forgotten children

У Чанхёка очки большие, пластмассовые, с красной оправой. У него нет проблем со зрением, но так, Чанхёк уверен на все сто, он выглядит в разы круче и взрослее. Чанхёк сонный, лохматый, в очках на пол-лица похож на воробья после дождя. Сухён смеется всегда, когда очки запотевают от дыхания, и рисует смешные смайлики на стеклышках. Чанхёк показушно дуется, дергая плечами под звонкий хохот сестры, но скоро сам начинает смеяться, обнажая ряд белоснежных зубов. Чанхёк только с виду кажется ребенком, на самом деле он уже давным-давно взрослый, взрослее некоторых мужчин, сидящих сейчас в каком-нибудь кафе с кружкой горячего кофе. Сухён это знает, иначе бы они уже не жили. На Чанхёке огромный не по размерам, растянутый свитер и тонкая, местами протертая джинсовка. А на улице зима. - Только… ты только не плачь, ладно? – улыбается Чанхёк, кутая сестру в свою ветровку, - я что-нибудь сейчас придумаю. Сухён очень плохо, у нее температура под сорок, и щеки горят так, что Чанхёк, кажется, даже окоченевшими от мороза пальцами чувствует исходящий от них жар. Чанхёк готов снять с себя единственный свитер, если это хоть как-то поможет, но Сухён вовремя его останавливает, выдавливая из последних сил слабую улыбку. Сухён не хочет, чтобы Чанхёку тоже было плохо. Они вообще словно одно целое, достаточно просто взгляда, чтобы понять, о чем каждый думает. Они общаются без слов, смеются тихо над только им понятными шутками и крепко держатся друг за друга. Чанхёк всегда рядом, всегда улыбается ослепительно и никогда не сидит на месте. Чанхёк смешной, нелепый немного, неуклюжий и очень-очень заботливый, до щекотливых бабочек в животе и вздохов умиления. Чанхёк покупает на последние ворованные деньги лекарство. У него губы синие, в тон свитеру, и пальцы от холода дрожат так, что он чуть не роняет таблетки на сырую землю. Сухён морщится, в сухую глотая горькие жаропонижающие, приваливается к холодной стене и чувствует, как веки наливаются свинцом. Они одни в подвале какой-то многоэтажки, прячутся от зимнего холода, кругом темнота, и воздух такой осязаемый, что налетом остается на стенках горла. Сухён нечем дышать, желудок сводит от голода, а еще спать очень хочется. - Не спи, глупая, замерзнешь, - смеется Чанхёк, тормоша сестру за плечи. Храбрится. Сухён слишком хорошо знает брата, чтобы не расслышать эти истеричные нотки в голосе. Чанхёк смеется как дурак, все высматривает что-то по сторонам, не знает куда взгляд деть, а сам из последних сил держится, чтобы не расплакаться. Потому что ему всего чертовых 19, и он совершенно не знает, что делать дальше. Потому что ком вины и осознания собственной слабости дерет горло и заставляет непрошеную влагу скапливаться в уголках глаз. Он незаметно смахивает слезу рукавом и крепко сжимает ладони сестры в своих руках, дышит на них, растирает, пытаясь хоть немного согреть. Он устал быть сильным, он хочет мягкую постель, запах какао по утрам и теплые материнские руки. Разве так не должно быть? Они не убийцы, не великие грешники, они всего лишь дети, за что им все эти испытания? Почему люди вокруг такие жестокие? У них сердца холоднее окоченевших Чанхёковых пальцев. - Прости, это я во всем виноват. Прости, что не могу дать большего, - шепчет Чанхёк, глотая горькие слезы. Сухён этого большего и не надо, лишь бы проснуться завтра снова, а Чанхёк тут, рядом, улыбается. Сухён улыбнется тогда тоже и скажет, как сильно его, дурака, любит. Ведь Чанхёк – это все, что в ее пока еще короткой жизни есть. И все у них обязательно хорошо будет: и дом свой, и собака большая, ласковая. И никогда они по жизни не потеряются. Только бы зиму пережить.