Походная песнь

20 день 11 луны 303 года от З.В.       Леди Санса,       Отправляясь в Винтерфелл сегодня утром, мейстер Сэмвел пообещал мне взять эту посылку с собой. Дорогу сильно развезло, так что двигаться они будут медленно и с большим трудом, чем обычно. Я надеюсь, что вы успеете получить ее до четвертого дня двенадцатого месяца.       Я посчитал необходимым убедить его в важности этого послания, но не тревожьтесь – я не использовал свои обычные способы убеждения. Вашего толстого друга оказалось легко подкупить: есть мужчины, которые всегда ошибаются в женщинах, но про мейстера Сэмвела можно сказать, что он никогда не ошибался относительно лимонных пирожных.       Это было последнее из того свертка, что вы послали мне.       Как вам уже известно, с тех пор как две недели назад одичалые напали на нас из засады и разорили наши обозы, мы не знаем отдыха. Половину из них мы перебили, но остальные поджали хвост и сбежали на наших же треклятых лошадях, прихватив с собой трехмесячные запасы вина и пшеницы. Кроме того, эти гребаные дикари утащили с собой и жирную свинью. Иные бы их побрали.       Худшего времени для этого не придумаешь. Последнюю скотину мы зарезали незадолго до этого. Гаденыш Рамси выпустил из замка свой больной скот, он смешался с нашим, и в одну неделю все коровы пали. Некоторые туши мы катапультами забросили назад к этому шлюхину сыну, остальные сожгли. Большую часть того зерна, что у нас осталось, я приказал приберечь для боевых коней. Люди же довольствуются сушеными на огне лепешками из репы. От них у нас у всех понос, но, по крайней мере, ими можно набить живот так, чтобы голод не мешал заснуть. Старая репа – это все, что можно купить в Розовой леди, единственной деревне на десять лиг вокруг. Там еще бьется жизнь, как сердце продолжает биться, несмотря на переломанные ребра. Мы получили письма из Белой гавани, что новый обоз с продовольствием прибудет к нам через неделю. Если они задержатся, то я не знаю, кто будет больше голодать – осажденная крепость или войско под ее стенами.       Отчаяние и гнилой нрав превратили некоторых из моих солдат в воров. Иногда мне кажется, что я скорее нянька, чем командир. Зеленых мальчишек легко распалить, но трудно вести за собой. Непослушание охватывает их словно пожар. Я приказал высечь дюжину человек за «фуражировку» среди местных бедняков. Гребаные идиоты – поднимают мятеж в то время как мы здесь чтобы подавить его. Отобрать у крестьянина скот - все равно что его самого зарубить при грабеже. Эти дредфортские крестьяне и так только что с голоду не подыхают. Многие пашни к югу от Бараньих лбов разворочены и истоптаны солдатами Болтонов, Баратеонов и Фреев, которые прошли тут до нас. И я не поставлю даже дохлую крысу на то, что умирающие с голоду бедняки прольют хоть одну слезу по сытым богачам, убивающим друг друга. Но я здесь надрываю задницу не для того, чтобы сеять семена бунтов среди простонародья. Могу поспорить, что вряд ли ваш брат будет мне благодарен за толпы грязных оборванцев с кольями и требующих хлеба у ворот Винтерфелла.       К слову о вашем брате, вы можете передать ему, что наши осадные орудия - изящные штучки. Нам пришлось разобрать для этого один из кораблей, который пришел с припасами вверх по Плачущей воде, но «Леди Волчица» стоила этой жертвы. Я называю ее «она», потому что «она» прекрасна. Никаких натянутых тросов, как в старые времена – одни лишь противовесы. Моя леди каждый день обстреливает стены Дредфорта в поисках слабых мест в надежде пробить брешь. Эта красотка может поднять валун весом в восемьдесят стоунов. Или запустить в небо голову предателя – вчера я как раз имел удовольствие наблюдать, как мерзкая рожа Хостина Фрея взлетела на тысячу футов вверх, а судя по дуге, улететь она должна была далеко за пределы поля боя. Мы схватили этого вспыльчивого дурака, когда он вышел за ворота посрать. Если боги будут добры, его гниющая голова плюхнется прямиком в колодец Дредфорта и отравит их воду. Я уже вижу, как твое лицо кривится. Не надо. Я все обдумал. За Хостина Фрея мы бы не получили выкупа, а кто-то должен был поплатиться за то, что мы умираем с голоду. Все только обрадовались этой казни.       Что до подкопа, то думаю, что потребуется еще два месяца, чтобы проникнуть внутрь замка. День, когда я смогу как следует обмазать балки тоннеля свиным жиром, укрепить горелки и пролезть в эту дыру, будет для меня сладок. Пока наш подкоп продвинулся на шестнадцать футов за эти уродливые треугольные мерлоны, похожие на зубы. Когда мы рыли под подпорами восемь футов в толщину – это была та еще работенка, скажу я тебе; все тело ломило, пот лил градом. Но после зубцов началась уже глина, мягкая и вязкая. До дня засады у обозов мы продвигались на три фута в день. Можно было бы работать в два раза быстрее, но приходится делать все тихо, а значит, медленно. Я опасаюсь, как бы нас не похоронили заживо, так как единственный способ бороться с подкопом – засыпать его. Бьюсь об заклад, этот несмышленыш Рамси Сноу ни хрена не знает об искусстве осады и о том, как от нее защититься. Опытный командующий расставил бы по парапетам миски с водой, чтобы по ряби на ней было легко определить место подкопа. И все же мой сон был бы чуть более спокойным, если бы не мысль о том, что я могу ошибаться. Где Бастарду недостает закалки, он возмещает звериным коварством.       Так или иначе, довольно об осаде.       Почти все здесь маются животом, кроме меня. Я держусь, притворяясь больным из вежливости. Это дает мне немного времени побыть в тишине, и я могу, наконец, написать тебе. Не обижайся, что я не отвечаю на каждое твое письмо. У меня плохо получается описывать все то, что у меня в голове так, чтобы это звучало подобающе и в то же время занятно для такой благовоспитанной и образованной леди, читающей столько книг. Может, мне написать о погоде? Вы, северяне, вечно болтаете о ней без конца.       Здесь охрененно сыро. Из-за постоянных дождей наш лагерь окружен сотнями маленьких озер глубиной до шести дюймов. Я не против. Это дает возможность не таскать воду из реки, мы просто оставляем ведра снаружи. А грязь такая жидкая, что сама стекает с обуви, и мне не нужно чистить сапоги. Мне кажется, я вообще расстался с привычкой следить за погодой: когда идет дождь – мы мокнем, когда его нет – то нет, а если светит солнце - что ж, хорошо. Не так уж плохо лежать на животе на соломенном тюфяке и читать твое письмо, слушая, как дождь шумит по крыше палатки. Он заглушает шум от толпы мужиков снаружи – их воплей, сквернословия, драк, смеха и пения. Седьмое пекло. Гомонят днем и ночью.       Вот что еще меня должно бы беспокоить. Я не привык испытывать отвращение к войне, я любил ее девять десятых своей жизни, и ненавидел мысль о том, что она скоро окончится. Однажды я сказал тебе, что убивать – это самое сладкое дело на свете…Когда я был моложе, я смаковал первые боевые выкрики, что раздавались с обеих сторон; когда уклоняешься от удара, способного отрубить тебе руку – это порождает своего рода радость, сильнее которой только то чувство, когда мужчины, - молодые и старые со сломанными копьями и разбитыми головами - лежат в заросших травой рвах и видят последнее в своей жизни – тень Пса, который отправляет их на встречу с их богами. Но вот сегодня я здесь, и тоска давит на меня будто старый отсыревший плащ, потому что этот старый пес ненавидит быть далеко от дома. Теперь я понимаю, почему все хорошие воины были одиноки – не от страха смерти, который испытывают трусы и который разъедает тебя изнутри; но от страха, что ты умрешь и не вернешься к женщине, которая ждет тебя. Проклятье. Не обращай внимания. Мне кажется, я поглупел от голода.       Да неужто я проголодался. <S>Обычно я ложусь спать, мечтая о тебе, но </s>вчера я мечтал о жареной утке под гранатовым соусом, мечтал так сильно и жадно, что это почти испугало меня. Хрустящая корочка, нежное мясо, утиный жир, стекающий с моих губ. Суп из угрей, приправленный сливками и мускатным орехом, морковь, зажаренная на сливочном масле и посыпанная мятой, ржаной хлеб только из печи – такой теплый, что масло тает, когда намазываешь на ломоть. Кувшины темного пряного эля с ореховым привкуcом, которым, как ты знаешь, так хорошо запивать мясо. Я пишу все это, причмокивая губами. Это был наш последний ужин перед тем, как я покинул Винтерфелл, если помнишь. А ты помнишь? К тому времени, как мы прикончили пудинг, ты выпила столько ледяного вина, что начала клевать носом, пытаясь поднести к губам чашу. Твоим служанкам пришлось сойти вниз, чтобы сопроводить твою дрянную задницу в постель. Я улыбаюсь каждый раз, когда вспоминаю тот вечер. Пташка, Пташка, я так скучаю по тебе.       Если бы только сегодняшний день принес мне письмо от тебя! Я знаю, что вороны иногда пропадают, и расстояние между Винтерфеллом и Дредфортом велико. Но сегодня я жажду вестей от тебя как никогда раньше. Стоит мне подумать, что мое нетерпение дошло до предела, и наказанием за это становится очередное ожидание. Не так легко отогнать скуку и одиночество, поможет разве что драка или шлюха. Я держусь, но меня уже тошнит от этой сточной канавы. Чтобы не сойти с ума, мужчине нужно вкусное мясо, крепкое вино и хорошая баба. Ума не приложу, что делать.       Я читаю и перечитываю твои письма так часто, что мне даже не нужно смотреть на пергамент, чтобы вспомнить каждое слово. К тому же, я люблю прикасаться к ним. Воображаю, как твоя рука выводит слова, нажимая пером на пергамент - ты смачивала кончик пера слюной, прежде чем писать? Нет, ты не «болтаешь слишком много о себе» - что за хренова чушь. Я никогда так не думал, и никогда не стал бы. Пожалуйста, девочка, пиши мне. Не жди, пока я отвечу. Я хочу, чтобы ты писала мне обо всем, чего мне не хватает здесь, вдали от тебя. Я хочу, чтобы ты рассказывала мне о себе.       Пожалуй, пора заканчивать эту писанину. От моей свечи остался огарок в дюйм высотой, и у меня уже руку сводит. Я не привык писать письма к леди. Я вообще не мастер писать письма. Однако, мне это нравится.       Поздравляю с семнадцатыми именинами, Пташка.       Твой слуга,       Сандор Клиган.