Безумный-безумный-безумный... Остров!

Уйти, чтобы остаться, остаться, чтобы уйти. И гибель с прощальных пальцев в века сплетает дожди. Не в силе, а в лишь в бессилье, чтоб легче лететь сквозь дни, но в мире одно насилье, словам сквозь решетки… Деньгами избитый купол червонной монетой стал, и дальше базарных сутолок не выйти уж никогда. Жизненный базар торговал душой, жизненный базар не принес покой. Огромный ангар молчал, лишь казалось, что с потолка свешивались на проводах сотни экранов, а из-за ангара доносились звуки дурной клубной музыки через гигантские динамики и запах жженых покрышек, запах, точно в аду. Сами себя травили, множество обкуренных озверевших людей, продавших однажды душу. И он среди них. И он вместе с ними гнил, догнивал, веселился с разлагающимся трупом внутри вместо души. Такое веселье всегда лишь садизм. Только до сих пор видел, но видеть искаженно — слепота. И только грязный ангар. Клетка, толстые прутья. А в ангаре было темно, несмотря на большие окна с крошечными стеклами в квадратных рамах. Через такие окна, выбитые, кривые, свет не проходил. И еще с потолка свешивались беспорядочно тусклые длинные лампы, болтавшиеся на черных толстых проводах, точно висельники. Мучитель уходил и возвращался. Один. Слышался скрип ржавых ворот, невидимых, потому что клетка стояла в углу среди таких же контейнеров и сломанных вещей. Вот вроде тронный зал языческого короля, по сути свалка и средоточие его сумасшествия, нет, не сумасшествия. Вот если бы сойти с ума… А мало кто ведь знал, что он нормален, просто иной, просто злой. Мало кто видел. Да до видения ли, когда-либо убийства, либо пытки с его стороны. И в клетке добыча, и в клетке крылатая. Как перевернут небосвод. Ангар уже весь мир. И в нем жил страшный человек, как человек-вампир. Он снова вернулся, сегодня не в духе, ведь упустил цель, разминулся и знал, что разминулся на пару минут. Но пару минут никогда не вернут. Тюремщик не в духе. Что может быть хуже?.. Пока не пытал, пока пытался понять, кого и зачем он поймал. Но дни шли, время терялось, день за днем низалось на цепь. Вот она, находка. Главарь пытался уяснить, что это за существо, но всякая мысль понимания ускользала. Мало еще к прочим проблемам! Но эта проблема являлась загадкой. И возможным источником сказочной прибыли. А на прибыль можно что-то купить, впрочем, он никогда не помнил, что покупалось, помнил ожидание этой прибыли, а потом пустота и новое ожидание. Так каждый почти, одно различие — он торговал людьми, наркотиками и редкими животными. Всем запрещенным, табуированным в обществе потребления. Но что же… Всего лишь оборотная сторона. Кому что, кому что… Всем все. И больше, больше. И в пустоту. А здесь такая находка. На продажу ли?.. Обычно она сидела в дальнем углу клетки, съежившись, положив голову на обхваченные руками колени, скрываемые простым серым платьем. Когда он приходил, вставала и останавливалась посреди своей тесной темницы, сложив серебристые крылья. Останавливалась и смотрела. Зачем… Зачем… Как будто только больше дразня, позволяя себя разглядеть. Нет, вряд ли. Она всегда молчала, только следила взглядом за передвижениями тюремщика вокруг клетки. И он тоже рассматривал ее, выжидающе, хищно. Несомненно, она боялась его, боялась той участи, которую он ей прочил, всех вариаций этой участи. Должна была бояться. — Баба с крыльями. Такой товар подойдет для какого-нибудь шейха. Жаль, что такой товар не стоит портить. Жаль. А то меньше выручим, а стоишь ты, наверное, миллионы. Ну и (…) с тобой! Да. Может, и не подойдет… Если нет, тогда… Я не уверен, что тебя видит кто-то кроме меня. Если так, значит, товар из тебя (…). Что дальше, можешь догадаться сама. Глаза его жадно загорелись. Мало того, что устал после больше суток бесполезной беготни за полоумным мутантом, много того, что снова эта находка маячила. И в ее присутствии отдых был не в отдых, а дешевые продажные женщины — бесполезными подделками, хотя он притаскивал себе девиц из Бедтауна, да, сюда, в этот ангар, несколько раз на памяти «находки». Но девицы из Бедтауна казались из-за нее пресными, скучными. И злоба неудачной поимки врага сейчас подогревала животное желание, желание где-то совершенно победить хоть кого-то. И немедленно. Какой уж сон, так же как Уэйд, он уже забыл, как называется это странное состояние сознания. Да ведь всегда на пределе… Всегда. Только раньше все было иначе, раньше, где-то там, в несуществующем прошлом, когда он был человеком. Он уже давно раздумывал, а не послать ли большую выручку куда подальше, босс бы, конечно, не обрадовался, хоть и не запрещал, но дело-то в том, что свою «находку» он никому не показывал. Так что размышлял, сколько она может стоить. Но одновременно опасался, что эдакая редкость может оказаться безделушкой, которая ни стоит и гроша. В таком случае он тоже не проигрывал… А то, что у «этой бабы» из-за спины торчали еще какие-то крылья его ничуть не смущало. Да его вообще хоть что-нибудь смущало? Он обходил вокруг клетки, она монотонно поворачивала голову вслед за его передвижениями, точно боялась оказаться спиной к столь опасному хищнику. Так они буравили друг друга взглядами, казалось, ничего не могло укрыться от этих взглядов… Он видел ее до мельчайших деталей, схватывал своими орехово-карими глазами, жадно, злобно, сейчас как никогда жадно. И она смотрела… Казалось ее темные глаза заморской птицы способы уловить каждую деталь, каждый контур, впиваясь то в случайный уж почти не ощущавшийся порез, то в след от пули Уэйда на руке, то в складки его век. И одновременно мнилось, будто она где-то очень далеко, дальше, чем возможно помыслить. — Доиграешься ты… — уже не первый раз говорил он с досадой, уже не первый раз желая открыть клетку и «растерзать» гордую птицу с пышной копной огненно-рыжих волос и пронзительным взглядом, уничтожить ее гордость, из-за которой становилось как-то неприятно: ведь она являлась пленницей, но даже в клетке казалась свободной. Но его это не интересовало. Он видел, вероятно, просто женщину, а к женщинам он относился чисто потребительски. Вот сейчас вертел в руках ключи от клетки с намерением открыть и… От птицы бы ничего не осталось, осталось бы только измученное ее тело, выпитое им, точно пауком. Он приближался, все еще медлил, зачем ему торопиться, ведь она его пленница, она никуда не денется, а она и впрямь не шевелилась, только смотрела. Но если бы она просто не замечала, показывала, как презирает — это была бы уже часть ее проигрыша. Начать презирать — почти что сдаться. Но нет, эта рыжая не выглядела высокомерной, во взгляде ее не читалось отвращения, не читалось жалости, если уж считать ее ангелом… Хотя, может, жалость — это чувство и не для них. В жалости тоже немало от проигрыша. — Зло причиняет большее несчастье только себе… — единственное, что за все время сказала девушка, догадываясь, что он намерен сотворить с ней. Больше она ничего не говорила, только продолжала смотреть, словно видела насквозь. А ведь это именно он умел так глядеть на пленников и подчиненных! Страшно, сверляще, точно стремясь ввинтиться в сам мозг. А она словно не ввинчивалась вроде, взгляд ее был намного-намного мягче, неизмеримо светлее, но этот свет слепил, испытывал, словно вечно спрашивал что-то, словно настойчиво требовал ответа и одновременно молчал ко всем вопросам. Ответ. Вопрос. О мире знать много. И ничего. Просто смотреть. Враг приближался, отчетливо проступал запах его пота, копоти, дикости. А она только схватилась за тяжелые прутья решетки сбитыми в кровь пальцами, почти прислоняясь лбом к холодному металлу, но потом голова ее бессильно опускалась, а на лице застывало выражение горького понимания происходящего, точно говоря: «Что же ты делаешь?». Она слишком хорошо знала этот мир, чтобы не понимать… *** Уэйд начал восхождение, приминая смоченную росой высокую сочную траву. По горам дикие свиньи, забавно катались в пыли, и доносился вой бродячих собак. А утро уже вступало в свои права, новый день расстилался над островом, погасли последние звезды, которые ночью казались светлячками, сидящими на кроне небосвода. И вообще порой мнилось, что кроме острова ничего нет, нет иного мира, а солнце проходит свой подземный путь из древних легенд и вот снова светит над этим крошечным центром мироздания, что омывается безбрежным океаном. И где-то под ним непременно стоят либо черепахи, либо слоны, удерживая весь этот хрупкий порядок. Такое чувство создавалось особенно тогда, когда взгляду представала холмистая долина, расстилавшаяся внизу. А с вершины хребта даже виднелась гора, где торчал домик безумного доктора и разными цветами мигали несколько радаров, какие-то уже отбитые у пиратов, какие-то еще нет. Дедпул старательно запоминал всю эту панораму, надеясь найти путь к ближайшему аванпосту. И увидел: где-то южнее сожженного Бедтауна маячил черный дым — знак пиратского аванпоста. — Нам туда. «Мне кажется, туда далеко». /Далеко, но нам туда. По навигатору остров Хойта находится на юге/. «Юг это вверх?» /Юг — это вниз! Север — это вверх, и мы на северном острове сейчас/. «Вниз! Вниз!» — и маньяк чуть были не решило копать землю. /Стопэ! Север — это туда!!! / — отчаянно натянул все возможные вожжи второй. — Ага, туда, — кивнул Уэйд, старательно задавая себе направление, выставив большой палец вытянутой руки, точно не помня, что это должно ему дать в качестве ориентира, но на всякий случай. Техника техникой, а самому ориентироваться надо! И мутант энергично пошел в сторону аванпоста вдоль хребта, который на своей вершине оказался широким, покрытым зеленой травой. И не важно, что теперь герой еще и труселями сверкал, главное, что направление нашел! Да и вообще человек с автоматом всегда найдет цель в жизни. Вот только снова в голове возникал бред. Или же не в голове. Эти странные фантасмагории… С неба багряно-алого, кровавого падали мертвые птицы. Разноцветные птицы падали с неба. Орлы вздрагивали и летели камнем к земле, рассыпались пылью, растекались ручьями. Белые птицы окровавленные растерзанные погибали в воздухе. Становилось тяжело дышать от копоти, в которую превращался воздух. Странные фантасмагории, когда с неба падали мертвые птицы. И закат полыхал, словно от ядерной зарницы, небо горело, словно наказанием свыше, а потом все исчезало, становилось тише, чем в миг создания. Такие предания. И на холмах виделись четыре всадника. Что такого? Да вот незадача: на острове не водились дикие лошади. Откуда могли взяться всадники?.. Четыре… В чьем безумии он снова побывал? Дедпул закрыл глаза и заткнул уши, отчаянно тряся головой. Открыл уши — вой, ветер. Закрыл — вроде тишина. Снова открыл — уже тишина. Даже слишком тихо. Приоткрыл глаза — безмятежное утро на смертельно опасном острове. И даже слишком безмятежное, вокруг стало так тихо, так торжественно. На вершине хребта и так-то никого не было, а теперь казалось все и за его пределами замерло, оцепенело в тишине. А свет солнца обретал все большую силу, но не слепил. Тогда он во второй раз увидел их. Семарглов в человеческом обличии. Они шли вдоль хребта, обернулись и подошли к нему. Слегка колыхались их разноцветные крылья, ветер чуть перебирал складки серых одежд. Но Уэйд не мог оценить этого великолепия, между чистым бытием и деньгами он выбирал деньги. — Вы кто? — с недоверием разглядывал крылатых созданий мутант, а созданий собралось трое, нет, четверо. На вид молодые неопытные мальчишки, вот только у этих мальчишек были крылья и взгляды, что хранили странствия многих лет. Крылья. У одного изумрудные, у другого синие, у третьего белые, у четвертого вроде бы тоже белые, но в них виднелись несколько черных перьев, которые как сажа, уродовали эту белизну. — Семарглы. Стражи Вселенной. Нет, мы люди, просто немного другие люди, не с этой планеты, не вашего мира, — ответил один из них. А кто из них — не сказать, мутант не видел четко лиц, очертания пришельцев вообще виделись, как через призму близорукого без очков. Дедпул умел только претензии предъявлять: — Что вы делаете в этой дыре? Помогли бы людям. А то я здесь типа героя, которого «заслужил этот остров». Лица семарглов помрачнели, они отвели светлые взгляды, один их них отвечал: — Мы ищем нашу старшую сестру, нашего товарища. Мы надеемся, что она еще жива… Уэйд сощурился, предполагая: — Ее могли поймать пираты. Тогда я ей не завидую, если это женщина… Хотя разберешь тут вас. Кто вас вообще видит? Семарглы говорили с искренней растерянностью, видимо, и впрямь что-то пошло не как они предполагали. Или, может, эти, младшие, просто не знали всей правды. Но отвечали: — Обычно нас не видят. Только те, чье сознание на пределе. Когда бред и реальность сливаются воедино, мы не в состоянии скрываться. Существуя на развилке реальности, виртуальности и бытия. Уэйду даже жалко стало этих чудиков крылатых, ведь они и впрямь были уверены, что невидимы для обычных людей, а он их уже вот второй раз видел и понимал, что не он один, учитывая, в каком состоянии являлись к нему эти образы. Дедпул почесал репу, размышляя, а репа все-таки умела размышлять, умный все-таки овощ эта репа: — Ну бытием здесь явно никто не страдает, да и реальность стараются избегать… Бреда? Виртуальности? Тогда ее сцапал пират Ваас, это я вам точно говорю! Семарглы ужаснулись. Но на том и распрощались, крылатые создания растаяли в воздухе. Больше он их не видел. Выходит, не на таком уж пределе находился Дедпул, так, тинкой болотной плавал на поверхности своей одномерности. Между бессмыслицей и бессмыслицей смысл не протащить. *** Кровь нудно скрипела в венах, отчетливо отдаваясь щелчками в голове. Проклятая, слышно было ее в каждом сосуде! Каждый раз, когда не был под кайфом. И с каждым разом оставалось все меньше разума. Но его проблески означали новую ломку… А пока небо падало красным небосводом, летело навстречу земле… Хотел продать «находку». Но жадно «облизывался», прогуливаясь возле клетки. Все еще не торопился, а она снова смотрела и молчала. И снова без вызова, и снова насквозь. Каждый день она смотрела, словно следила, преследовала. И с каждым днем, проведенным в клетке, в ее ослепительно белых крыльях появлялось новое черное перо. Но она продолжала устало задумчиво смотреть. Кажется, замечала то, что он сам никогда не видел, например, только она знала, что у него на затылке, над левым ухом есть крупная родинка. Чуть ниже расплывчатого крупного следа от старого ожога, в который переходил глубокий шрам, пересекавший полголовы, начинавшийся еще от левой брови… Она смотрела просто так, как будто даже никак не оценивая. Или не судя. А какая пропасть между оцениванием и судом. И мучитель отчего-то с каждым днем все больше убеждался, что взгляд ее не изменился бы, ничуть не изменился, даже осуществи он свои мерзкие намерения. Может, это его и останавливало. Новая боль, причиненная этой пленнице, не изменила бы ее, не означала бы его победу. Взгляд, мятежный, пронзительный. Взгляд, который, несмотря на свою чистоту, видел много боли, который, неся красоту, знал много об уродстве этого мира. Если бы она глядела испуганной птицей, враг бы не медлил так долго, не раздумывал о цене, в конце концов, всегда можно было соврать, что «товар» пришел уже « испорченным». Он ненавидел эти испуганные взгляды сдавшихся, покорившихся, впавших в панику. Так глупо… Не заслуживают ничего. Кто вообще мог что-то заслуживать? Но ему-то все равно… Человек ли он вообще? Или зверь?! Изверг. Хаос. Два хаоса разного порядка, в разных клетках… Сейчас его уже и взгляд бы не остановил. Да что в конце концов в этих взглядах-то? Будто их прочитать можно. Нет в них никакого выражения, ничего в них нет. Он не видел, значит нет. Ошибался же он. А она смотрела, без вызова, как ни странно, без страха, без презрения, только с какой-то странной усталостью. Нет, не усталостью, взгляд ее не становился тусклым или безразличным, в нем трепетала живая идея, уверенность в своей правоте, но и безграничная способность не судить. И окажись она в самой ледяной пустыне, иль среди песков под палящим солнцем, в открытом море, на грани жизни и смерти… Она бы продолжила идти, идти, не зная дороги. Но все-таки сколько хрупкости и немого вопроса содержалось в этом взгляде. А он не видел, не замечал, не хотел замечать. Она выглядела юной, но стоило присмотреться, оказывалось, что она вовсе не глупая девчонка, что она и похититель почти одного возраста (лишь на вид), вот только возраст семаргла мог измеряться столетиями (может, и тысячелетиями)… И еще на ее нежном белом теле здесь и там сплошь виднелись изредка сквозь неосторожно взметнувшуюся ткань одежд старые шрамы, то на ступнях и голенях, то на руках, словно прошла сквозь сотни сражений, а вокруг глаз уже оформлялась сеть из легких морщин… Но она была свободна, свободна даже в клетке, немного резкая, но одновременно безмятежная. Она молчала. Но именно поэтому не стоило ничего говорить, она бы стала слушать. Это бы несло немало странности, ведь суть бреда заключалась в том, что никто не слушал, не желал слушать, а он заставлял. А здесь… Кто кого еще мучал. И как мучал… Он ее? Она его? Он сам себя? И противно, душно, тошно. То ли плотское желание, то ли ломка, то ли бессонница, то ли невозможность сбежать от себя. Будто ему лучше там, на свободе, чем ей здесь, в клетке! Темнота, хаос… — Знаешь, что такое безумие? — начинал он свою мозговыносящую тираду по обыкновению. Он повторял ее каждый раз, каждый раз вот так мучил пленников, иногда что-то добавлял, что-то забывал, разбавлял матом, когда видел, что его уже не могут слушать. Да куда уж! В клетке только до его проблем несчастным пленникам! — Повторение одних и тех же действий, в надежде получить разный результат. Это говорил Альберт Эйнштейн, — вдруг отчетливо отозвалась она, резко перебив. — ***ть! Это мы тогда, выходит, Эйнштейна схватили! Что он там сделал… — он не заткнул ей рот грубой бранью, очевидно, потому, что давно хотел бы вспомнить, на чьей же все-таки фразе он выстроил в своем мозгу что-то вроде грандиозной концепции помешательства и бессмысленности. Имя Эйнштейн ясности вообще-то не внесло, вспомнилось весьма смутно. Теперь посмеивался, но смех звучал, точно рычание тигра перед прыжком. Дерзость! Какая дерзость с ее стороны — вот так отвечать ему, вот так показывать, что совершенно точно знает ход его мыслей. Нет, такой дерзости он не мог простить. Резко вытянул мускулистую руку через решетку, намереваясь схватить пленницу в клетке, ударить о толстые железные прутья, добавить еще один шрам, разбить лоб, хотя на лице и так виднелись ссадины. Причинить больше боли. Что угодно… Главное, причинить ей боль, лишь бы уничтожить эту дерзость. Ударить о прутья, а потом вытащить из клетки и осуществить свое… И не важно, что потом опять настанет пустота. Но семаргл резко расправила крылья, они оказались сильными, жесткими, широкими, хоть состояли, казалось, из легкого пера. Оттолкнула цепкую пятерню обидчика, уходя обратно в дальний угол тесной темницы. И по-прежнему неотрывно глядела, уже более строго, осуждающе. Или нет… На что глядела? Сейчас казалось, что на правую руку… Конечно, ведь эта рука хотела поймать ее. Но так рассматривала, не как опасность, рассматривала, словно художник. Зачем-то… Рассматривала длинные пальцы, грязные, кое-где стесанные ногти, рассматривала мозоли, несколько обмохрившихся обрывков пластырей, пару запекшихся порезов, разводы от черной копоти. Зачем она все это вот так рассматривала? И так всего, выбирала какую-нибудь деталь и словно фотографировала мельчайшие штрихи внимательным взглядом, смысл которого не удавалось расшифровать, как будто она и сама не понимала! Вот уже который день. Не мог вспомнить, когда поймал, казалось, очень давно и совсем недавно, не ответить, потому что в ней ничего не изменилось. Только крылья чернели понемногу… — (…)! А неслабая птичка! — вдруг осознал силу пойманного существа пират, шевеля пальцами руки, по которым прошелся удар крыла. Он вдруг понял, что семаргл может в любой миг сама выбраться из клетки… И это в какой-то мере даже оскорбило, обожгло непониманием ситуации. Зачем она тогда здесь торчала?! Он мог убить ее в любой момент, просто расстрелять из автомата или пистолета. Наверное, это бы подействовало. Но нет, убивать ее вот так, в клетке… Он даже обычных пленников не видел смысла уничтожать просто так, ведь это скучно. Разве только, когда возвращали рабов, но это являлось скучнейшей рутиной. Сами по себе убийства давно не будили мертвых эмоций, не возвращали из бездны садистского равнодушия, каждый раз приходилось придумывать что-то новое, что-то еще более мерзкое, чем раньше. Случалось, он делал вид, что отпускает пленников, правда, посылал по следу дюжину головорезов, а в итоге чаще всего с наслаждением сам настигал незадачливую жертву. Когда на своем северном острове властвовал безраздельно. До появления бессмертного нарушителя. А люди бежали через джунгли, и каждый раз удача оказывалась на стороне пиратов. — Крылатые твари. С крыльями думаете вы главнее всех? (…)! Не выходит! Ты теперь в клетке, а я здесь (…) главный! Еще, (…), не поняла?! Я (…) главный! — он снова сорвался на крик, с трудом заставляя себя успокоиться. Но ее это словно вовсе не смущало, не пугало. И она начала говорить, голос ее звучал мягко и отстраненно, а глаза хранили невыразимую печаль, не за свою участь, а точно за боль всех и каждого: — Когда-то у всех были белые крылья, но потом они покрылись сажей и люди перестали замечать их. Как сохранить их белыми… — Заткнись, — на миг он прикрыл глаза, чтобы снова не начать бессмысленную ругань, отвечал даже вполне связно. — В этом мире невозможно выжить с белыми крыльями. Сейчас узнаешь почему. Случалось… Мог отпустить кого-то ради забавы, чтобы погоняться в джунглях, как на охоте, мог в следующую «встречу» облить бензином и поджечь. По сути это был единственный способ, чтобы забыть насколько скучно ему гнить без развития в этой жизни или тем, что еще казалось жизнью. Только жестокие «приколы», только сознание своей власти, новые формы игры с судьбами людей и со своей в том числе. Вот и сейчас можно было развеять скуку. Он подошел к клетке, достал ключи и отворил замок, потом открыл и дверь, затем пнул створки ворот. Семаргл зажмурилась от яркого света, который вдруг осветил путь на волю. Заслонилась руками, потом поглядела сквозь пальцы… Так нелепо… Так наивно… Вопросительно поглядела на своего врага, затем неуверенно вышла из клетки, панически косясь на своего мучителя. — Давай, лети! — прохрипел он, тем временем заряжая пистолет. Другое оружие — слишком просто. Семаргл не шевелилась, чересчур не доверяла, стояла и, повернув голову, хлопала глазами, смотрела, словно ребенок и древний мудрец в одном лице, словно олень, не видящий опасности в оружье охотника или же. Словно прощаясь, ведь столько грусти и решительности… Невозможно… Не доверяла? Или же… Как будто не свободу ей даровали, а отправляли на битву, прогоняли… Вот это было верхом искушения. Даровать свободу, «растерзать», убить?! Что угодно в этот миг… Но хватит! Решил, что будет игра на выживание, проверка судьбы. Он решил доказать себе и ей раз и навсегда, что никакие разговоры о добре и справедливости не спасут от пули меткого стрелка. — Лети, я сказал, ч****ва птичка, лети! ****ов ангел! Перешел он на повышенные тона, хлопнув — понятно, не без удовольствия — ее чуть пониже поясницы, давая разгон. Семаргл, совершенно сбитая с толку, взвилась в миг в небо… Красиво, ослепительно, крылья раскинулись, точно заслоняя само солнце, катящееся водопадом в зените… И люди жгли покрышки, а она летела над черным дымом прямо в небо. Главарь, убийца, вышел наружу, подождал несколько секунд, криво ухмыляясь, и начал целиться из пистолета, спустил курок. Стрелял, но не попал ни разу, а в меткости ему равных не было среди пиратов, но птица легко уклонялась от выстрелов, описывая изящные круги в лучах солнечного света. Очевидно, семаргл попалась в сети только из-за невнимательности, не предполагая, что ее могут видеть. Или… Не специально же она полезла в сети. Странно, что с такой силой она не могла выбраться из клетки… Было в этом нечто невероятное, мучение самого себя, обострение ощущений… Вот так позволить сбежать существу, которое хотел бы заполучить всецело… Если не душу (да зачем ему), то тело наверняка… Вот так легко мог бы заполучить ее, но вместо этого отпустил, легко мог бы убить. (Хотя легко ли?) Но усложнил задачу, и удача оказалась на ее стороне. Вот только не удача ее берегла. И не для простой игры, не для везенья и прочих околоземных категорий. Один выстрел, другой в эту маячащую в небе фигуру с белыми крыльями. А пираты не понимали, в кого опять палит их предводитель, а они вообще ничего не понимали. Ему-то за что все еще понимать?.. За то. За то. За то, что с ненавистью глядел на фотографию Цитры, приколотую в дальнем углу… За то, что вечные ломки без наркоты, за то, что деньги. За то, что власть. И вот еще такие находки видеть за что-то. И крылатое создание со смешными истинами. Вот кончились патроны, а пули цели не достигли. Семаргл. Воин. Силуэт в небе. Зачем столько дней держал в клетке? Но что с ней еще делать… Так редко удача в сторону сбежавшей повернулась. Так может не удача, а высшая цель? Какая цель? Не его мысли. Его мысли лишь злоба, темнота. Не мысли. Последний блик, небо в легких облаках и сизый силуэт с раскинутыми крыльями, похожими на крест. Уже высоко, так высоко, не достать, ни выстрелом, ни взглядом, ослепленным солнцем. Может быть, никогда и никого не существовало в сумраке клетки с изъеденными ржавчиной толстыми прутьями? Может, никогда и никого не существовало… И семаргл исчезала. Второй встречи, чтобы насладиться победой над ее гордостью, не предвиделось. И он остался на пороге возле высоких ржавых ворот ангара. Смотрел вслед пустым-пустым взглядом, вообще казалось, что иногда этот взгляд видит саму пустоту, черную, бесконечную. С семарглом не встретиться, семаргла не поймать… Улетела. Если вообще существовала.