными и оскорбленными, – нагло вскинув голову и уперев руки в бока, делла Скала выпятил грудь, паясничая, но в следующий момент оставил наигранное веселье и крепче ухватил рукоять. Клинок прошел наискось, едва не коснувшись голой груди. Пара переходов: Моретти бессовестно оттеснял противника прочь из тени под жаркое солнце, вертел им, как хотел, и недовольно хмурился, оглядывая с ног до головы полураздетую фигуру: – Кончай плясать, паяц! Привык с брехливыми щенками по площади кружить, – крестом прошлось острие по правому боку племянника подесты, вынуждая того отбиваться, не давая шанса легко перейти в наступление. Меркуцио как-то инстинктивно пытался вернуть привычную дистанцию и отступал от Моретти: – Хочешь, чтобы мы стали ближе? – ехидная усмешка вспыхнула и погасла после тяжелого удара сбоку. – О, да… как можно ближе, – так же ядовито усмехнулся в ответ противник, не опасаясь бить в полную силу. – Хватит попыток, трус: просто бей! – он сам шагнул влево, щурясь на солнце, – бей! – приглашающий жест, вызов, выкрик в голос, распугавший птиц. Не было нужды просить дважды. Удар, ещё удар – делла Скала получил внушение за неосторожность ударом локтя под ребра. И снова на щеках румянец, сердце ритмично ухает в груди под звон и лязг стали. Туда-туда-туда! Укол, царапина – и кровь измазала плечо, пара алых капель на груди. Примятая зелень пружинила под ногами, солнце безжалостно слепило и палило нещадно, ручей под боком весело звенел, звучал в тон клинкам, и соловьи надрывались, вереща без умолку. Меркуцио парировал – Валенцио довольно ухмылялся, нападал – он злорадно скалился, отступал без причины – он стискивал зубы, пережёвывая желание съездить противнику кулаком по наглой морде, и даром, что испортит такое красивое лицо. Противник не собирался позволять какому-то безродному кошаку точить об себя когти. Приноровившись, он принялся водить того по кругу, провоцируя раз за разом и намеренно уходя от боя. Чтобы подразнить, позлить, взбесить! Он знал наверняка, что после получит за такую выходку, знал и рассчитывал на это, продолжая играть с огнем. – А если ученик сегодня превзойдёт учителя? – выкрикнул рыжеволосый, в очередном па этой опасной пляски едва не упав на колено и отпихивая Моретти от себя. И ведь практически достал его, но слишком близко подобрался, не замечая собственных шагов. – Попробуй, шкура… осмелься хоть раз, – прорычал тот сквозь стиснутые зубы. Только и оставалось, что увернуться, толкнуть противника в бок и вцепиться в его плечо свободной рукой. Валенцио пнул рыжего под колено и прижал к себе спиной, чтобы тот не упал ничком на землю. Лезвие оцарапало шею, споткнулось о кадык и замерло, заставив запрокинуть голову. – Не честно, – Меркуцио криво усмехнулся, сжимая клинок в ладони, дергаясь и изворачиваясь в попытках разглядеть лицо негодяя, – пусти, гад… – все еще стремясь вырваться или хотя бы лягнуть, он до крови рассек руку. – А кто сказал, что будет честно? – хриплый смех над ухом казался оглушающим: он перебивал птичье щебетание и плеск воды, забирался под кожу и сползал по взмокшей спине рассеянными мурашками. – Считай, что уже труп. Снова, – мужчина сильнее надавил на рукоять шпаги. Бечева натирала пальцы, а лезвие клинка, покорно повинуясь, глубже впивалось в кожу на открытом горле. Делла Скала больше не сопротивлялся. Стараясь только не рассмеяться от досады, он отпустил чужое оружие и бросил собственное, щурясь от яркого света. Склонить голову набок, позволить противнику насладиться мгновением гнусной победы, провести изрезанной ладонью по его руке от локтя до запястья, растирая кровь. Проиграл – вот ведь жалость-то какая! Заглушая стон уязвленного самолюбия, рыжеволосый все же рассмеялся. Он уже представил, как потащится на площадь в духоте и смраде узких сиенских улочек, как будет обливаться потом, задыхаться и проклинать вслух того человека за спиной, который все ещё не опускал оружия. В дневном мареве мысли плавились, стекали редкими каплями по вискам, сушили глотку – нестерпимо хотелось пить. А ещё хотелось, чтобы этот подлый мерзавец продолжал так обнимать одной рукой за плечи, так же угрожать новым безобразным шрамом на шее и так же ласкать ее губами. Валенцио коснулся поцелуем уже давно затянувшегося пореза, который сам же когда-то оставил. Ослабив хватку, он опустил шпагу, позволил проигравшему развернуться и взглянуть в глаза победителю, прижаться ближе, обнять за шею. Солнце замерло в зените. Ветер, заплутавший в ветвях, не приносил с собой прохлады: от пекла спасала только тень и чудом еще не пересохший родник; лошади теперь обгладывали его заросший бережок и осторожно перешагивали петляющую в траве змею ручья. – И где же… где праведный суд… когда он так нужен?.. – судорожные выдохи сбивали с мысли, а после пришлось вновь ловить губами раскаленный, не успевающий напитаться влагой воздух. Сочная зелень под сенью деревьев хрустела. Пальцы напрасно пытались ухватиться за неё и только выдирали отдельные травинки, разбрасывали ворохом опавшие листья, добавляя прелому аромату тенистого лога глубины и силы. Меркуцио царапал чужую спину, прилежно выгибая собственную. Он кусал губы и едва ли замечал безмятежную голубую высь неба в узоре просветов меж кронами. Все пустое, когда в пляске света и тени лихорадочно пытаешься отыскать опору по крупицам рассыпающемуся сознанию. В ответ ему Валенцио тихо рассмеялся, теряя голос. Все после. Все глупые ответы на нелепые вопросы он обязательно найдет после, а сейчас – только круговерть сердцебиения и дыхания, долгожданная свобода в плену объятий и тесный переплет ощущений: запах и вкус, тепло чужого тела, новый памятный ожог от каждого следующего прикосновения. За шумом воды и трескотней растревоженных птиц перекатывался эхом далекий гул мельницы, редкие удары лошадиного копыта оземь и человеческого сердца о самые ребра внутри. Далеко за земляным хребтом холмов и городской стеной трезвонили к обедне, но здесь, у ручья, вдали от дороги и любопытных глаз, колокола практически не было слышно, и никому не было дела. Ещё ведь только половина воскресенья, ещё пара часов наедине и пара минут, переполненных зноем умирающего лета. *** Вынырнув из-под торгового навеса, Моретти ухватил под локоть рыжего и спешно потащил на другую сторону площади. Не останавливаясь и не оглядываясь, он свободной рукой глубже пихал за пазуху жирного серого кроля, но от чрезмерного усердия лапы зверька вылезли из-под рубашки, и делла Скала на ходу давился смехом: – Совсем не видно, право… – он закусил губу и шутливо пихнул Валенцио в живот, словно проверяя, надежно ли держится под одеждой краденая добыча, – ты просто мастер воровского дела… – Уймись, а то останешься голодным, – фыркнул на него мужчина, заботливо придерживая тушку, чтобы не скользила. – Давай уже его сюда, – все еще сдержанно хихикая, Меркуцио отошел в тень одной из лавок с одеждой и, оглядевшись, развязал заплечный мешок. Кролик был большим и добавлял приятной тяжести той снеди, которую они уже успели собрать: всего по мелочи, строго придерживаясь несуществующего списка – чтобы только хватило до следующего заказа в оружейной лавке или до нового толстосума, желающего обучить свое чадо французскому. Они еще с полчаса бродили бесцельно, разглядывая товары, продавцов и покупателей, задыхаясь от загустевшей смеси запахов и пропитываясь ею: мясо, фрукты, специи, цветы – все это кисло под палящим солнцем, и даже навесы не спасали. На привязи визжали поросята, в клетях били крыльями птицы, где-то вдалеке маячила стража верхом. От колена и до земли в горячем воздухе лениво плавала пыль, перья, дым из коптильни. Меркуцио пинал этот кисель сапогами, пытаясь разглядеть дорогу и не наступить во что-то или на кого-то. Моретти отпихнул перевернутую корзину – раздавленные помидоры перекатывались от лавки к лавке и тухли. Он брезгливо косился на промасленные, облепленные мухами сетки с потрохами, морщился и кривился на пару с делла Скала, наблюдая за мясником, обдирающим безголовую и перепачканную кровью козью тушу. Тут на пшене дрались всклокоченные воробьи, там ревел боров, здесь чумазые ребятишки тыкали гнилой морковкой в нос пока еще живого кроля. Кудахтанье, блеяние, гомон – звериные вопли смешивались с человечьими голосами. Беззубые старухи бранились на молодых рыбарей, из конца в конец по площади сновали прохожие монахи, суетливо крутились у прилавков молодые мамаши и орали благим матом на заломившего цену молочника. За зычными покрикиваниями угрюмо плелся шепот. Хотели выгоды и развлечения, хотели быть живыми, сытыми и довольными, но все без исключения сейчас больше всего на свете хотели одного – пить. – Тащи из погреба вино, Альфонсо Фьерентини! Иначе твой благородный синьор изжарится заживо… – делла Скала крикнул с порога вглубь оружейной лавки. Он плюхнулся на стул и, достав из мешка мохнатую тушку, принялся отгонять мух, обмахивая себя и кроля полотенцем. Мастер явился по первому зову, неся в руках пузатый кувшин и посмеиваясь в густую черную бороду. Валенцио тут же выдрал у него из рук прохладную посудину и прилип к ней, обнимая как родную: – Святая Мария, благослови все виноградники Италии… – А ты-то что? В кузне ведь и того жарче… – подивился оружейник и хотел было вернуть себе кувшин, но Меркуцио его опередил и тоже прижался щекой к холодной стенке, на которой так соблазнительно блестели капельки: – Он притворяется… Ты притворяешься! Отдай! Борьба за кувшин развязалась жаркая, под стать погоде за окном. – Сдурели вы совсем. Хоть бы утром пошли… – он махнул рукой на спятивших от жары мужчин и поставил стаканы на стол, прежде подвинув в сторону краденую дичь. – А кто же за ме… Пусти… Кто?.. Сгинь, паяц! – тычками и оплеухами Моретти все-таки отпихнул рыжего и, разлив вино на четверых, сам опустился на стул рядом, свободной рукой пытаясь закрыть любовнику рот. – Кто за место нас будет спать до полудня? – Имеем право! – тот все же отбился, цапнув любовника за пальцы, отхлебнул прямо из горла и едва не поперхнулся от очередного подзатыльника, на этот раз – от хозяина мастерской: – Что за свинья?! Вон пусть Торио спит, – Альфонсо пошевелил бородой и погладил себя по усам, – толку просыпаться по утрам, если заказов с гулькин нос… – А как же эти… из ювелирного? – удивился Меркуцио, залив сухую обиду вином и продолжая липнуть щекой теперь уже к своему стакану. – Флорентийцы поганые? – бросил Торио, спускаясь со второго этажа с миской вялого салата и блюдечком сметаны. Трусивший перед ним рыжий кот тихо мяукнул и запрыгнул делла Скала на колени. – Еще чего не хватало! Я-то с ними только из-за барыша якшаюсь. Подонки… – он поставил еду на стол и уселся. Красный и потный, Торио походил на спелый усатый помидор. То ли гном, то ли карлик, взобравшись на стул рядом с товарищами, он болтал ногами, не в силах достать до пола. Разговор был все о том же: из-за сгоревших посевов подняли цены на хлеб. Торгаши, бравшие взаймы, не могли рассчитаться с долгами, и одному из них Альфонсо уже клятвенно пообещал свернуть шею. Валенцио одобрительно кивал, Торио шевелил усами и мстительно сжимал кулаки, Меркуцио лениво почесывал за ушами объевшегося сметаны кота и решительно не хотел перемещаться в пространстве даже ради общего блага, но спрашивать его не стали. Большинством голосов было принято решение выбить из должника дух, да еще вытрясти содержимое карманов в качестве предупреждения, и через полчаса племянник веронского подесты уже прятался от палящего солнца в тени переулка, на пути подгоняемый тремя парами ног. – Может, и не дойдет до такого. По обстоятельствам посмотрим, – задумчиво бормотал Аль, разгоняя перед собой растревоженных кур. – Он вообще-то мужик сговорчивый, не станет шкурой рисковать. Вот только прихвостни его больно дерзкие… Шум с рыночный площади доносился все глуше, под ногами брусчатку сменила вытоптанная земля и разбитый булыжник. – А я бы разукрасил его жирную харю вопреки обстоятельствам, – грубо хохотнул Моретти, сворачивая за угол, – для демонстрации намерений… – но он осекся на полуслове, стоило только разглядеть в рябящем от жара воздухе ненавистное лицо. – Кого это ты собрался разукрашивать, Черезе? – лениво растянутые слова и мерзкая ухмылка вынудили всю четверку остановиться посреди узкой улочки. Пятеро человек перед ними подпирали обшарпанные стены, зубоскалили и посмеивались – то были верные питомцы флорентийской диаспоры, шакалы и падальщики, отборные ублюдки. Они перегородили своими потными загорелыми тушами дорогу к кожевенной мастерской неспроста: поджидали гостей, и судя по свирепому злорадству на лицах – уже давно. – Вестимо, кого, – делла Скала выступил вперед, демонстративно опуская ладонь на эфес шпаги, – достопочтенного синьора да Коста, – презрительно щурясь, он оглядел всю шайку и остановил взгляд на том, что смел подать голос, – а разве вы не должны сейчас послушно скулить рядом и вылизывать его сапоги? Смолчать Меркуцио не мог. Пусть место для боя было неудобным, пусть численный перевес был у противника, пусть от дневного пекла они все вконец одурели – тем паче: заткнуть этого паяца было невозможно. Товарищи за спиной даже не пытались этого сделать, но приготовились пустить в ход оружие в любой момент. – Синьор не сможет вас принять, увы. Слишком много других, действительно важных дел, – все так же растягивая слова, мужчина пропустил оскорбление мимо ушей и обманчиво-примирительно поднял вверх открытые ладони под неодобрительный шепот своих дружков. – Так что твои росписи, кузнец, останутся неоцененными… – он шагнул навстречу Моретти, но тот не шелохнулся, и делла Скала преградил противнику дорогу: – Даже не думай, тварь. – Ах, да… Я ведь совсем забыл: ты вечно огрызаешься вместо братца, – он кротко кивнул на Валенцио и недовольно поцокал языком, не сводя глаз с делла Скала. Темные, почти черные глаза, голодные, звериные – они были бы похожи на глаза старшего Моретти, если бы не были чужими и холодными. – Так трогательно, что я почти поверил… – мужчина сделал еще шаг, и трое позади Меркуцио крепче взялись за оружейные рукояти. Ядом презрения сочилось каждое слово неприятеля, голос сошел до шепота, едва различимого и от того еще более омерзительного: – Скажите мне, милейший: каково это… – противников разделял жалкий клочок свободного пространства, и томный выдох обжёг уже побелевшую от гнева скулу рыжеволосого, – быть течной сукой подле бешеного пса? Меркуцио не ответил. Он просто отступил в сторону, повинуясь крепкой руке Валенцио, когда тот ринулся вперед и, схватив мерзавца за ворот, повалил на землю. Воздух наполнился пошлыми стонами клинков, горячих, подобно их хозяевам. Меркуцио не слушал и не слышал. Как в бреду, он отбивался и нападал, не замечая ничего вокруг. Слова этого ублюдка все еще звенели в ушах вместе с ритмичным яростным боем крови, заглушающим всё прочее. Могучая фигура оружейника слилась с двумя другими, нападавшими – в грязи и плотной пыльной пелене она казалась многоруким ревущим чудищем. Торио выхватил нож раньше, чем делла Скала выступил вперед. Точно рассвирепевший хорёк, он крутился в самой гуще свалки, шипел и нападал, за раз оставляя пару дырок на вражеской шкуре. Глухой удар, кто-то сполз по стене, оставляя на камне безобразную мазню собственной крови. В тесноте и неразберихе ненароком ранили своих же. Послышались женские визги, истошный ор со стороны переулка, ржание и цокот подков по мостовой: позвали стражу. Шакалы дали деру вверх по узкой улочке, вдогонку им ринулись Меркуцио и Аль, а позади запыхавшийся и помятый карлик всё ещё тянул за шиворот осатаневшего от злости Валенцио. Шпага лежала в пыли рядом, чистая и голодная, но мужчина сидел в луже крови, забив обидчика до полусмерти голыми руками. Они прошли по соборной площади, когда дневное марево впиталось в дерево и камень, разнеслось по торговым улицам сотнями ног и захлебнулось пряными ароматами высохших трав с окрестных полей. По крышам бродили последние слепящие лучи, а на небе не было ни единого облачка от горизонта до горизонта. – Кролик наш уже наверняка сварился в собственном соку, – буркнул Меркуцио, сворачивая в очередной переулок и морщась от нытья затрещавших рёбер, но тут заметил, что Моретти вовсе не слушает, и толкнул его в плечо, – синьор, я тебе говорю! – Мм? Да чёрт с ним, с этим кролем… будто и в самом деле жалко, – тот рассеяно мотнул головой, вынырнув из омута размышлений, и остановился, дернув рыжего за руку. – Что?.. – Ничего… Улица была пуста, но Валенцио воровато оглянулся по привычке. Разбитые в кровь кулаки сжались на порванном вороте, торопливый поцелуй украдкой, извечная усмешка, ещё три улицы: так много и так мало. Треклятая жара сводила с ума. Высохшие поля расползались в лоскуты шрамами пожарищ, птицы больше не встречали рассветы звонкими трелями и осипли от жажды. Казалось, что адское пекло вокруг не остынет никогда, но звонарь на колокольне разбудил Сиену на заре, когда первые капли благословенного дождя упали на измученную землю. *** Прислонившись едва только обсохшей спиной к стене, делла Скала тщетно пытался расчесать пятерней растрепанные волосы или хотя бы пригладить их, но рыжие пряди упрямо лезли в глаза и заставляли своего хозяина ворчать. Служба в соборе только что закончилась, горожане рассыпались по площади и не желали расходиться. Гомон разговоров повис над толпой, шепот сплетен стелился под ногами, собирая на себя всю уличную грязь. Звонница разогнала тучи, выставляя напоказ чисто умытое солнце; дышалось легко и свободно после изнуряющей жары. – И слышать ничего не хочу: придешь и увидишь. Ей-богу! Не женщина – огонь! – Валенцио вывернул из-за угла, таща под локоть хрюкающего от смеха оружейника. За ними хвостом плелся Торио, вымокший до нитки и беспрестанно шевелящий усами. Полы плаща, который одолжил ему товарищ, волочились по земле, и он то и дело спотыкался об них. – Где вы ходите?! Я уже два раза обсохнуть успел, – Меркуцио оставил в покое свои непослушные космы и зашагал по другую руку от Моретти, бесцельно разглядывая встречных людей, щурясь на солнце и его плескающиеся в лужах отражения. – А нечего было опаздывать, синьор Черезе! Мы нынче у прохода приютились, – Альфонсо растворил в густых зарослях бороды широкую белозубую улыбку и пихнул Валенцио в бок, после кивнув на семенившего сзади карлу, – Торио потеснил этих трусов-флорентийцев, мы и глазом моргнуть не успели! Карла смущенно потупился и вновь запнулся на ровном месте. – Я как раз рассказывал Алю про синьору Батисту… Ты помнишь? Меркуцио мотнул головой. – Ничего-то ты не помнишь! – отмахнулся от него Моретти, – второго дня она хотела забить свинью на именины, и я весь день шатался по двору, чтобы она мне это дело поручила: вдруг перепадет хоть половина окорока, хоть ножка… да хоть ушко! Так эта жадная горгулья в упор меня не замечала, пыжилась добрых два часа, но затащила-таки хряка в сарай сама, – под дружный гогот спутников, расплескавших очередную лужу и свернувших с главной улицы в переулок, Моретти не удержался и потрепал рыжеволосого по голове, за что был справедливо одарен оплеухой, тычком в бок и демонстративным молчаливым бойкотом продолжительностью в три улицы. – Синьоры ведь не откажут скромному оружейнику? Помолвка единственного сына – большое дело! – Аль остановился на крыльце, положив руку на плечо карле. Делла Скала, возившийся с ключами, едва заметно кивнул Валенцио, а тот стряхнул росу с куста нарциссов в кадке и задумчиво присвистнул, мол, дай подумать: – Если этот скромный оружейник даст своему кузнецу неделю отдыха, – он усмехнулся и подмигнул Торио, подталкивая того в дом. – Ах ты, шельма! По рукам. Где у вас тут для меня припасена большая кружка? – бородач довольно заулыбался и скрылся в темноте комнаты, а Моретти, оставшийся снаружи подгрести под лестницу мокрые опилки, тут же был атакован хозяйкой дома. Синьора Батиста была смуглой полной женщиной, вечно сующей нос в чужие дела. Она уже минут десять дежурила в своем окне, поджидая жильцов, и теперь, когда глупая овечка отбилась от стада, налетела на нее подобно огромной хищной птице. – Синьор Черезе! Синьор Черезе, Вы себе не представляете! – она понеслась на мужчину со скоростью взбесившегося скакуна, шелестя бесчисленными складками юбки и потрясая на бегу внушительных размеров бюстом. За ней на улицу высыпала орава полуголых чумазых мальчишек разного возраста. Старший из них выглянул из-за материнского локтя и вытаращил большие черные глазищи на вжавшегося в стену Валенцио. – Вы себе не представляете, как я рада Вас видеть! – она возвышалась над мужчиной неприступной громадиной, а тот тщетно пытался окинуть взглядом всю необъятность ее фигуры и оценить степень опасности. – Нынче утром заглядывала, да Вас дома не было. Дрова привезли! Вы представляете?! Привезли и выбросили в лужу прямо у порога, негодяи, – не дав жильцу и слова вставить, она вырвала у него из рук вилы и сама принялась ворошить намокшие опилки, лишив несчастного единственного оружия. – Вы не волнуйтесь, мальчики их на двор закатили. Уже почти все высохло, – женщина орудовала вилами с завидной ловкостью и продолжала недружелюбно скалиться, поедая жадным взглядом Моретти кусочек за кусочком. Мальчуган делал то же самое, не отставая от матери, а его младшие братья сиротливо жались друг к дружке, пока еще опасаясь столь нагло разглядывать взрослого синьора. – Я… я-я-я… – Моретти принялся заикаться, кривя губы в неловко подделанной улыбке, – я очень рад, синьора. Замечательная новость, – он неуверенно протянул руку за вилами, – не стоит Вам, право… беспокоиться. Благодарю, – пальцы сжались на мокром древке. Улыбка на лице синьоры Батисты стала шире: она вцепилась в вилы мертвой хваткой, продолжая едва заметно поводить ими в воздухе. – За дрова я завтра же с Вами рассчитаюсь, – он потянул деревяшку на себя, но та не поддавалась, повинуясь крепкой руке домовладелицы и продолжая мерно покачиваться в воздухе, вновь разбрасывая опилки, – или же я в будущую среду наколю Вам целую поленницу в счет уплаты… – Ну, что Вы, синьор Черезе, – она покачала головой, продолжая скалиться, – не стоит утруждаться, вовсе не стоит, – железные зубцы чиркнули по камням в опасной близости от ног мужчины, – я попрошу своего зятя, – синьора закивала в одобрение самой себе и улыбнулась еще шире, хотя казалось, что шире уже некуда, – у Вас и так забот полон рот. Всякое говорят… знаете? Будто синьор Фьерентини переживает не лучшие времена, а у Вас, эм… семья, – она как-то зловеще усмехнулась, уже не в первый раз обращая внимание на странности во взаимоотношениях «кузенов Черезе», хотя и никогда не заходила дальше прозрачных намеков. Солнечные блики, стекающие с крыш тесно ютящихся домишек, слепили Моретти; он не видел путей к отступлению и решительно не смел переходить в атаку, но руки с древка не убрал, и даже наоборот: собрал растерянные от неожиданности остатки самообладания, изобразил любезность и с силой дернул вилы на себя: – Напрасно Вы пересказываете мне сплетни. Альфонсо – прекрасный мастер и никогда не растеряет клиентов… – деревяшка поддалась не без труда, но Валенцио был настойчив. – Так что, до завтра? О компании не волнуйтесь – шуметь мы сильно не будем. Все так же широко, хотя и фальшиво улыбаясь, женщина отступила на шаг и потрепала старшего сына по копне угольно-черных кудрей. – Славно, славно… Мужчины гуляют – женщины… – она осеклась на полуслове, оторвавшись от своей жертвы, да так и замерла с поднятой рукой. Мальчишка тут же спрятался за ее широкую спину. – Доброго вечера, синьора, – елейный тон и шутливый поклон заставили её замереть, обнюхать воздух, подобно настороженному зверьку, и часто-часто заморгать. – И Вам, синьор Черезе, и Вам, – синьора отступила еще на шаг, покачнувшись и задрожав местами. – Очень хорошо, что Вы застали нас дома, – Меркуцио с полотенцем на шее шагнул с крыльца и, сложив руки на груди, привалился спиной к стене рядом с Моретти, – видели свалку на дворе? Вот ведь безобразие! – Да-да, совершенно невозможно… – пышная фигура синьоры Батисты уже основательно сдулась и осунулась под внимательным и оценивающим взглядом делла Скала. Эта женщина при всей своей внушительности и бесстрашии на дух не переносила рыжеволосых и втайне побаивалась их, как и многие вокруг, а этого терпела только лишь из-за исправной уплаты ренты. – Мы вот тоже вымокли сегодня до нитки, пока ждали на площади. Так что не обращайте внимания на моего кузена: он простудился и плохо себя чувствует, – делла Скала заботливо погладил Валенцио по голове и потрогал лоб от чего-то грязной рукой. Синьора заметила это и хотела было поинтересоваться, но мужчина тут же запустил пятерню в собственные волосы, будто вспомнив что-то. – Синьора! Дырявая моя голова… Я ведь за этим Вас искал: там свиньи разворотили забор! Опрокинули и выскочили в переулок – да… – Меркуцио даже озабоченно нахмурился, делая вид, что не причастен к этому происшествию и только что не затирал на щетинистых поросячьих задах грязные следы своего сапога, а испачканную ладонь прячет просто так. Перемены в выражении смуглого женского лица заставили обоих мужчин враз посерьезнеть и напрячься: уж больно резво рвался наружу хохот, так что под ребрами закололо, но виду подавать было нельзя. Невнятный лепет был им ответом, все выдающие части тела затряслись и закачались, когда синьора пришла в движение. Ребятишки кинулись вдогонку шелесту материнской юбки, а из окна высунулся Аль, с очередной своей бородатой улыбкой. – Не женщина – богиня! – он отсалютовал ей вслед чаркой вина и, осушив до дна, добродушно похлопал Валенцио по плечу, – герой! Прям-таки Давид пред Галиалием… нет, как бишь его там? – он задумчиво почесал затылок, а потом махнул рукой. Послышалось хихиканье Торио и грохот посуды, – хватит там прохлаждаться: у нас уж все на столе… – борода исчезла в окне. Все еще опасаясь смеяться в голос, оба направились в дом. Моретти приобнял рыжего за талию, заперев дверь изнутри: – Не мог ты раньше подойти? Бросил меня на растерзание этому чудовищу… – Не мог: я хотел насладиться представлением с безопасного расстояния, – тот ехидно усмехнулся и воровато поцеловал мужчину в губы, после ударив его по руке, чтобы держал подальше при посторонних. Выпущенные на волю свиньи визжали под окнами до самого заката. Остатки вина растягивали по стаканам как умели, играли в кости, пили и пели под аккомпанемент поросят во дворе и брани синьоры Батисты за стеной. Ночь была теплой и уютной. Люди повсюду высовывались в открытые окна и не могли надышаться свежестью дождя после изнурительной жары. Воскресный кутеж вопреки ожиданиям стих лишь под утро. Пустые стаканы забылись сном на небольшом чисто выскобленном столе, а в легких занавесках гулял ветер. Валенцио опустился на неширокий подоконник, подставляя обнаженную спину лунному свету, и уткнулся носом во все еще влажную шею Меркуцио: – Она ведь не забудет эту выходку и все нам припомнит, – слова звучали тихо, а смех – глухо и хрипло. – Думаешь? Я вот надеюсь, – довольно хмыкнув, делла Скала зарылся пальцами в чужие волосы в привычном жесте и прикрыл глаза на мгновение, не желая пока что любоваться россыпями звёзд на чернильном небе, когда в сонной тишине города можно было забыться на час-другой. Скрип половиц на первом этаже и шорохи по коридору, крадущиеся во тьме и подбирающиеся ближе. Соседский мальчишка приложил ухо к замочной скважине, прислушиваясь. Тихо. Два силуэта слились в один и неподвижно замерли в тесной раме окна. Где-то заверещал сверчок, синьора Батиста за стеной звучно всхрапнула, и снова все стихло. Шаги осторожно спустились вниз по лестнице. Моретти тихо рассмеялся в губы любовника, увлекая того обратно на постель: – Когда-нибудь я этому сопляку шею сверну… В черных лужах плавали светлые блики, запах дикого винограда обвивал узкие мощеные улочки, Сиена не хотела засыпать и ворочалась под ласковыми взглядами луны, нагая и чистая, умытая росой перед рассветом. *** Горячее вино обожгло горло, и плешивый высокий флорентиец напротив хлопнул по столу ладонью, нахмурившись пуще прежнего. Один кон – и горстью серебра в его кармане стало меньше. В ход пошло золото, обстановка накалялась азартом, и звенящая в тон монетам тишина окутала игроков. Валенцио облизнул губы, утер их тыльной стороной ладони и откинулся на спинку стула, потирая правый кулак. – На удачу, – проворковала девица ему на ухо и прильнула к сжатым пальцам легким поцелуем. Игральные кости застучали по столу, все замерли и, кажется, затаили дыхание. Кувырок, ещё один. В круговерти черных точек на выбеленных гранях едва уловимо усмехалась собравшимся Фортуна… Дюжина! – Да чтоб ты была здорова, чертовка! – Моретти расхохотался. Радостно взвизгнувшая шлюха кинулась ему на шею, намереваясь задушить в объятиях. – Везучий сукин сын! – Аль разве что в ладоши не хлопал, насмешливо хрюкая и ухмыляясь за своей черной бородой в сторону флорентийца. Проигрался в пух и прах, и поделом ему! – Знай наших! Браво Черезе! Браво Сиена! Под стать оружейнику народ вокруг стола ликовал и пил за здоровье счастливчика. В трактире поднялся невообразимый шум, стучали по столам и забирались на них, переворачивали лавки, вскакивая, били кувшины, расшатывали стулья и двери, орали дурниной и поздравляли друг друга с чужим выигрышем. Плешивый напротив сидел мрачнее тучи. Расстроенные припевалы подняли его со стула под руки и повели прочь из питейной, а размалеванные проститутки улюлюкали им вслед, задирали юбки и на радость хмельному народу показывали проигравшим голые ягодицы. – Я буду пьян, Альфонсо Фьерентини! – хохоча и отпихивая от себя девицу, старший племянник Капулетти ухватил за грудки соседа и притянул ближе, чтобы тот мог разобрать хоть слово в оглушающем хоре трактирных голосов, – пьян и богат сегодня! – Имеешь право, черт тебя задери! А завтра будет завтра! – оружейник светился счастьем от того, что хоть кому-то удалось прищучить этих жуликов. Меркуцио, оглохнув от возбужденного ора взбудораженной толпы, взобрался на скамью, поднимая стакан и топая ногами, чтобы хоть как-то привлечь внимание шального люда к своей персоне: – Тише! Тише вы, полоумные! – но его перекрикивали со всех сторон. Торио шевелил усами и махал рукой, расплескивая вино. Он вскарабкался на скамью рядом с делла Скала и обнял того где-то в районе пояса, чтобы не свалиться, но все равно оказался на голову ниже всех собравшихся, и его не было видно. Зато было отлично видно Меркуцио с улыбкой от уха до уха и растрепанной рыжей гривой, а после того, как сам Моретти поднялся и свистнул во весь дух, то и слышно: – Сколько раз мы с тобой возвращались домой без гроша за душой?! Сколько брани было за этим столом, сколько вина и горького послевкусия проигрыша?! – он смотрел на мужчину сверху вниз, а тот не желал позориться ответом и только мотнул головой под дружный смех вокруг и одобрительные похлопывания десятка рук. – Молчишь – и черт с тобой! То было раньше. Но сегодня… Ей-богу, сегодня ты схватил удачу за хвост, шкура! – племянник подесты едва не опрокинул свой стакан на лезущего под локоть Торио и крепко стиснул счастливую руку победителя в своей, прижав к груди. – За тебя пьем сегодня, – стаканы взметнулись к потолку, – за тебя! За нас! За Удачу! – в реве полусотни глоток потонули торжественные возгласы, и Валенцио стащил рыжего с лавки. Забыв о пролитом вине и прижимая к себе этого названного кузена, он крепко, до красна расцеловал и без того горящие щеки, едва касался его губ, забываясь, и всё никак не мог прекратить улыбаться. Не мог и не хотел вовсе. Карла, радостно повизгивая словно поросенок, свалился в объятия той самой проститутки, что принесла игроку удачу, и теперь щекотал её загорелую грудь усами под истеричный икающий гогот оружейника. Такая свистопляска не могла долго ютиться в четырех стенах: люди повалили на улицу. Танцы продолжались на столах и в лужах. Безудержное и бесшабашное веселье хлестало через край, а бочонки с вином подняли из погреба и выкатили на середину трактира, стаканы пустели и наполнялись вновь. Где-то завязалась ссора, переросшая в драку, девицы пошли по рукам, все были пьяны и довольны. Винной пеной по краям пузатого кувшина казались облепившие горизонт облака, закат был красным и горячим: всполохи его дочиста вылизали стены вокруг. Толпа, завороженная этим огнем и увлекаемая им, понеслась на площадь, перебудив всю округу. Надрывались собаки и люди, заливаясь наперебой то лаем, то бранью, то воем, то смехом. – Увидят же… – едва различимый шёпот оборвался, – бешеный пёс, пусти… не здесь, – приглушённый смех, возня и топот десятка человеческих ног поблизости. Распевали на все лады какой-то похабный мотив. Повалились старые дырявые котелки, забили крыльями сонные куры, убегая от хулиганов. Упершись ладонью в остывающий камень стены, Валенцио едва устоял на ногах, спьяну запнувшись о ступени и прикусив губу до крови. В темноте пустого переулка одинокая капля, стекшая по подбородку на шею, казалась черной – Меркуцио подхватил её кончиком языка и стер след с чужого лица на ощупь, ведь едва мог различить его перед собой: уже совсем стемнело, когда они покинули трактир. – Удача… Удача улыбается нам сегодня, – все еще не веря самому себе, Моретти увлекал любовника дальше в глушь подворотен, петляя меж лужами и телегами, какими-то лавками и пристройками, лестницами, низенькими заборами и бельевыми веревками. Чтобы наверняка ни одна пьяная поскуда не увидела, чтобы не омрачился этот поистине счастливый день и не умылся кровью случайных наблюдателей – не хотелось теперь марать руки. Те самые руки, что сейчас блуждали по горячему от вина и порочного желания телу. Черные тени кружевом оторачивали обрывки силуэтов. Пахло землей, водой и вином. Темнота казалась уютной, но меркла перед настойчивыми прикосновениями. Самое время теперь позабыть обо всем на свете, потерять голову и раствориться в пустоте, оставив после себя лишь ощущения: жар, пульс. Самое время задохнуться немым стоном, замереть. И вновь – безудержная дрожь, и снова вдох через силу… Рассвет. На холме за городской стеной привалившись плечом к груди Валенцио, племянник веронского подесты дремал, зябко кутаясь в какую-то дерюгу: плащи они оставили в трактире под лавками, напрочь забыв про холод, пока вино и кровь шумели в головах. Позади из-под выцветшего покрывала тумана неохотно выбиралась заспанная и немного помятая Сиена, а Меркуцио не замечал её, улыбался и ворочался во сне, грезя о шуме прибрежных волн Адижде в зарослях ивы, о сладком аромате цветущей бузины, о чисто вытертых камнях мостовой – о прошлой жизни. Моретти не спал. Он ёжился от холодного ветра, крепче прижимал к себе рыжего и по-прежнему счастливо, хотя и слабо улыбался, наяву видя всё те же грезы. Как бы ни тяготила его Верона прежде, но то время оставалось на сердце памятным шрамом и возрождало в памяти лишь светлые образы со следами тоски, стирая все прочие. Новорождённое утро, розовощёкое и свежее, поднималось из пелены облаков и тоже улыбалось, осеняя тех, кто пришёл его встречать, первыми лучами солнца. Птицы в рощах заводили новые песни, поднимались над кронами деревьев и взмывали в небо, приветствуя утро. Ещё совсем рано: начало осени, рассвет, и до утренней службы пара часов – воскресенье. *** Утром в соборе и на площади перед ним яблоку негде было упасть. Проповедь давно закончилась, и теперь, опоённые кровью Спасителя и откормленные телом Его, причащённые прихожане опустились на колени перед распятием. Сонм их молитвенно-приглушенных голосов собирался под высокими расписными сводами, перерождался в тихий, едва различимый звон и вновь стекал по стенам известью и дождем за окнами. Моретти украдкой рассматривал причудливо расцвеченные стекла витражей, вглядывался в пышное убранство алтаря, в сдержанные ордера и трепет пламени сотен свеч. Красиво. За этим он и приходил на воскресную службу – наслаждаться тем, что приятно взору, не более. И ведь так было со всем: с одеждой, с оружием, с любовником… – Да светится имя Твое, да прибудет царствие Твое… Мужчина прищурился от восковой гари и чуть повернул голову: Меркуцио рядом умудрился в который раз задремать, уткнувшись лбом в спинку впереди стоящей скамьи, и даже тихо посапывал. Цветные пятна витража путались в прядях волос, в светлых ресницах, стекали по скуле на щёку и замирали на приоткрытых губах. Красиво. Колени неприятно ныли, но никто не подавал вида. Покорно опущенные плечи под гнетом повелительного взгляда проповедника, замёрзшие руки, промокшие накидки тут и там. Валенцио наблюдал за игрой света и красок на светлой коже, смотрел во все глаза, будто завороженный, но стоило только чистым детским голосам на клиросе затянуть хором, как делла Скала поднял голову, и Моретти отвёл взгляд. Когда толпа прихожан среди скамей поредела, он пожал оружейнику руку, потрепал по плечу карлика и проводил взглядом любовника до дверей. Высокая рыжеволосая фигура растворилась в серости моросящего дождя на паперти, и краски бесчисленных фресок и витражей разом померкли. Осторожно обходя встречных людей, мужчина подошёл к распятию и заглянул в скорбное лицо под терновым венцом: – Ведь всё и так знаешь, правда? – беззвучно прошептал он, сжимая в кулаке цепь и мягко касаясь губами перекрестья нательного креста. И что за нелепость? В последний раз, когда детей семейства Капулетти силком затаскивали к духовнику, он был ещё подростком… но Меркуцио вовсе не шутил, как не шутил и Моретти, соглашаясь на условия очередного спора. Дверь в исповедальню затворилась с тихим скрипом. В темноте щелчок затвора, тень за переплетом решётки, все та же неудобная скамья и холод серебра под пальцами: – Помилуйте, святой отец, ибо я грешен… Свиньи ворочались в луже, лениво похрюкивали, хлюпали и чавкали грязью, а мальчишки тщетно пытались растормошить животных, тыча палками в них и друг в друга. Синьора Батиста временами покрикивала на сыновей, чтобы не запачкали постиранное белье на веревках, и перебрасывалась редкими добродушными фразами с Меркуцио: после того, как Черезе уплатили ей за полгода вперед, женщина заметно смягчилась и перестала скандалить почем зря. Солнце то и дело выглядывало из-за туч, и Моретти щурился недовольно, разбивая топором очередной чурбачок. Спина после той стычки в мастерской все еще побаливала: негодяй из шайки флорентийцев, кажется, вообще не соображал, с какого конца у шпаги рукоять, но дуракам везет, и теперь у Моретти промеж лопаток красовался здоровенный синяк. Обидно было до зубной боли, но Альфонсо насилу утихомирил жаждущего отмщения товарища, а у племянника веронского подесты появился лишний повод для язвительных подколов в адрес любовника. – Можно подумать, Вы никому не отдаете предпочтения, – синьора затряслась местами, рассмеявшись, и бросила пустую корзину для белья на крыльцо, погрозив младшему сыну кулаком, чтобы не лез к поросятам. – А я не лезу… – забубнил тот. – Лезет-лезет… – хмыкнул старший. – Не лезу! – Врун! – Ябеда! – Можно подумать, синьора. Можно, – перекрикивая их, улыбнулся делла Скала. Между тем он складывал поленья повыше, чтобы не свалились, и добавлял новые, – как тут выбрать, когда обе синьорины так прелестны?.. Брысь! – он шуганул одного мальчишку поленом, а тот, отбежав подальше и спрятавшись за сараем, принялся паясничать и корчить мужчине неприличные рожи. – А можно мне?.. – его старший брат повис на локте Валенцио точно бельё на верёвке, – синьор, ну, можно мне?.. – Обожди, уймись… – тот насилу отодрал от себя ребенка. Мальчишка нетерпеливо затоптался в луже, пританцовывая и продолжая талдычить это свое «можно, ну, можно». – Ты потяни подольше, – Моретти обратился к рыжему, вынимая из-за пояса кинжал и протягивая пацаненку. Тот аж засветился от счастья и ускакал хвастать перед младшими. – Глядишь: они постареют, подурнеют. Вот тогда и выберешь, – мужчина опустил топор, устроил последние поленья у забора и похлопал Меркуцио по плечу, – мы с Лаурой к тому моменту десятого внука будем нянчить, а ты подожди… присмотрись… в таком деле спешка – последнее дело, – он гаденько усмехнулся, за что получил удар локтем в грудь. – Вот и скажи об этом Альфонсо, а то у меня от его причитаний уже уши закладывает, – делла Скала небрежно скинул с плеча чужую руку, прошлепал по грязи и, подхватив оставленный в чурбане топор, мстительно замахнулся на любовника под заливистый хохот синьоры Батисты и кривляния ее отпрысков. – А как по мне, так все дочери синьора Фьерентини хороши: бери любую и не прогадаешь, – она вытащила на двор чан с заквашенными очистками и принялась ворочать его в луже. Сыновья старались помочь ей, как умели, но все больше путались под ногами. – Подумайте только, как Вы осчастливите их семью, если посватаетесь! Помню я, как мой муженек, упокой Господь его душу… – синьора принялась за прочувствованный рассказ о своем почившем супруге и окончательно занялась поросями, даже не замечая, что ее никто не слушает. – Не очень-то любезно… – буркнул рыжий, поправляя хлопающую на ветру простынь и пытаясь увернуться от рук Валенцио, но тот настойчиво тянул к себе, пока женщина была поглощена болтовней. Приобнять за талию, поцеловать в плечо или в щеку, изображая раскаяние – шутливые, ребяческие попытки загладить несуществующую вину: обоих оружейник прочил в мужья своим дочерям, и оба до сих пор не придумали ни единого достойного повода отказаться. Все эти глупости, так не похожие на старшего племянника Капулетти, невольно вызывали улыбку на лице Меркуцио, как бы старательно тот не хмурился минутой ранее. Холодное солнце скрылось в серой пелене, вновь закрапал дождь: сперва мелко и робко, но смелея с каждой минутой и превращая лужи на земле в болото. Свиньи завизжали, перевернули чан и бросились прочь, удирая от своих малолетних пастушков. Синьора опомнилась, что-то завопила детям вслед, не стесняясь в выражениях, но все тщетно: в погоне за поросями все белье было перепачкано, так что в пору стирать заново. На мужчин теперь и вовсе никто не обращал внимания. Всё так же заговаривая Меркуцио зубы нелепыми оправданиями и уверениями, Моретти затащил его в сарай, за угол хозяйской поленницы, где кроме запаха сырой земли и воющего в щелях ветра им ничего не могло помешать. Нетерпеливые руки забирались под промокшую одежду, согревали и лихорадочно вспоминали на ощупь чужое тело. Минута, две – разделаться с тряпьем, приспустить пониже, чтобы не мешалось. Необтесанное дерево легко царапало кожу на руках, на лице, на груди, когда инстинкт велел поддаться, податься вперед и прогнуться в пояснице, хотя желание умоляло прижаться снова, запрокинуть голову, ощутить горячее частое дыхание над ухом, на шее, под растянутым воротом. Холодные капли дождя пробирались сквозь ветхую крышу и стекали по щекам, горячие капли пота – по вискам, по спине, а после… снизу по бедрам до все еще дрожащих колен. Тихое повизгивание из-под навеса, мяуканье, детский смех и женская брань – за стеной вновь разыгравшегося ливня скрылся небольшой дворик дома синьоры Батисты и все его обитатели, кроме двоих. – Так я прощен? – хрипло выдохнул Валенцио, едва касаясь губами блеклого румянца на щеке рыжего. – Бог простит, – сипло рассмеялся делла Скала, напрасно стараясь непослушными пальцами совладать с поясом, но тут же замолк, едва только выглянув из-за плеча Моретти. За осунувшимися под тяжестью воды простынями мелькнули растрепанные черные кудри и огромные птичьи глаза: старший сын синьоры Батисты кинулся наутек. – Вот же поскуда малолетняя… – Валенцио отпустил любовника и собирался уже догнать негодника, повадившегося подглядывать, но делла Скала не пустил: обнял поперек живота, прижался сзади, усмехнулся на ухо: – Да пусть смотрит. Если бы рассказал кому, так нас бы уже давно выгнали… – он прикрыл глаза, прислушиваясь к чавканью грязи под ногами убегающего ребенка и перестуку капель по крыше. – Тогда зачем ему?.. – Кто знает? Мальчишки все любопытные… Осень утонула в лужах и сгноила остатки былой прелести Сиены. Почерневшие холмы вокруг таяли и размывались в потоках ливня, по утрам на раскисших тропах меж ними бродили призраками прокаженные, и тихий звон колокольцев на их шеях отнимал последнюю радость. Надвигалась буря, но здесь и сейчас никто не ждал беды. Валенцио запер дверь изнутри и привалился к ней спиной, разглядывая в полутьме силуэт любовника. Даже священник понял с полуслова: ни в чем этот грешник не раскаивается. *** Дождь хлестал в приоткрытое окно, заливая подоконник и пол. Грузные свинцовые тучи рыдали, вымывая с площадей и улиц пепел догорающего ноября. Зажатая меж молотом и наковальней сталь болезненно дребезжала, заставляя рыжего кота на коленях у Меркуцио вздрагивать и ощериваться недовольно. Альфонсо переливал масло в чугунную бадью, периодически прикладываясь к стакану с горячей настойкой, чихал и слюнявил бороду, утираясь закатанным рукавом. Спину ломило, голова трещала. С каждым следующим ударом Валенцио глубже вколачивал тупую корявую боль в собственный висок, щурясь от заливающих глаза жгучих капель пота и переминаясь с ноги на ногу от усталости. Восприятие концентрировалось на расходящейся по рукам вибрации, на раскаленном докрасна металле, на отблесках огня и на беспрестанном нытье в груди. – Ну, вот и славно, – прохрипел Аль, смахнул со лба взмокшие волосы и снова смачно чихнул, невольно подгадав под удар молота. – Да чтоб ты был здоров! – делла Скала кинул в оружейника полотенцем. – Благодарствую… А… Ааа… Ааапчхе! – раскрасневшееся от жара лицо скрылось в складках тряпицы с очередным громогласным чихом. – Ох, какая же зараза… – он опустился на старый расшатанный стул напротив рыжеволосой парочки, стянул тяжёлые сапоги и протянул ноги к огню, обмахиваясь полотенцем. – Что слышно там из южного края? Ты, это… пить-то будешь? – кивнув Меркуцио на кувшин, Аль почесал бороду и собирался уже снова чихнуть, но только глубоко вздохнул и облизнулся. – Тебе нужно. Вон – бледный какой. Делла Скала покачал головой, продолжая почесывать кота за ухом: – Не хочу. Пока все тихо… – А на северах? – Мантуя пуста. Мертвых вывозили на поле и сжигали вместе со скотиной, – он уставился на огонь, – Модена, Болонья, Венеция… Верона, – короткий судорожный вдох. Он зашелся хриплым кашлем и отер лоб ладонью. Еще вчера Меркуцио лежал в бреду, и сейчас уже не замечал жара: горело все тело, хотя лихорадка немного ослабла, и он остановился по дороге всего пару раз, чтобы побороть слабость и головокружение. – Вот так напасть… А… Ааа… – борода снова скрылась в полотенце. Сердцебиение кузницы стихло, когда Моретти стянул рукавицы и повесил кожаный фартук на крюк, после опрокидывая на себя полный ковш холодной дождевой воды. Заглушая шагами бульканье масла вокруг остывающего клинка, он не спеша вошел в мастерскую, рассеяно глядя себе под ноги и прислушиваясь к звенящему в голове эху. – А вот тебе-то наверняка не помешает глоток настойки! – Аль уже приподнялся с кресла, едва только завидев кузнеца, но тот лишь угрюмо ухнул, махнул рукой и сам плеснул себе из кувшина. Бородач покачал головой. – Отдых вам обоим нужен – вот что. Отдых и здоровый сон. Да и мне не помешает… А ты приходи завтра тоже, как освободишься, а? – предложил он, утираясь полотенцем, – я буду рад. Бруно вон тоже… – кот согласно мяукнул. Меркуцио пожал плечами рассеяно, не отрывая слепого взгляда от пляшущего на поленьях пламени, но из задумчивости его вывел сиплый недовольный голос позади: – Еще не хватало… И так еле на ногах держится, – Моретти оставил стакан, не сделав и одного глотка, и вышел вон из комнаты под хмурым взглядом Альфонсо. В последнее время он только злился и огрызался чаще обычного. Сам делла Скала тоже ходил мрачнее тучи, стал нервным и раздражительным. Оба пребывали в какой-то эмоциональной прострации от перенапряжения, как и большая часть горожан. Опустевшие чумные улицы навевали тоску и страх: мертвые дома пялились на редких прохожих пустыми глазницами окон, скалились покосившимися зубьями балконов и оборванными ставнями. Всякому теперь должно было кричать от боли и отчаяния, но простуженные голоса срывались в кашель и затихали бесславно. Путь до дома синьоры Батисты от оружейной мастерской теперь изгибался петлей, затянутой на тощей шее колокольни собора. Оскальзываясь в грязи и по щиколотку увязая в ней, они шли под проливным дождем на ощупь, цепляясь друг за друга, прижимаясь к холодным стенам, вздрагивая и озираясь, всякий раз хватаясь за оружие. На очередном скользком повороте Валенцио остановился, и Меркуцио со всего маху налетел на него сзади, едва устояв на ногах. Он хотел было спросить, в чем дело, перекрикивая шум разбивающегося оземь водопада ливня, но, выглянув из-за его плеча, побелел как полотно и хлебнул на вдохе холодного ветра. Переулок был завален трупами. Обтянутые изъязвленной и расползающейся в лоскуты кожей, вздувшиеся тела громоздились друг на друге, голые, изуродованные – их было не меньше полусотни. Тут и там валялись дохлые вороны, окоченевшие крысы и кошки, обезглавленная коза распласталась посередь дороги, наполовину обглоданная лошадь в седле и сбруе перегородила выход в другой переулок. Перед глазами всё поплыло, и делла Скала закрыл их. Он сделал пару шагов следом за Валенцио вслепую, но поскользнулся и осел по стене. Запах гнили и разложившейся плоти крепко держал за горло, вел их обоих на прочной привязи вперёд по галерее смерти. Мужчины, женщины, старики и младенцы. Моретти прикрыл рот мокрым рукавом и ухватил Меркуцио за шиворот, едва ли не бегом преодолев остаток пути и таща мужчину за собой волоком: тот насилу шевелил ногами, глаза то и дело закатывались, он начинал задыхаться от кашля. Вслед им хлопали двери так, словно дома-призраки, изрыгнувшие прокаженные человеческие тела, аплодировали смельчакам, улюлюкали в вое ветра раззявленными пастями и гнали прочь. От частого глубокого дыхания все внутри болезненно сжималось. Липкий холодный пот смывался моросью дождевых капель, залетающих под покосившийся проем какой-то подворотни, куда Моретти забежал в поисках укрытия и куда затащил следом за собой продрогшего до костей племянника веронского подесты в беспамятстве: он не говорил, не слышал и не открывал глаза – лишь мелко дрожал и стонал приглушенно. Сердце рвалось прочь из стесненной смрадом груди. Перевести дыхание, хватать отравленный воздух ртом, проглатывая поспешно. Перед глазами – пелена дождя, от воя заблудившегося ветра закладывает уши. Валенцио опустился в грязь рядом с какими-то промокшими тюками, держа руку на шее рыжего и чувствуя, как бесится под пальцами пульс. Только бы чувствовать его сейчас, только бы не оборвался этот испуганный трепет живого тела… Минута, две, три. Он успокаивался постепенно, а вместе с ним и Моретти. Пронесло. Отпустило. Вдох и выдох – самому бы не забыть сделать следующий. В грохоте раскатов грома растворялся голос ливня, и сиюминутный ужас начал проходить постепенно. Одежда промокла насквозь – хоть выжимай, но крупная дрожь била вовсе не от холода. Подняться бы с колен, держась за стену, успокоиться, собрать в кулак последние силы, но протяжный свист заставляет широко распахнуть глаза, слепо и лихорадочно обшаривая зияющую черную пустоту перед собой. Грохот, рев со всех сторон, и сердце пропустило удар. В отблеске зарницы Валенцио увидел обезображенное язвами лицо и пустые глазницы: сползая по стене, он перевернул изъеденный крысами труп, который прежде принял за свалку поклажи. Серая кожа пошла пузырями и полопалась, не было губ, не было век – все обглодано. В глазах потемнело, и желудок тут же вывернуло наизнанку. Мужчина упал обратно в грязь, обхватив голову руками. Бедолага Торио, его брат, их жены и дети, родители – целые семьи. Скольких они уже похоронили и скольких еще похоронят? Люди сгорали в лихорадке за день или мучились неделями, умоляя о смерти. От одной мысли, что когда-нибудь на такой же свалке мёртвых тел Моретти найдет бездыханного Меркуцио, хотелось завыть, и он делал это. Скулил побитой собакой в полуразваленной подворотне чумного квартала рядом с мертвым и умирающим, а скорбящее по опустевшей земле небо продолжало биться в истерике, задевая чёрные от копоти трубы домов. Впервые за много лет не было слышно колокольного перезвона. Кашляя кровью и размазывая по полу маслянистую грязь, Валенцио пинком распахнул дверь темной спальни. Едва только опустив с рук на смятую постель бесчувственное тело, он сам упал без сознания, забывая о том, что может не очнуться. *** В сыром подвале было холодно и пахло плесенью, замерзшие потеки на стенах блестели в свете одинокого факела на железной скобе. Меркуцио откинул со лба мокрые волосы и перевернул чумазого торгаша на живот, чтобы тот не захлебнулся кровью. – Я спрошу еще раз… – Последний раз, – перебил делла Скала и сплюнул на пол. – … Кто был тогда в трактире вместе с вами, выродок, – Альфонсо присел рядом со стенающим лавочником и, ухватив за волосы, запрокинул его голову. В густой черной бороде оружейника не было улыбки: он хмурился, недовольно оглядывая разбитое лицо должника, и то и дело оборачивался, словно ожидал от своего кузнеца какого-то знака. Но Валенцио молчал. Он прилежно оттирал от крови кулаки и все еще тяжело дышал. Другой торгаш из ювелирной лавки ничком лежал на земле у его ног и приглушенно всхлипывал, пуская слюну и кровь пузырями на перепачканных грязью губах. Вот, чего на самом деле не хватало! Моретти только теперь осознал, как же все-таки соскучился по тяжелому запаху свежей крови, по саднящим от ударов запястьям, по сладкому вкусу собственной победы. Гнет цепенящего страха перед уродливым лицом Черной смерти изматывал, и нужно было найти способ избавиться от этой выедающей душу заразы. Взять судьбу в собственные руки, вновь ощутить себя ее хозяином, почувствовать себя живым. Меркуцио за его спиной был похож на разъяренного зверя: скалился, все еще харкал кровью от чахотки, но с неподдельной ненавистью и зловещим торжеством глядел сверху вниз на поверженного лавочника. Драка вышла славной: выбитое плечо, раскроенный вражеский череп, выбитые зубы, рассыпавшиеся по полу вперемешку с драгоценностями. Когда прежним утром к ним подошел Альфонсо и попросил об услуге, оба согласились только что не хором. Едва лишь оправились и встали на ноги, а уже с неделю рычали в голос, грызлись и срывались друг на друге, точно бешеные псы в клетке. Но теперь такая возможность: спустить пар, повеселиться вволю и почесать кулаки – даже и в мыслях не было отказаться, тем более, от помощи товарищу. Тем же вечером Моретти притащил домой суконный сверток и, развернув, протянул Меркуцио новую дагу: заточенный всего пару часов назад, легкий клинок поблескивал в свете камина, рукоять легла в ладонь будто родная, а на эфесе в обрамлении филиграни красовалась монограмма «МдС». – Твоя работа? – бросил делла Скала через плечо и улыбнулся, примеряя на вес подарок и пробуя замах. – А то чья же? – Моретти бросил сверток на стол и обнял рыжего со спины. На утреннем богослужении Меркуцио все штаны протер об церковную скамью, елозя туда и сюда, не находя себе места от нетерпения. И кузнец, и оружейник поочередно шикали на него с разных сторон, пинали под лавкой, пихали в бока локтями, но все тщетно. Когда хор алтарных мальчиков смолк, он чуть ли не бегом пронесся по крайнему нефу к выходу, и Валенцио догнал его лишь в конце улицы, схватив за шиворот и затолкнув в переулок. – Ты что творишь, гад?! – он шипел на любовника змеей, оглядываясь по сторонам и волоча его дальше по узкому проулку, оскальзываясь на заледеневших лужах. Раскрасневшиеся от мороза щеки, рыжие волосы в инее, густой пар от горячих выдохов – Меркуцио как-то злобно скалился в ответ, цепляясь за чужие плечи, чтобы только не свалиться по дороге: – То же, чего ты сам так хочешь… – он дернул Моретти за рукав, сворачивая за угол у конюшни. Едва только хлопнула дверь, как замерзшие пальцы скользнули под ткань, распахивая ворот рубашки, – ведь хочешь – я знаю… – насмешливый шепот на ухо. Пустые стойла, разметанные по полу бродягами остатки сена, рваные поводья и недоуздки на ржавых крючьях. На остывшем дереве оставались отпечатки от ладоней, следы недолгой молчаливой борьбы. В скрипе петель и шуме давно разбуженного города, доносимого ветром со стороны улицы, невозможно было разобрать глухих стонов в два голоса. Дверь в торговую лавку ювелира оказалась не запертой, несмотря на поздний час. Ключ торчал в замочной скважине изнутри – Меркуцио повернул его и тихо передвинул засов. Хозяин лавки, вынырнув из-под стола, недоуменно воззрился на вошедших мужчин: – Ох, я ведь… Закрыто уже, синьоры. Утром приходите, – он развел руками и растянул тонкие губы в примирительной улыбке, демонстрируя посетителям неполный набор желтых зубов. – Утром не пойдет: дело у нас больно срочное, – Валенцио облокотился на стойку возле бархатных подушек с товаром и принялся вертеть в руках какие-то дешевые девичьи побрякушки. – Дело, говорите? Но ведь… – лавочник хотел было что-то сказать, рассеяно почесывая бока, но Меркуцио перебил его: – Крайне срочное. Не терпит отлагательств, – он ухмыльнулся и, достав из-за пазухи серебряный нательный крест, помахал им перед носом торгаша. – Смотрите, что у нас есть… – Ну, крест это. А мне-то что за… – Мы его давеча в трактире под лавкой нашли, – кивнул Моретти, продолжая играться с брошками и цепочками, а потом обернулся к рыжему и недовольно хмыкнул, – дурак! Грех с такой вещью баловаться. Делла Скала скривился, но послушно положил крестик на стойку перед хозяином лавки, нарочно так, чтобы тот мог получше разглядеть и едва заметно побледнеть, узнав вещицу: – Нам сказали, что он Ваш, – племянник подесты даже не пытался скрыть усмешки в голосе. – Мой… чего это? Мой! Вздор, – мужчина хотел уже было полезть под рубаху, но его отвлёк Валенцио, перемахнувший через невысокую стойку и принявшийся шарить по полкам, – ах ты шкура! – лавочник уже кинулся ему на спину, но Меркуцио оказался проворнее – повис на торгаше, одной рукой ухватив за шею, а свободным кулаком остервенело выбивая из того поток грязной брани. На шум из подсобной выскочил и сам мастер с табуреткой наперевес. Делла Скала сбил того с ног, повалив на пол лавочника, а Валенцио все не мог прикинуть, как бы садануть одного из них по голове бронзовой вороной, схваченной с полки, чтобы не попасть по лицу рыжему. Полетели щепки и битые черепки золоченых кувшинов, возня на полу была жаркой, пока со двора к ней не подоспели еще двое: плешивый флорентиец, которого Моретти обобрал до нитки, и его припевала. Первый бросился на своего старого обидчика с кулаками, второй насилу оттащил лавочника от Меркуцио, чтобы самому накинуться на едва только поднявшегося на ноги мужчину. Двери хлопали на сквозняке, аплодируя, дурниной орали те, кто бил, и те, кого избивали, но стоило только свалке расцепиться, как в ход пошло оружие. Один схватился за бок, другой хромал, третий лежал, не вставая, ювелир уполз на двор, держась за разбитую голову. Меркуцио улыбался окровавленными губами, ногой отпихивая от себя упавшего на колени противника со вспоротым брюхом, и едва заметно трясся от беззвучного смеха. Он хотел расхохотаться в голос, но в горле пересохло, и он отступил на шаг, по-прежнему ощущая спиной плечо Валенцио, который все еще сжимал один кулак на рукояти кинжала, а другой – на горле флорентийца. Патруль прибыл скоро: всадников они видели из-за угла, когда потащили волоком должников оружейника в условленное место. В подвале разоренной гончарной мастерской на окраине Сиены один торгаш испустил дух еще до того, как свет от факела начал угасать. Старший племянник веронского подесты перерезал горло второму, так и не сказавшему ни слова. – Что с ними теперь? – Альфонсо кивнул на трупы. – Мы сами, – отозвался Меркуцио. Жестокая усмешка, беглый взгляд на ухмыляющегося Моретти и глухой удар сапога по уже переломанным ребрам. Погост завалило снегом. Лошади проваливались в сугробы по колено, фыркали и тянули морды к сухим скелетам кустов, торчавших тут и там, а спешившиеся всадники бродили на холме по разбитому камню часовни. Серое небо казалось низким, и поседевшая за неделю земля сливалась с ним на горизонте, там, где уже поднималась сплошная стена пурги. Соборная звонница надрывалась в гуле ветра. – Думаешь, успеем? – Меркуцио спрыгнул с обвалившейся стены и взобрался на разбитую колонну, вглядываясь в снежную пелену вдали. – Подождем до весны, – бросил Моретти, стирая с рукава кровь, подходя ближе и плотнее кутаясь в плащ. – Никуда от нас твоя Венеция не денется. Пусть дороги разметет, а то лошадей загоним. В камине еще тлели угли, а в заиндевевшее окно украдкой заглядывала луна – вот и все источники света. Тишина. Не хотелось больше думать о прошлом. Они поедут на юг, оставляя за собой лишь следы подков в дорожной пыли, навстречу новому солнцу. Валенцио закрыл глаза, прижимая к груди уже давно и крепко спящего Меркуцио, а Сиену убаюкивал ветер и заботливо кутал в мягкое зимнее покрывало. *** – Скажи это еще раз, – томный выдох в приоткрытые губы, требовательный, настырный поцелуй, перерожденный в жадный укус, – еще раз… – Меркуцио почти задыхался. – Весной… – голос не слушался, ломался, спотыкался через раз, охрип, с потрохами выдавая говорящего, – этой весной Лаура Фьерентини станет моей женой… – Лживая тварь, – след от ладони все еще горит на щеке пониже ссадины, а дальше, вниз по голой шее – продранная царапинами кожа в застывшем бисере крови. Пальцы сжались в темных прядях волос на затылке, потянули, и Моретти невольно запрокинул голову, зарычал глухо, стискивая зубы, оставляя шею открытой для новой пытки. – Продажная шкура… – Эта безродная глупая девка станет моей женой… – Валенцио жестоко усмехался назло любовнику. – Ублюдок, мразь, предатель… – Ты был там, ты все слышал… – Как же я ненавижу тебя… – обжигало каждое касание. Точно железом, раскаленным до бела, въедались отпечатки: синяки, царапины, укусы. До крови, до крика буквально, нестерпимо, до нового глотка воздуха, до выдоха, выворачивающего легкие, до стона, сходящего на всхлип, скулеж. – Еще… И что наверняка услышат, и что от судороги мышцы онемели, что уже припухли искусанные губы, что кровь все хлещет носом и не остановится – плевать на все. Лишь бы только продолжалось это безумие. Как он сидел напротив и без утайки переглядывался с этой потаскухой, как бы случайно подобрал ее платок, как огрызался, стоя у конюшни – бездушное отродье, падаль, Сатана! Стискивая коленями бока любовника, прогнуться, прижаться, ощутить всей кожей, чтоб только боль имела право разорвать объятия, заставив впиться ногтями в его плечи, изодрать сильнее. Как он шептался с оружейником в гостиной, жал руку, обнимал, будто родного, как эта соплячка зарделась от смущения, как они вместе объявили о помолвке всем гостям – чудовище, скотина, зверь, подонок! Без жалости и смысла, по велению одной лишь похоти прижимать это горячее голодное тело к себе и к полу, холодному и нечистому, к дверному косяку, к стене, к перилам лестницы и снова к полу, так и не добравшись до постели. Без жалости и смысла, по приказу глупого сердца не отпускать от себя, не давать воли, как бы ни просил. Запертая в беспамятстве дверь стенала и рвалась с петель под порывами ветра, яростными и бешеными, дикими. По имени, глухо, одними губами – немой крик утонул в треске сорванных ставень, запутался в чужом шепоте, стерся кровью с истерзанного плеча, с разбитой скулы, со все еще дрожащих пальцев, стискивающих запястье любовника, когда его ладонь на ощупь повторяла заученные наизусть изгибы: колено, бедро, поясница, по ребрам вверх до ключицы. Цепью касаний рассеивая зябкие мурашки по влажной от испарины коже, горячей и податливой, плавящейся в руках, умелых и властных. В полумраке можно было разобрать лишь звуки: нестройное дыхание, скрип половиц, предсмертный вой метели за окнами – все они становились осязаемыми, оседали на полу, липли к исполосованной свежими шрамами спине. Шорохи блуждали в темноте, ползали среди рваной одежды. Ремни, ножны, плащи – все было где-то рядом, хоть руку протяни, и вместе с тем же не было ничего вокруг. Все растерялось, утратило самое себя, растворилось. Кроме него. Все еще рядом, здесь, и слышно, как бьется сердце, слышно, как дышит тяжело. А прочее – фарс, уговор, ложь, искусная настолько, что самому бы впору уверовать. – Мой Меркуцио… – неслышный в гуле ветра, осязаемый шёпот. Который час? Темно кругом. Открыть бы глаза, но веки слишком тяжелые, и в мелькнувшем просвете под ресницами – нелепая сизая пелена. Кто-то тянет за руку, или кажется это? Всего лишь сон… – Синьор… – из далека раздался голос. Идти на зов, вслепую, не понимая, что к чему. Он точно спит. Перевернуться на другой бок, лениво зевнуть, глотая эту сухую сизую пелену клочьями. – Синьор! – голос завопил в самое ухо. Валенцио сел на постели. Голова тут же закружилась, чернота вокруг поплыла цветными пятнами. Кто-то хлестал его по щекам и орал дурниной, но невозможно было расслышать. Снова потянули за руку. Мужчина сделал над собой усилие, чтобы открыть глаза: он увидел перед собой силуэт какого-то животного – его голос он слышал, оно тянуло за собой. Машинально поводя руками в этой странной пелене вокруг, Моретти все же нашел то, что искал: руку Меркуцио. Холодна как лед. – Какого… – но голос охрип и смолк, едва сорвавшись с губ. Хриплый кашель, удушье. Дым, пожар… Пожар! – Пожар! – истошный вопль за выбитыми окнами разбудил окончательно. – Пожар! – звучало все глуше, точно эхо катилось по заснеженным переулкам, – пожар… Он засыпал, когда услышал треск, и думал, что ветром сорвало черепицу. Его разбудил старший сын синьоры Батисты, чумазый от копоти и всклокоченный, в одной обгоревшей рубашонке: мальчишка заснул, как всегда подслушивая под дверью, и в кои-то веки Валенцио не хотел спустить с него за это шкуру. Делла Скала лежал, не шевелясь, но раздумывать было некогда. Завернув бесчувственное тело любовника в простыню, он взвалил его на плечо, другой рукой крепко ухватив за шиворот мальчика и ринувшись прочь из комнаты, вперед по утонувшему в дыму коридору. Первый этаж полыхал, словно растопленный очаг в кузнице. Гарь и копоть черными клубами поднимались над жадными языками пламени: они облизывали стены, подбирались ближе к лестнице, выедая на своем пути все подряд. От треска мертвого дерева можно было оглохнуть, но визги и плачь, долетавшие отовсюду разом, заглушали его. Где дверь? Лопнуло стекло, и всполох огня окутал бок: Моретти пригнулся и повернулся инстинктивно, закрывая своим плечом ребенка, крепче прижимая к груди тяжелую, все норовившую сползти ношу. Где же дверь?! Пинком распахнув уже пылающую дверь на хозяйскую половину, он едва не рухнул навзничь под весом двух тел: мальчишка, перепуганный до смерти, был ни чем не лучше бездыханного паяца. Горящая балка рухнула под ноги. Дыхания уже не хватало, перед глазами снова заплясали пятна. Да где эта чертова дверь?! Заорав во всю охрипшую глотку и хлебнув на судорожном вдохе гари, Валенцио снова закашлялся и упал на колени, когда очередное лопнувшее стекло взметнуло огонь к потолку сплошной стеной. Он дополз до порога черного хода вслепую, перетаскивая с место на место по углям и осколкам перемазанное сажей тело. Эмоции поглотили разум подобно пламени, они метались от животного страха к бессильной ярости, и ясно было лишь одно: то тяжелое, что волок за ноги – мужчина, то полегче, что осталось где-то у лестницы – ребенок. Обожженные руки дрожали. Валенцио обтирал снегом почерневшее лицо любовника, растирал шею, грудь и живот. Он едва мог ощутить его дыхание, и собственное не желало возвращаться: замерло в глотке комом – и хоть ножом его режь! Полуголая хозяйка лежала у сарая, прижимая к груди младшего сына. Ребенок истошно вопил, надсаживал обожженные воздухом легкие, но у Моретти не было сил, чтобы добраться до малыша и освободить от железной хватки окоченевшего на морозе трупа. Он уже не чувствовал пальцев, когда сквозь сбитое снегом пожарище пробрались соседи и водовозы. Кто-то попытался перевернуть его на спину, расцепить руки, отодрать от любовника, но Валенцио зарычал словно собака. Обожженный, в одном исподнем, он вцепился крепче, прижимая к себе бесчувственное холодное тело, а через минуту сам ослаб и упал на грязный снег. Метель занесла всю сиенскую окраину с ее узкими, корявыми улочками, с теснящими друг друга домишками, с бесконечными лавками, сараями, пристройками, навесами. Сгорело три дома. Выжило шестеро человек. Чистые белые хлопья сыпались на пепелище до утра, но Моретти не помнил. Когда мучительная резь в глазах ослабла, когда голова перестала раскалываться, когда кроме нестерпимой боли во всем теле стали проявляться другие ощущения, он огляделся: в маленькой скромной вазочке у кровати развернул лепестки горицвет, солнечные блики за решетчатым переплетом окна играли с капелью, а на подоконнике, подтянув колени к груди, сидел Меркуцио и что-то чертил пальцем на запотевшем стекле. Неровно остриженные рыжие лохмы торчали клоками в разные стороны над повязкой вокруг головы. Рука на перевязи, повязка на шее, весь в ссадинах и порезах. Зато живой. Еще слишком рано. Утро. Воскресенье. *** В трактире было тихо, лишь оборванная скособочившаяся вывеска тоскливо поскрипывала на ветру. И ничего удивительного: едва только загорланили петухи, как делла Скала уже переступил порог питейной и, взобравшись на стол с ногами, опрокинул в себя два стакана крепленого. – Ты видишь другой выход? Расскажи – мы послушаем! – Валенцио отпихнул ногой видавший виды табурет и с раздражением посмотрел на будущего тестя. – Ну, ты еще будешь на меня рычать, щенок?! – оружейник поднялся из-за стола, угрожающе сжимая кулаки, но Меркуцио осадил обоих: – Давайте еще вы поцапаетесь – вот потеха-то будет! И никаких чужаков не нужно: мы сами друг друга перебьем! – он сплюнул на пол и утерся рукавом. Докатились. С вершины славы и почета до самого дна. До бездонного смердящего болота, выгребной ямы. Их уже травят, будто зверей в клетке, насмехаются, дразнят, дергают за усы. Через неделю после того, как погорельцы пришли в себя, выяснилось, что пожар – дело рук флорентийских недобитков, и ни один из выживших в доме синьоры Батисты не собирался теперь сидеть сложа руки. – Вздернуть эту скотину на первом же столбе? – Аль угрюмо чесал бороду, обмениваясь с трактирщиком мрачными взглядами. – Не по зубам он вам. Уж больно важная птица… – И я выпотрошу ее на месте, прежде заживо общипав, – прорычал Моретти, подходя к столу и опуская руки на плечи рыжему. – Эта тварь возомнила себя павлином в курятнике… – Подпалим ему хвост. Он ведь любит жареное?! – мстительно съязвил за любовника Меркуцио, слезая со стола и решительно наполняя еще один стакан. – Если ты не с нами, Аль, то лучше уйди с дороги, – Валенцио взял вино, не задумываясь. Ему уже не было дела до дружбы, до условий и уговоров, не было дела до других. Он чуть не потерял этого рыжего паяца и самую жизнь. Все летит к чертям, если речь заходит о кровной мести, о самолюбии и о любви, черт бы её драл! – За тебя, – отсалютовал делла Скала. – За нас, – подхватил Валенцио. – За удачу! – два голоса в один, и пара стаканов с паршивым, скисшим за зиму пойлом опустела, оставляя в глотке неприятное жжение и едва ли смывая тот горький ком презрения к бессилию, что душил до сих пор. Оружейник озабоченно хмурился вслед удаляющимся спинам. – За версту видно: веронцы, – хмыкнул трактирщик, но поймав на себе недоумевающий взгляд Фьерентини, принялся вытирать стол грязной тряпкой, еще больше пачкая. – А что? Будто ты не знал. Совсем уж ослеп под старость лет… – он все бурчал себе под нос. – Я их еще сопливыми детьми помню. Кузены Черезе… Держи карман шире. Оружейник присел на стул, рассеяно глядя на хлопающую на ветру дверь, а двое мужчин спешили по затопленным проулкам и раскисшим подворотням туда, где им наверняка не будут рады. В номере борделя дородный холеный мужчина похотливо почесывал козлиную бородку, а другой рукой внимательно ощупывал предложенный на его вкус товар: смуглую тощеватую потаскуху лет семнадцати. Шторы были плотно задернуты, а в дверях маячили два подхалима при оружье и в капюшонах. Тем временем этажом ниже шаркали по вытертому и некогда богатому ковру три пары ног. – Позвольте, милейшая, – отвесив прачке шутливый поклон, Меркуцио ухватил ее за локоток и потащил вперед по коридору, считая двери. Валенцио подхватил девицу под другой локоть и, между делом шепча ей на ухо какие-то пошлости, оглядывал оставшиеся позади комнаты. Голая девица в номере непристойно раскинулась на кровати. – Пошли прочь, – мужчина отмахнулся от одного шакала и кивнул другому, – развлекитесь пока там. Я за все плачу, – он вытолкал обоих подручных взашей и повернулся к уже одобренной и оцененной им потаскухе, распахивая халат. Шаги все тише шаркали по ковру. – Право же, это не займет много времени, – мурлыкал рыжий, сворачивая в очередной коридор с рабочими «спальнями». – Мы только переговорим с товарищем, а после… – красочные росписи пикантных подробностей со стороны его любовника продолжались. Зардевшаяся прачка растеряла по дороге чистое белье, которое несла на смену. Этажом выше шакалы, изгнанные из логова вожака, недовольно нахмурились. – И что теперь? – отшатнувшись от хлопнувшей перед носом двери, один припевала-флорентиец окинул взглядом пустую залу со столиками, диванчиками и пуфиками для увеселения компаний в обществе продажных дам. – Ты слышал: он платит, – довольно ухмыльнулся второй и потянул за шнурок колокольчика для вызова прислуги. Конец коридора. Лязгнул засов, заглушая невнятный женский лепет: – Синьоры, да как же это… – пока делла Скала возился с ключами от черной лестницы, прислуга уже томно постанывала в объятиях Моретти. – Эгей! Осади коней, жеребчик! – рыжий шлепнул Валенцио по заду, распахивая дверь. – Прошу меня простить, милочка, – тот усмехнулся в губы удивленной девицы и тенью скользнул следом за любовником, оставив растерявшуюся синьорину обворожительно хлопать ресницами в гордом одиночестве. В уютной комнатке не было слышно бегущих по лестнице. – Всего пару минут, – проворковала девушка, прикрывая за собой дверь и лукаво улыбаясь флорентийцам, – пара минут – и я приведу Вам компанию… – фраза оборвалась перепуганным визгом, когда племянник веронского подесты оттолкнул шлюху в сторону, не особенно-то церемонясь: – Увы, но все синьорины еще спят, – в голос усмехнулся он, пинком распахивая дверь. – Зато есть два отменных синьора! – в тон ему отозвался Валенцио, – горячие… – Прожаренные… – С хрустящей корочкой… – Налетайте, кошки драные! *** Холодная морось дождя, пролетая сквозь решетку, оставляла на каменном полу темные пятна. Крысы скреблись по углам, по-хозяйски расхаживали вдоль отсыревших, зеленоватых от мха и плесени стен. Тихо звякнула цепь, зашуршала солома – Моретти повернулся на бок, чтобы не драло так назойливо искалеченную плетью спину. Меркуцио поерзал в тщетных попытках устроиться удобнее на холодном полу и потянулся до хруста в пояснице: – Эй, тюремщик! Последний завтрак-то будет, или как?! – лениво позевывая, он поднялся на ноги, сильнее взъерошил рыжую гриву и прошелся по камере от стены до стены под насмешливым взглядом любовника. – Охота травиться этой дрянью? Или смирился? Терять больше нечего? – он приподнялся на локте, хрипло посмеиваясь. Спину все еще саднило, будто обожженную. Кровь смыли, но сукровица на вздувшихся шрамах пропитала рубашку, приклеила ее к коже, так что отодрать можно было, только изодрав края в лохмотья. – Тебе уж точно нечего, – язвительно бросил рыжий, распинав солому на полу. Он обнял решетку и повис на ней в нетерпеливом ожидании скребущей по полу миски с едой, стакана вина и чистого белья на смену. Есть такая традиция в освобожденной Сиене: умирать во всем новом и чистом. – Глупо вышло, – покачал головой Валенцио и добавил тихо и как-то сухо, – прости меня. – Глупо, – деревянная миска ударилась об пол, и тюремщик повесил на перекладину прутьев одиноко белеющую в полутьме рубашку. – Бог простит. Моретти поднялся, держась за решетку, и уставился невидящим взглядом в маленькое окошко, сиротливо приютившееся под потолком. Глоток крепленого обжег горло. Толпа на площади бесилась во все четыре стороны. В грязных талых лужах наступившей весны топтались горожане и крестьяне, все галдели и глазели. Оцепление стражи вокруг виселицы было редким, каким-то дырявым: флорентийцев разбили на следующее утро после казни да Коста в номере борделя, и никто не опасался самосуда над приговоренным. Валенцио вывели из камеры в кандалах, а не в колодках. Под россыпью водяной пыли он промок до нитки, не успев пройти и полпути, а делла Скала за спиной притих. Смех племянника веронского подесты все еще перекатывался эхом по влажному камню, когда цепь на руках дернули и потащили его любовника вперед по коридору между тесных смрадных клеток, но стоило сапогам опуститься в чавкающую маслянистую лужу, как голос позади потух и сник. В толпе виднелось бородатое посеревшее лицо оружейника. Он крепко держал за плечи старшую дочь, чтобы та не смотрела, но девица все же извернулась и заревела навзрыд, стоило только Моретти взглянуть на нее из-за плеча надзирателя. Ему не было больно, не было стыдно. Ему не было даже страшно. Свинцовые тучи на небе опускались все ниже, выжимая по каплям холодную морось. Она оседала сплошной пеленой тумана на волосах и лице, светилась россыпью алмазов на заточенных бердышах, на свежем срубе помоста под ногами. Вой, шепот, говор, грязь и серость вокруг – все это вызывало лишь тоску и сожаление. О том, что больше не наступит завтра. Не будет нахального смеха его паяца, насмешливого взгляда, вульгарных кривляний, его извечного пустословия и заносчивости. Не будет его голоса в крике или шепоте. Не будет его прикосновений, запаха, вкуса… Ступени под ногами без счета, и каждая скрипит, смолится. Осторожно ступать по мокрому дереву, ощущая за плечом, совсем близко, слишком близко – дрожь чужого тела от холода. Чужого? Едва ли. По позвоночнику пробегает одинокий муравей – это взгляд поднялся из черной лужи перед помостом и впился в просмоленную веревку на перекладине. Как глупо вышло. Они разделались с теми ублюдками в борделе раньше, чем служанка подняла шум. Раньше, чем флорентиец кончил. Раньше, чем позвали стражу. Раньше, чем в комнату ворвались еще трое. Приговор был коротким и емким, сухим, безразличным. Валенцио бегло спросили о раскаянии, но тот не проронил и слова. Не целовал креста. Не слушал и не слышал молитвы во спасение. Он стоял, чуть запрокинув голову, щурился от треклятого дождя, заливающего глаза, пытался разглядеть в клубах серого пепла облаков хоть один луч света, но все напрасно. На колокольне разыгралась звонница. Он посмотрел на Меркуцио: та же тоска во взгляде, та же презрительная усмешка над всем и вся застыла в уголках губ – словно отражение любовника, только лишь в тон светлее, и все бледнеет с каждым словом тюремного духовника. Черты лица смывались дождем, таяли, стекали на сосновые бревна под ногами. – Помилуй, Господь, душу раба твоего. Дыхание невольно замерло в пересохшей глотке, и предательская, поскудная дрожь страха прокатила по телу, руки под тяжестью цепи ослабли. Совсем как тогда, с неделю назад: он упал на колени в конце коридора, не в силах устоять; рухнул на истертый ковер, едва успев подхватить делла Скала под руки. Окровавленные губы растянулись в усмешке, обреченное, до боли искреннее изумление в широко открытых глазах, сиплый вдох, последний выдох. Он во все глаза смотрел на рыдающее весеннее небо, надеясь получить прощальную весточку от солнца. Пальцы слабо пробороздили холодный воздух, но сжали в кулаке лишь пустоту, когда скользящий узел затянул мокрую петлю на шее. *** Соловьиная трель смолкла, уступая место голосу жаворонка. За холмом в пелене рассветного тумана капризно ворочалось утро. Душистая трава все еще была примята, и мужчина спросонья бесцельно шарил по ней рукой, едва только перевернувшись на бок. Плащ сполз, одежда промокла от росы. И как он раньше не проснулся? Перед глазами все еще мелькали обрывки образов, детали нелепого сна, слишком настоящего, живого и яркого, так что в первое мгновение и не различишь, где кончается мираж и начинается явь. – Вот же делать человеку нечего, – проворчал Валенцио, зябко поеживаясь и оглядываясь на хрустящие в траве шаги. Делла Скала спускался с холма, то и дело переходил на бег, запинался об коряги, не глядя под ноги. – Разбудить, разумеется – не судьба, – Моретти неохотно поднялся на ноги и потрепал по шее все еще дремлющего коня. – Не судьба, синьор, – улыбнулся рыжий. – Не будешь засыпать под утро – будешь вовремя просыпаться… – Вот ночью ты не особенно возмущался, – язвительно перебил его любовник и пихнул в бок, когда тот повис на шее. – Пф! То ночью! А теперь, вон… новый день, – Меркуцио махнул на холм, горящий в лучах рассвета. – Что там за город впереди, следопыт? – игнорируя попытки вырваться, он продолжал душить мужчину в объятиях, пока тот с горем пополам затягивал подпругу и проверял сбрую. – Сиена, – отчаявшись отделаться от наглеца, Валенцио все же бросил ремни и, развернувшись, обнял его за талию. – Город торгашей и мастеров. Можем двинуться дальше на юг. – Да ладно, – улыбнулся рыжий, оборачиваясь и через плечо разглядывая хребты холмов на горизонте. – Можно передохнуть неделю? Спустить все до копейки, и снова в путь с чистой совестью. – Тогда решено, – кивнул Моретти, целуя его в шею, – до следующего воскресенья…