H loves J

Он просыпается в кромешной тьме и лежит, не закуривая. Смотрит на блики красного и синего на потолке. Не за ними на этот раз. И, быть может, это даже хорошо. Успеют ещё на ту сторону. Закидывает руки за голову, выдыхает кольца дыма в пыльный воздух. Не боится, конечно же. Страха не существует. Боли нет. Нет ничего, что могло бы заставить его посмотреть на мир по-новому. Все слишком старое и страшное, совершенно несмешное. Рядом кто-то тоненько выдыхает. Он и забыл, что она рядом. Всегда рядом с ним. Как время и ночная темнота. Поворачивает голову, смотрит на её профиль в бликах света из-за не зашторенных окон. Она укрылась хлипким одеялом с головой. Дрожит, возится под стылыми трухлявыми простынями. Не к такому привыкла, а забыть ведь очень трудно. У неё кучерявятся волосы на висках. Крашеное золото. Шмыгает курносым носом, морщится во сне, улыбается. Зубы ровные, острые. За зубы, в том числе, выбирал. Как лошадь, как кобылу племенную. Никогда не думал, что признается себе в этом, но поздно уже. Выбирал, естественно. Все поступки, в которых не видно логики, на самом деле до безумия логичны, структурированы. И признаваться тошно. Проходится языком по шрамам, облизывает, пересчитывает. Все на месте — борозды, память. Он многое забыл, но вот это запомнил навсегда. Её улыбка как лезвие. Такая же острая и холодная, такая же красивая. И самое тошнотворное, - она ведь настоящая, эта улыбка. Зарывается пальцами в волосы, натягивает так сильно, что башка трещит. Ненавидит себя сильнее, чем когда-либо. Чертова сучка. Все беды в жизни из-за женщин. В его точно. Тихо шипит, хрипит, кашляет сигаретным дымом. Вертит окурок в желтых пальцах пару секунд, злорадно скалится. Не может удержаться, тушит резко и быстро осколок сигареты о её обнаженную руку. Она визжит громко и треснуто. А он улыбается. Теперь и у него все по-настоящему — отпустило, отлегло. Не надо думать о ней больше, можно просто смеяться. И он запрокидывает голову, хохочет маниакально, до пузырей в горле. А она щерится, скулит, как побитая собака, отползает от него подальше. Так и нужно. Знать свое место. Не в руках. В ногах. Хорошая шавка, послушная, верная. Так тому и быть. Джокер засыпает легко и быстро, под упоительный звук её капризного тонкого голоса. Музыка, ласкает уши. Колыбельная для больного. Джокер просыпается ранним утром. Солнце светит в грязные закрашенные окна. И тишина стоит такая, словно кто-то постарался, выключил все звуки мира. Он встает с постели, не надевает ботинки, босым спускается в кухню. Старое сухое дерево приятно холодит стопы, дает отдых горящим мозолям. Умывается ледяной водой, трясет грязными патлами во все стороны. Харли стоит к нему спиной, переминается с ноги на ногу. Хрупкая. Такую легко сломать. И это бесит. Нет, не это. А то, что когда он думает, что справился с задачей, она каждый раз поворачивается к нему и улыбается, каждый раз восстает из мертвых. Лучше бы сдохла, давно пора. А он бы сплясал на её могиле. У неё очень тонкая талия, можно обхватить ладонями. И он делает. Прижимает её к себе, давит на ребра, смыкает пальцы на её поясе. Она пищит, выдыхает. Но он знает, что она улыбается. У неё такая белая-белая сладкая кожа, всегда приятно пахнет — хлебом. Он раньше никогда не задумывался, но именно её запах преследует его в кошмарах, а он как зверь идет по следу в мареве кромешной тьмы, хочет найти её, перебить этот сладковатый пряный дух, от которого его воротит и влечет к которому. Лучше крови, лучше любых тонких духов. Лучше всего, что он когда-либо знал. И он никогда и никому не скажет этого, но ведь это запах дома. Её запах. Хмыкает, запечатляет поцелуй в ложбинке между шеей и плечом. Она мурлычет. А он кусает, впивается в её тонкую бумажную кожу желтыми никотиновыми зубами. Она всхлипывает. А он улыбается. Она оставляет готовку на плите, разворачивается в его руках, хотя он и против. Смотрит в его темные глаза своими синими. Без укоризны, без ненависти, презрения, страха. В её мире нет этих эмоций. И ему бы разбить эти её пошлые губы-бутон в кровь, стереть с них самодовольную ухмылочку, но он только смотрит. И это тоже чертовски раздражает. Вся она. То, что он глядит и не может разлепить пересохшие губы, сказать ей хоть что-нибудь, послать ко всем чертям, выгнать вон, поступить с ней так, как и с любым белым мусором. Выбросить. Дает ей звонкую оплеуху, голова уходит в сторону. Она прикрывает горящую щеку рукой. На предплечье свежий ожог. Его работа. И даже красиво. Красное на белом. Он лишь качает головой, садится за стол, разрешает ей подать еду и кофе, разрешает сесть рядом. Она подпирает голову рукой и просто смотрит, изучает. В её взгляде столько эмоций, так много того, чему он даже названия придумать не может. Он ненавидит её за это. За то, что в горле ком, что язык не поворачивается, что с ней рядом так чертовски спокойно. Сука. Наемники скатываются по ступеням, словно горох из стручка. И он даже рад. Он почти разлепил губы, чтобы сказать ей. Не надо. Так будет лучше. Подельники занимают свои места, а Харли вскакивает проворно, раздает еду и питье. Мамочка среди гурта детей. Джокер лишь хмыкает, пьет остывший черный кофе — три куска сахара — и старается затолкнуть волну отвращения, накрывшую его с головой, куда подальше. На улице холодно. А им все равно. Они идут грабить, убивать и разбойничать. Харли кутается в короткий пуховик на пару размеров больше. Красный, конечно. Любимый цвет. А Джокеру даже нравится эта её вальяжность, эти напор и задор, эта ребячливая беззаботность. Он смотрит на неё в вихрях метели и улыбается. Пусть думают, что злорадствует. Не нужно усложнять. В животе странное чувство легкости. Будто он падает куда-то вниз, в яму без дна. Не могилой бы оказалась. А у Харли красная помада. Яркая, блестящая. Она чертовски сексуальна с этой помадой. Джокер помнит, как увидел её первый раз по ту сторону решетки. Красная помада была на ней. Так и осталась. Задержалась навсегда. Неприятное чувство в животе крепнет, разъедает желчью. Он не знает, что именно так бесит и тревожит его. Но интуиции доверять привык. Хватает Харли за локоть, тащит пару метров. Она упирается. Он разворачивает её к себе, фиксирует запястья. - Не пойдешь сегодня с нами, - слова срываются с рваных губ вместе с облачками пара. - Это почему же? - надувает она губы. А ему и нечего ответить. Нет веских причин. Ни единой. Только его это чувство. Нутром. Хочет врезать ей, хочет расквасить этот курносый нос, окрасить кровью красные губы. Чтобы меньше помады, больше артерий. - К черту тебя, - ядовито выдает и отпускает. А Харли мчится к наемникам. Хвостики подрагивают на затылке, танцуют джигу. Он смотрит ей вслед и ненавидит себя за то, что так ненавидит её. Они врываются в здание весело, с пушками и шутками, со смехом, клубящимся на губах. Посетители банка замирают. Словно восковые фигуры. Весь звук умирает, всасывается куда-то. За стойкой регистратора истекают соком красные розы. Джокер стреляет в воздух, стреляет по людям. Разницы нет никакой. Они падают, словно кегли на дорожке, валятся, как мешки с тухлятиной. И он рад, усмехается, скалится, не спускает глаз с Харли, собирающей пожертвования в большой мешок. А она летит танцующей походкой, снует взад и вперед, собирает дань. Деньги, часы, украшения. Все подряд. И это так завораживающе красиво, что ему хочется остановить момент. В мире нет ничего, что бы его привлекло хоть на секунду, остановило бешеный ритм сердца, кроме этого. Они выходят на улицу, красуются, глумятся над уродливыми жителями гнойной ямы, смеются и хохочут. И это тоже прекрасно. Границ не существует. Ничто не может сдержать ярость, копимую годами. Ничто не может заставить его замолчать. И Джокер запрокидывает голову, ловит снежинки успокоившейся метели языком. В детстве так делал. Лучший день в году. Полиция приезжает слишком быстро. Всего одна машина, наверное, приняли вызов первыми. Щуплый коп выбирается, целится в них дрожащей рукой. А Джокер только кривит бровь. Мал ещё, зелен. Не сломить ему силу, которой обладает он. Не затоптать, не исковеркать этот чудесный день. И пока Джокер упивается своим триумфом, гремит выстрел. Всего один. Но этого, как всегда, достаточно. Джокер открывает глаза и смотрит в небо. Холодное зимнее солнце выплывает из-за туч, веет северный ветер. Глаза колет. Харли лежит на ступенях Готэмского банка в неестественной позе. Руку заломило за спину, глаза прикрыты. И это красное пятно на белом фоне выводит его из ступора. Пока наемники пакуют добычу, пока кричат зеваки, пока гремят выстрелы, и воет полицейская сирена, Джокер пробирается к Харли. И не то, что ему так уж и жаль, нет. И дело вовсе не в ней. Дело в нем самом. Что-то заставляет его, толкает вперед и вперед, заставляет яростно работать локтями, шипеть проклятья. А в животе тугой узел, тошнота. Его взгляд прикован к этому красному пятну на белом снегу. Он опускается рядом с ней на колени, смотрит на её бледное лицо. Синие круги под глазами, белесые губы. Без улыбки. Без признаков жизни. Вообще без всего. Пустота. А капли крови на снегу похожи на бриллианты. Бесценные. Дороже всего на свете. Джокер трогает её за плечо, убирает с лица локон белых волос. Ничего не происходит. Осознание накрывает его с головой. Мертва. Мертва. Мертва. Финита. Конец. Он берет её за плечи, прижимает к груди. Тренч пропитывается тут же чем-то тяжелым и скользким. Красным. Не видным на её глупом пуховике. Но он-то знает, что это такое. И не смыть теперь с его рук. Джокер — убийца, Джокер- психопат, Джокер натворил дел. Но разве это так уж и важно? Нет ничего важнее того, что её больше не существует. Не на кого кричать, некого бить и разрывать на части, некого травить, унижать и тыкать, как нашкодившую собаку. И никто больше не сварит кофе ранним утром, никто не разомнет затекшие плечи, никто не уймет боль и ярость, никто не убаюкает, пока он не заснет. Не у кого смыкать пальцы на талии, не с кем смеяться над дешевыми комедиями, некого ерошить по волосам, некого целовать в курносый нос, не с кем стрелять по бутылкам на заднем дворе, некого держать в руках во сне, некого смешить, некого пугать на день всех святых. Некого. Некого. Любить. Джокер запрокидывает голову в небо, истекающее снегом, закрывает глаза, высовывает язык. Гадкое чувство не отпускает. Одиночество. Он один, а было их двое. Снова открывает глаза, жмет её хрупкое сломанное тело в ладонях. - Не умирай. Пожалуйста. - говорит в пустоту. Она ерзает в его руках и хихикает. Джокер смотрит в её большие синие глаза. Дрожащими от холода и тремора пальцами расстегивает её пуховик. Бронежилет. Ранена, не мертва. В ярости сжимает кулаки. Хочет убить её собственноручно. Она только смеется. Заливисто, по-настоящему. И он поднимает её на руки. Позволяет себе улыбнуться. Шутка. И правда, смешная. С хорошим концом.