И монах, глаза прищурив, улыбнулся, глядя вдаль: – Ты поднял в стакане бурю, – он послушнику сказал, – Помыслы твои все Господь читает, так что обрати к себе свой взор: Я её давно у ручья оставил, ты несёшь с собою до сих пор.
Брэндан проклят давно и навечно. Он знает о своём грехе, задыхаясь в тени пожелтевших яблонь, знает и помнит каждое мгновение беспробудно-отчаянных мечтаний о Ней. Человек болен смертельно и, право, обречён на страшнейшие муки грешника ещё до того, как испустит последний вздох. Ведь монах из Келлс влюблён в бесовскую фею, смешливую и озорную хозяйку злато-красного леса. Бесстрашный мальчишка, повзрослевший юнец, немало перевидавший мужчина... Сегодня мысленно он рисует всю свою жизнь, как картинки великой Книги прежде. И везде – везде, в каждом наброске, на каждом листе! – нет-нет, но мелькнёт тень белой волчицы, бессменной королевы нечистой своры. Имя Её в нежнейшем шепотке крон высоко над головой: «Эшлинг». Имя Её в завываниях северных ветров, в напеве пугливо ускользающей позёмки: «Эшлинг». Имя Её в оборвавшемся вздохе Эйдана и почти что людских стонах Пангур Бана, несколько ночей кряду оплакивавшего давнишнего друга: «Эшлинг». Имя Её в дыхании холодных морских валов… А прошлое их в стенах Келлс, за свистом норманнских стрел, в огне и криках задыхающихся людей. Сколько раз Брэндан бесновался, как одержимый, вскакивал без сна посреди тьмы, затопившей очередной недолгий приют? Сколько раз с языка срывались проклятия, хула на языческого демона, на единственного неверного, но почти настоящего друга? Даже плакал: она, его храбрая Эшлинг, могла всех спасти! Спустить с цепи зачарованный лес, запутать хоженые тропинки, затупить лезвия тяжёлых мечей о непроходимые заросли, дать знак той демонической волчьей своре… Натравить хоть кого-нибудь! Спрятать промёрзшие ягоды, увести дичь, шикнуть на тощих птиц! Он читал. Много читал, знает теперь немало! Например то, что большому отряду необходимо снабжение, а долгие переходы роняют боевой дух. Норманны – убийцы, а не паломники, и они бы ушли, никогда не подступились к Келлс! Столько людей вернулось бы в покинутые дома, не отправилось на Великий Суд в день кровавой резни, а дядя… «Если бы ты, моя милая Эшлинг, просто захотела их всех спасти». В первые месяцы боль страшной потери тяжким грузом лежала на сердце… и совести. Он мог проклясть её, осудить или броситься на колени прямо в снег, умоляя призрачно-белого зверя направить шаг туда, где за столбами дыма не видно высокой башни! Но тогда глупый послушник просто не знал по-настоящему сильных слов, могущество которых древнее и значительнее её колдовства. Тех, что могли подтолкнуть волчицу на опасный, но столь желанный испуганному мальчишке шаг – шаг к аббатству, шаг к Келлс. Нужны были ей самой, тысячелетней, вечной, те самые слова, божественное откровение безгрешной души? Свет Господа, сияние верной и чистой души разгоняют тьму – ими, только ими мягко окутаны страницы священной Книги, но эти же лучи навсегда ослепляют грешников. А его Эшлинг грешна, право слово, грешна. Но Брэндан верит, знает, помнит, что и она видела этот великий свет. А значит, его Эшлинг почти святая.***
Он знает эти слова теперь. Монах забывает даже о вере, когда обнимает свою фею средь весеннего леса, вдыхает запах её волос, столь похожий на прелый мох, самыми кончиками пальцев очерчивает скулу. Кожа гладкая, словно влажные от дождя листья вокруг них, и чудится, будто не дева из плоти да крови пригрелась в объятиях, а тонкий изогнутый бурей ствол робкой осинки. Брэндан давно вырос и не похож на щуплого мальчишку, лазавшего за желудями. Уйдя ребёнком, он возвратился в аббатство мужчиной. Эшлинг – вечный, мудрый, великий бес Туата Де Дананн, но даже многоликим стражам леса не чужда людская слабость. Она ждёт у тихого ручья, таясь в сырой тени камышовых зарослей, и не выходит, покуда пришедший не окликнет. Подчас же заставляет помучиться, подождать, сеет в душу зерно сомнений: «Здесь ли?» Но всегда, всегда почти невесомые ладони касаются его плеч, а свежее, будто предрассветная прохлада, дыхание щекочет скулу: «Здесь». Повернувшись к беловолосой ведьме, обнимет тонкий стан, а та прижмётся к старому другу, обовьёт шею гибкими руками, будто виноградная лоза с юга… Целый мир забывает на мшистом бережке служитель веры, которого братья уже должны искать по всему скрипторию. Брэндану не нужны ни мир, ни монастырь, ни даже Рай. Он повидал многие земли в далёких странствиях, знавал богачей и бедняков, духовников и знать, рыцарей и крестьян, но нигде, кроме ирландского леса, не обрёл давно потерянное счастье. Пусть даже проклят во веки веков, горение адского пламени – это ничто, когда его Эшлинг жмётся теснее, улыбается лукаво да тянет за собой на траву. Иногда после жара объятий средь пения ирландских птиц дух и человек вспоминают о Книге, Эйдане, но никогда не говорят вслух о норманнах: она не умеет сожалеть, он не желает помнить и вновь ненавидеть ту, кто теперь дороже божественного света. Ведь монах из Келлс уже не влюблён – он любит бесовскую фею, смешливую и озорную хозяйку злато-красного леса, и однажды за греховную близость, за порочную, губительную связь с последним демоном Туата Де Дананн будет наказан братьями по вере. Но проследят за ними не сегодня, не завтра, не через год, а позднее – так говорит его Эшлинг, умеющая прорицать. Затем, вскинув голову, встревожив столь резким рывком, обнимет вновь и тихонько спросит, не боится ли он суда. Однако её человек только улыбнётся и ответит почти неощутимым прикосновением губ к холодным, как древесные корни, устам.***
Эшлинг не умеет сожалеть, и Брэндану хочется верить в то, что добрый дух старого леса не станет тосковать по нему, своей любовью приручившему непокорную волчицу-оборотня. Ведь вечность для убитых горестью потери – проклятие, что ранит и пытает страшнее, глубже, больнее неистового огня Преисподней, в завываниях которого в последний раз послышится Её имя.