Безумный-безумный-безумный... Остров!

Ночные тени запутывались в острых изгибах колючей проволоки, идущей вдоль бетонной высокой стены неприступного форта. Старая вышка проржавленным каркасом прорисовывалась сквозь темноту очертаниями гигантского диплодока. В клетке рычал тигр, нет, уже не рычал, устало скулил. Покупатель на него все не находился, вернее, нашелся один, да не мог уладить что-то с поддельными бумагами там у себя, на материке. А где это там… Какой-то материк. Что творилось в мире? Существовало ли что-то за пределами острова? Оказывалось, что этого не обязательно знать. Достаточными являлись сведения о том, что мир еще не взорвался от ядерной войны, а значит, новые пленники из белых людей не должны были прекращать свои бессмысленные вылазки на якобы свободный райский остров навстречу своей погибели. Хотя нет, не погибели, белых здесь берегли, относительно, конечно, но умереть не давали, уж больно дорого они ценились покупателями. Не погибели. Навстречу жерновам, которые ломали их счастливую сытую благополучную судьбу, наполненную всяческими гаджетами и благами потребления, будившими скуку и создававшими иллюзию безопасности на краю бездны. Они шли сами, развесело шагали сами в бездну, слушая дурманный яд, который вливали им в уши вместе с легкими наркотиками подельники Хойта и Вааса на дорогих и дешевых тусовках Таиланда, Бали и других недешевых курортов, обещали, что организуют незабываемое путешествие. Да, забыть такое уж никто не мог. И пресыщенные люди лезли. А потом попадались, начинали до истерик жаловаться, за что жизнь с ними так жестоко поступила. Только это оказывалась не жизнь, а пираты. Вот такие жернова. Из зависти? Да нет. Главарь был вполне удовлетворен тем, что получил от сотрудничества с Хойтом. Вернее, так он убеждал себя, убеждал, что власти и жестокости достаточно для отличной жизни, в целом, понимая, что уже давным-давно не живет. Но эти люди тоже не сказать, чтобы именно жили там, у себя… Только они в большинстве своем знать не знали, что такое жизнь, дрейфуя накипью на поверхности. А вспоминать о жизни нелегко, легче глушить эти воспоминания дурманом, повторением бессмысленных действий. Это виделось повсюду… Повторение бессмысленных действий. Все повторяли! Каждый! И ни грамма смысла, хотя в граммах измеряется скорее не смысл, а наркота. Ночные тени резали бесполые оболочки об острые шипы колючей проволоки, которой был опоясан форт, опоясан, схвачен, скручен, отгорожен от внешнего мира. А на ржавых воротах фосфоресцировал в ночи намалеванный белой краской гигантский глаз… Лучше не видеть. Но зачем-то глаз, как у шамана. Что делать с шаманом, который потерял связь с иным миром? Только убить… Только убить… Ведь шаман не для мира. Шаман — воплощенная воля джунглей, сплетенья лиан, проросших сквозь небо хаосом черным в нижний и верхний миры. Но какой уж шаман в джинсах… Не шаман, а так, приколист, жестокая стезя. Смехом смейся, кровью излейся, кровью жертв умыться, на крови пир, точно не человек, а вампир. А боевая раскраска все еще не смывалась с лица, наискосок пятерней, кровь жертвы, павшей не от его руки, кровь семаргла. Тени преодолевали ночную сутолоку галлюциногенных снов, у теней не содержалось ни мыслей, ни основ. Он глядел на рукоять ножа, дракон мерцал в свете луны чеканными узорами войны. Она обещала прийти, она, утопленница с горящими желтыми глазами. Она, проклятье острова, нерастраченная энергия чьей-то души, зацепившейся за край мира, между миром этим и тем. А зачем, ох, зачем… Она обещала прийти по его душу, он ждал, он ждал и знал, что теней, наползавших со стороны воды, не остановит ни бетонная стена, ни сетка Рабица, ни проволока колючая, ни огонь из автоматов, уже не остановит. Он оставался один на один с призраком, жаждущим мести. Вот только теперь и он жаждал мести призраку. Но в ожидании появления врага он только ожесточенно проводил лезвием ножа вдоль левого запястья, оставляя отметины, отрезвляющие, кровоточащие. Глядел, как над островом поднимается полная луна, наливаясь все большим оскалом, набухая все новой теменью вокруг своего, светящегося поганкой, белого пятна. Нет, луна сама по себе прекрасна, если только воспринимать ее иначе. И так все, везде… Тигр в клетке заунывно выл. Ведь не пес! А как по покойникам вторил вою псов, бегавших вокруг форта. Псы всегда нападали неожиданно, озлобленные, часто бешенные, они терзали падаль и сбивались в стаи, как волки, нападая на людей, точно пираты, которые тоже сбивались в стаи и привыкли нападать сворой. И он среди них, главный падальщик, главный стервятник, попробовавший больше все падали, пропитавшись насквозь ее трупным ядом. Он практически ощущал вкус этого яда. И вот он остался совершенно один на грани ночной бездны, он знал, что враг придет именно сегодня, именно за ним. В полночь или раньше — не имело значения. Ей было все равно когда, хоть днем, хоть ночью. И он понимал, что не сбежать… Он подошел к клетке со скулившим метавшимся тигром: — Захлопни (…) на (…)! Тигр съежился и замолчал. Главарь отошел от клетки, ощущая себя не лучше тигра в заключении форта средь бетонных стен собственного сознания, из колодца которых не выбраться. Взгляд его упал на другую клетку… В клетке привиделась она, мертвая, с задранным кверху подбородком и неподвижным взглядом. Глупая рыжая птица, которая думала, что сумеет отогнать призрака. Зачем она сражалась с призраком? Зачем? Не суждено ему было понять никогда, ради чего… Он уже выжил из понимания, он почти совершенно выжил из себя. — (…)! Откуда эта пленница? — только выругался он, отскакивая от клетки, понимая, что вторжение началось. Хотя, возможно, он сходил с ума, или давно уже сошел с ума. Или был всегда в своем уме, отличном от обычного человеческого. — Ваас, здесь никого нет! — отозвался один из пиратов, хотя казалось, что все подчиненные куда-то запропастишись, что их уже поглотила темнота, что кроме перезрелой мертвенно-синей луны и отдаленного плеска волн, возвещавшего о прибытии теней, ничего не осталось. — (…)! По-твоему, я ослеп?! — озверел Ваас. — Что значит (…) никого нет! — В клетке никого нет, ты не ослеп, но ты галлюцинируешь! — пытался объяснить пират, они тоже все были обкуренными, тоже видели какие-то свои галлюцинации, но знали, что главарь их в этом отношении давно переплюнул… — Сжечь (…)! — бросил главарь, отворачиваясь. — Не надо! За что… Не надо! — взмолился какой-то пират, но голос его тонул в темноте, как и сам силуэт. — (…)! Не тебя! — раздраженно отозвался Ваас. — Труп… — Но там же… — бормотал вслед ушедшему к другим клеткам главарю пират. — Никого нет. И голос его отзывался эхом среди теней, переползавших через колючую проволоку, расставлявших свои ловушки черными дырами: «Никого нет, никого нет. Никого нет. Никого… Никого…» — Сжечь! — только еще раз приказал Ваас, пытаясь избавиться от гула этих слов в голове. Но в другой клетке в свете луны снова предстала рыжая птица, мертвая, с задранным кверху подбородком, неподвижным взглядом и рваной обугленной раной на груди. Она или не она… Какая разница. Вторжение теней уже началось. А ему никогда уже не сулило понять неслучайность всех совпадений. — Чего тебе надо? Мести за тебя? — спрашивал он отчаянно. — Ваас, там никого нет, — говорил уже другой караульный, но его лицо совершенно скрывал темный полог, голос доносился из-за липкого занавеса, и в пространстве этого занавеса эхом витали издевательские слова: «Нет никого, никого, никого…» И во всех клетках она была. И он понял, что уже оказался за пределами разума, и он понял, что призрак уже утащила его в свой мир. «Думаешь, так сломаешь меня? Да, это призрак. Значит, месть! Призрак или нет! Пошло все (…)! Значит, месть!» Луна повисла совершенно неподвижно, точно солнце в зените, луна покрывала полнеба, но на земле было непроглядно темно. Призрак желала мести, призрак считала, что так легко победит его, ведь даже семаргл не сумела противостоять разрушительной силе постигшего призрака горя-несчастья. Маленькая девочка в красном бродила среди холмов, маленькая девочка в красном не видела снов, а с неба падали мертвые птицы, падали мертвые птицы. И вместо заката наливалась кровью луна, вскоре с неба пошел кровавый дождь, точно мир обещал сломаться, точно наставал его конец и там навсегда страной вечных мук. Прутья клеток разносились танцем теней, плавились и сковывались в шипы и пики, а еще казалось будто в каждом сосуде не кровь, а раскаленный свинец. И потом главарь обнаружил себя в затхлой бухте, вроде как в болоте, из-за кромки воды внезапно впрыгнул алый крокодил, главарь не растерялся, всадил в череп рептилии нож, крокодил рассыпался, взвился режущими душащими лепестками ядовитого олеандра, а за спиной все яснее смыкались лианы, джунгли, над которым шаман утратил власть, джунгли пытались поглотить его, они не желали подчиняться, они тянулись лапами лиан, намереваясь разорвать, выпить… и принять в себя. И оставалось только пересекать реку, вязнуть в илистом болоте берегов. Оказывалось, что болото вовсе не из ила, оказывалось, что река вовсе не из воды, а из крови и мяса, а из реки тянулись бесчисленные руки и лица сотен его жертв проступали волнением поверхности проклятой жижи, а на другом берегу стояла неподвижная девочка в красном и глядела застывшими горящими глазами, выделявшимися на фоне бледного лица с черной сетью вен. Главарь не задумывался о том, что убивает и без того мертвых, орудуя направо и налево ножом. Дракон на рукояти и лезвии окрасился в багряный, сам человек тонул в крови своих жертв, они едва не утащили его на самое дно, бездонное озеро, пока на берегу неистовствовали, схлестываясь лианами, джунгли. Он предал всех, он всех убил! И знал, что на самом дне спрятан он сам, спрятан, завален трупам. Руки утопленников пытались утащить под воду, а вокруг клацали челюсти еще как минимум двух крокодилов, алых, кровавых. Нож уже почти не помогал, только удалось поразить одну рептилию, так возникала другая, а руки все вернее утаскивали в трясину, он задыхался, но не прекращал борьбы. Что делать с бывшим шаманом? Что делать с неверным обманом? Сжечь, испепелить, утопить… Трупный яд отравлял изнутри, труп души не оживляли пытки, в клетке себя лишь тигр становился гиеной, лишь псом… А где-то люди летели с неба, а где-то люди думали, что схватили удачу за хвост. О люди, люди, глупая стезя. Лианы воевали с мертвецами за право разорвать, иначе же нельзя. Уже нельзя и никуда не возвратиться. Но там на дне… На дне… Нет, не туда! Пусть самый бессмысленный, но умирать так. Нет! Не сдаваться! Пусть убьет тот, кто достоин убить, но не этот колодец из ила смертей. Пусть убьет только тот, кто на смену придет, пусть убьет дракона, чтоб самому прорасти лианами наверх. Да, только тот… Дракон на клинке раскалился, тело вырывалось из плотного кокона в хороводе мертвецов. Иль не мертвецов, нет, не людей, лишь их ненависти, той ненависти, с которой они умирали, ненависти к врагу. Тени, тени… Великое зло вершил, вот и ненависть к нему тянулась, вот и злоба преследовала. Не вырваться никуда, не простят никогда… На самое дно, ведь там все равно встреча с собой, вне судьбы, не-иной. Но нет! Не на дно! Рано! Не сейчас! Не эта его борьба, не последняя, не фатальная. Еще рано, рано, чтобы… Ведь средоточие ненависти стояло на берегу, ненависти той, что уж не различала кому мстить. Ненависти чужой. Он точно помнил, что не убивал эту девочку в красном, он точно знал, что никогда ее не убивал. Но шла она за ним, как будто был виновен больше всех… Предателя предали, предателя предали… Быть преданным и предать, научили убивать. На самое дно, а знать не дано… А больно предавать, а больно быть преданным. Крокодилы и комодские ящеры, казуары с гребнями, вся нежить кровавая все кружилась над ним, весь остров в искаженных тенях, все хтонические твари выползали из земли, земля взбунтовалась. А девочка в красном стояла на причале, от нее исходила ненависть, она поглощала все вокруг, она намеревалась разрушить… Все разрушить. Кто причинил ей столько боли? Кто?.. И только бы узнать, что терзает призрака — тогда возможна борьба. Кажется, раньше он знал. Знал или догадывался. Но пролитая кровь жертв, замученных, изломанных, ныне застилала глаза. И только река переполнялась, становясь неистовым водоворотом: с неба, прямо из огромной луны, сыпался ливень сотнями игл, сотнями убитых птиц. Он задыхался, но не на миг не прекращал борьбы, он не знал, что значит сдаваться, он оказался еще более неистовым, чем неистраченная энергия души призрака, еще более измученным, еще более желавшим мести за себя. Вот был только кто-то способный отомстить. А сам уже не мог, сам уже… Но нет, он выбрался на этот раз, на этот раз пересек страшную реку. Рано еще до встречи с собой на дне. Потом. Не сейчас, не о нем. Призрак отступила на шаг, когда он выбрался на причал. Призрак что-то говорила, но вместо слов в ушах невыносимо завывал ветер, призрак надеялась так победить, думала, что разорвет так же, как и прочих одномерных людей. Но… Он вспомнил, что когда-то умел различать слова… И слова достигли разума, позволяя не умереть. — Ты был волей острова, ты был волей джунглей. Где ты был тогда? Где ты был тогда? — вдруг пропела девочка. — Он пришел на катере, он пришел на катере. Я собирала лилии, я любила лилии, лилии, кувшинки. Он убил меня, тело утопил, крокодил все съел. За что я? Зачем? Я любила лилии. Он убил меня. Где ты был тогда? Голос призрака вился вечным повторением, она не могла выбраться из колодца собственной ненависти и непонимания, за что с ней так жестоко поступили. Она тоже остановилась в повторении бессмысленных действий. Она стала чудовищем, как и он, как и он. Хойт! Хойт! Как два выстрела… Не имя, а яд. Крокодил так рад. Искусству своему он не встречал сопротивленья, а зло ему не наскучивало, а он называл свое зло добром, а он его никак не называл, он просто всеми владел, манипулировал, распоряжался. — (…)! Так вот ты кто! Самая первая жертва Хойта на острове! — догадался внезапно главарь и совершил резкий выпад, бросок с ножом. Он разобрал наконец слова призрака, разобрал их страшное значение, без слов понял, почему она являлась именно к нему. Он знал, без слов знал. Она просила освобождения, но ненависть ее настолько затвердела, настолько возрос с годами ее гнев, ее боль, ее горе, становясь броней, что зло вокруг нее не хотело отдавать… Она-то не зло. Она не зло! Она любила лилии… За что их всех, за что… Ударил ножом обратным хватом сверху, но она блокировала удар, заслоняясь слишком сильной для крошечного тела рукой, тогда он отпустил нож и ловко перехватил его прямым хватом левой рукой. И всадил лезвие реликвии прямо в сердце призрака. И все кануло в черную пелену! И тогда увидел Смерть, о которой говорил Дедпул. Смерть оказалась не с косой, она висела над землей. На вид просто женщина в черном платье с капюшоном, вот только кожа ее имела темно-серый оттенок, на лице было изображение, как будто черная татуировка, отчего лицо становилось похоже на череп, а в глазах, затянутых слепой белесой пеленой, не обреталось зрачков. И возле Смерти стояла маленькая девочка с черными волосами. Глаза ее не горели, а бедное платье оказалась вдруг вовсе не красным, а зеленым. Девочка испуганно жалась к самой Смерти. Она боялась его. Его боялась больше смерти. Просто маленькая девочка. Безвинно убитая, первая жертва. А гнев вокруг нее… Разве ее гнев? Разве только ее боль! Она приняла это бремя без воли на то. И вот оказалась освобождена. В руках она держала ритуальный нож, которым ее только что «убили» еще раз. Нож с изображением дракона, на лезвии не обреталось следов крови. Девочка передала нож Смерти. Смерть, принимая нож, глянула на пирата: — Еще один претендент на бессмертие? Занятно… Смерть потянула к нему ледяную руку, готовясь нанести удар ножом. Рано! Зачем?! Не сейчас! Не так! Не она! Нет, еще рано! Но Смерть желала забрать, очевидно. Забрать вместе с призраком. Серая кожа цепких пальцев вот-вот должна была дотронуться до его лица, а противостоять самой Смерти… Это не призрак, это не его месть. Он не мог шелохнуться под властью существа. Если приходит сама смерть, то от нее не сбежать… Но лишь в последний миг, когда, казалось, ничто уже не отвратит эту ледяную длань, на серую руку Смерти легла чья-то другая рука, белая, почти сияющая. И рядом со Смертью встала рыжая птица… Рыжая птица, имени которой не суждено было узнать. Рыжая птица, ныне в белых одеждах с сияющими серебряными крыльями. Может быть, если рыжая, то феникс? Может быть, жива? Но зачем ему-то живая, но зачем ему-то, если он и людей за людей не считал. Но рыжая птица поглядела на Смерть, и только покачала головой, гладя ее увещевательно по руке. Молчала. Но Смерть все поняла без слов, только властно усмехнулась, обращаясь к нему хрипловатым голосом: — Убивая других, убиваешь себя. Ты стал Koyaanisqatsi. Вот и понимай, как понимается… Вот и знай, как не знается. И только рыжая птица улыбнулась на прощание, безмерно грустно, безмерно радостно, прощая все… Она улыбнулась, а потом подошла в девочке-призраку, которая утратила ныне весь свой облик мертвеца, казалась как будто живой, просто маленькой девочкой, безвинной убитой. Птица подошла и погладила ее по голове. Девочка прижалась к птице, точно к родной. Но их обеих взяла за руки смерть, они не могли противиться, они не сопротивлялись, сами протянули руки. И смерть увела их с собой. Навечно. Какое странное слово вечность. Вечность всегда, но не повторяет. Повторяет себя лишь бесконечность. А вечность… Куда это в вечность? Все исчезло, все кануло. Теперь навсегда и отныне… Главарь резко вдохнул прохладный ночной воздух, открыл глаза, обнаружил себя все там же — возле склада с фосфоресцирующим зловещим глазом. На небе висела луна, совершенно стандартных размеров, вдали снова выли псы, по форту и вокруг него ходили караулы. И можно было решить, что все привиделось, вот только реликвия-нож бесследно исчез. Вот только Ваас знал, что не привиделось. И снова он одномерный. Просто быдло, пират никчемный. С повторением бессмысленных действий. Где-то на дне. Только кровь семагла исчезла с лица… *** Уэйд проснулся посреди ночи, как ни странно, не под столом, а на промятом матраце, правда теперь в обнимку с вдрызг пьяными Старком и Дени, с которыми под конец праздника они горланили какие-то непотребные песни, напробовавшись всех возможных ершей из местного алкоголя. Но вот мутант протрезвел, остальные спали сном младенцев, не имея возможности быть разбуженными до утра. А Дедпула что-то дернуло, и он проснулся, уже совершенно трезвый и даже почти без похмелья. В деревне только караулы не спали. Хотелось бы спросить у себя, с какой такой радости ему просыпаться и что посреди ночи делать. Уэйд вышел наружу из хибары, потянулся, осмотрелся: на небе светила полная луна, обливая холодным светом склоны холмов. Ночные тени прятались от ее света среди деревьев. Уэйд, почесываясь, зевнул, булькая выпитым алкоголем, в окружении которого в желудке плескалась щедрая снедь. Опять объедали воинов-земледельцев, вернее земледелием им не давали заниматься. Они только охотой и жили. Зато все натуральное! Если бы было ненатуральным, не расцвели бы так способности мутанта. А хотя кто его знает, с чего они расцвели, может, со страха, когда призрак появлялся. Нет, мутант, конечно, бесстрашным слыл, но как призрак появится еще не тому научишься. К слову о призраке… Уэйд понял, что оказался в кромешной темноте. — О (…)! Кто сожрал луну? — огляделся мутант, не узнавая деревню, которая утонула во мраке, хотя обычно ее все-таки освещали тусклые разноцветные лампочки. Потом его взгляду предстал в отдалении Ваас, который его, очевидно, не видел, потом призрак в красном. — Что за (…) происходит? Ай, (…)! Опять призрак! — пытался разобраться Дедпул, но сделать что-либо он не мог, пробуя поковырять темноту, как губку, но темнота оказалась прозрачной. Кстати говоря, к врагу не пускала некая сила, Уэйд обнаружил, что ноги его обвиты лианами. — Что за дешевый реквизит? — пожал он плечами, не намереваясь паниковать, попытался дернуться вперед, но в итоге станцевал только ирландскую чечетку, натягивая цепи лиан. А когда бросил это неблагодарное дело, вдруг увидел, как вдали враг всаживает в сердце призрака нож. Тот самый нож, которые он нагло забрал! Ах, а ведь без ножа Цитра опять могла сказать «фе» и «фи». И дался же ей этот нож. Нож… То ли Уэйд не совсем протрезвел, то ли окончательно утратил способность удивляться, но когда заклятый враг всадил в сердце призрака клинок и призрак начал таять, Уэйд только пожал плечами: — Кажется, с призраками как-то иначе борются… Но так экономичнее и понятнее. Что происходило потом Дедпул не знал, потому что снова станцевал ирландскую чечетку, а, может, не ирландскую, а, может, не чечетку, а твист с буги-вуги. Но Лианы не особенно разделяли его танцевальные настроения и держали крепко и уверенно. Мутант уже начал беспокоиться, попытался разжать их руками, что тоже не дало результатов, потом он ощутил, как потянуло холодком. Поднял глаза, улыбнулся: — О! Смерть! Привет! Да, это пришла его знакомая Смерть, и надо сказать, Смерть с отличной фигурой. Может, настоящая Смерть вовсе не так выглядела, но Уэйду являлась именно такая. И частенько. Как только его в очередной раз убивали, так и являлась. И каждый раз они успевали немножко поболтать, а потом снова расставались, хотя Дедпул уже давно питал к ней не совсем дружеские чувства, особенно, когда взгляд его падал на ее знатное декольте. Готическая дамочка его сильно очаровывала, да и он ее своим бессмертием, но в том и заключалась их небольшая проблема: он был живым. — Ты луну украла? Я безумно рад встрече, детка! — говорил ей мутант. — Но, собственно, не понимаю по какому случаю она произошла. Я так наклюкался, что помер? Или свинина, разделанная на солнце, содержала бактерии ботулизма? — Я тоже рада встречи, милый, — отозвалась женщина, хлопая ресницами, но потом стала серьезной. — Нет, с тобой все в порядке. Просто я должна передать тебе кое-что. С этими словами Смерть протянула Уэйду клинок-реликвию с рукоятью и чеканкой в виде дракона. А еще говорят, что нет справедливости в мире! Дедпул схватил рукоять ножа, немедленно пустил его в ход и разрезал надоедливые лианы, а пока он занимался этим, Смерть уже отлетела куда-то в темноту со словами: — Прощай! — Жаль, что в этот раз наша встреча так коротка! Приходи почаще, сладкая! — кричал ей вслед Дедпул. Да уж, такое говорить имел право только он. Возможно, он и правда не мог дождаться этой встречи, когда они сумели бы соединиться навечно. Может, эта была его персональная смерть, персональный шинигами, которому дали задание привести мутанта на тот свет, а тут оказалось такое дело, что ни шинигами, ни сам мутант понятия не имели, как организовать это путешествие. Так или иначе на небе снова светила луна, а в руке Уэйда обретался заветный ножик.