The Longest Pleasure

Now hatred is by far the longest pleasure; Men love in haste, but they detest at leisure* Don Juan (Byron) После ухода журналистки Евгений заметил, что его подопечный словно бы ожил. Показалось даже, что мистер Беннет сейчас встанет со своей коляски, пройдет по тесной гостиной небольшой квартирки в сонной серой саратовской “ сталинке”, подойдет к окну… И лицо мистер Беннета словно разгладилось - даже морщинки перестали быть такими резкими. И иссохшие руки ласкали обложку тетради, лежащей перед ним на столе. Еще когда он только приступал к выполнению своих новых обязанностей, Евгению приказано было ни в чем не ущемлять Беннета, выполнять все его пожелания ("- В пределах разумного, но выполнять пожелания!" - сказали ему: Беннет упорно и планомерно спивался, и очевидно было, что препятствовать этому не собирались). И вот полгода назад англичанин попросил купить ему толстую тетрадь. - В клетку или линейку? - педантично уточнил Евгений. Беннет медленно прикрыл глаза и беззвучно рассмеялся. Иссохшее худое лицо его сразу стало почти отвратительным, и Евгений помимо воли бросил взгляд на старое фото в дешевой деревянной рамке, откуда на них обоих взирал черноволосый красавец в белом вязаном жилете. Даже на вытертом старом фото заметно было легкое презрение во взгляде и байроническая гордая усталость под тяжелыми веками. Евгений, правда, такими категориями не думал, а на красавца с фото смотрел, когда хотел отвлечься от докучной обязанности приглядывать за старой развалиной. Тетрадь была куплена - обычная ученическая тетрадь на 96 листов, в коленкоровом темно-коричневом переплете. Тетрадь, в какой прилежные студенты мелким почерком пишут конспекты по сопромату, матану и истории ВКП(б). И эта тетрадь стала заполняться - почерк Беннета не был мелким, он не был даже аккуратным, чего можно было ожидать от выпускника одной из самых престижных частных школ Британии. Крупный круглый почерк, каждая буква сама себе царь, стоит раскорякой, руки в боки. Евгений убедился в этом в первый же вечер, подсобивши мистеру Беннету устроиться в сыроватой тесной спальне и выключив ночник под молочным абажуром, что он проделывал каждый день. Перечитывать все, что писал англичанин, требовала инструкция, но читать чужие записи Евгению не особенно нравилось. Однако после сегодняшнего разговора Беннета с журналисткой, после его рассказа о годах учебы - рассказа вполне невинного, в том смысле что никаких секретов, тайн и подковерных интриг бывший двойной агент и не попытался раскрыть, - Евгению захотелось еще раз перечитать записки Беннета. Он давно уже уверился, что в записках нет ничего, стоящего его профессионального внимания - просто письма, которые адресант и не надеялся отправить и которые сперва казались Евгению бредом полуразрушенного алкоголем мозга. “Дорогой Томми!” - так начиналась первая страница. Евгений теперь прекрасно знал, кто такой Томми - Томас Джадд, школьный друг мистера Гая Беннета. Убежденный марксист, диковинка и посмешище всей престижной частной школы. “Ты удивишься, верно, что я захотел рассказать тебе эту историю, начавшуюся еще задолго до того, как мы с тобой сдружились. Я хотел было написать “сошлись”, но подумал о двусмысленности этого слова. Ты обо мне всегда знал все, но никогда не стремился стать более чем другом. Впрочем, теперь я знаю, как это называется - сублимация. Не хмурься - ты всегда был обвенчан со своими книжками и бюстом Ленина. Помнишь, ты все время брал его с собой, когда устраивался почитать у пруда в нашем школьном дворе? В последнее время я снова вижу во сне огонь. Только другой. Дым черный и пахнет иначе, а языки пламени летят по ветру как знамя. Но тут уж я не виноват. Разве что очень жаль, что мне не снится Харкурт (отчего-то в мыслях я не могу называть его Джеймсом, и от этого мне делается душно) или хотя бы ты. Уж прости мне это “хотя бы” - ты-то понимаешь теперь, что это не от желания принизить. Знаешь, все началось именно со снов. Пубертат ли был в том виноват, или внезапность отъезда из дома. Или смерть отца. Но с первого дня в Харроу мне стали сниться сны. Мне снилось ослепительно голубое весеннее небо, я ощущал запах проснувшейся жирной земли, прошлогодних камышей и воды. Потом потянуло гарью, как при пожаре. А потом вместо неба стал огонь. Стена огня. И там, в огне, был он. Он был одновременно в огне и словно бы вне его, он стоял и смотрел на меня. Ничего не говорил. Ничего не делал. Только смотрел. И я тоже смотрел в его глаза - они были синие-синие, как весеннее небо. Несмотря на огонь, они были ослепительной, выедающей душу синевы. Я так долго смотрел в эти глаза, что не заметил, как лицо его покрылось отвратительными волдырями и почернело, как весь он почернел и стал живым факелом. Только глаза остались прежними. И в этот момент мне стало так жутко, что я проснулся. Первые мои недели школе были тяжелы до ужаса - я никогда не был младшим, я никогда не подчинялся никому, кроме отца. Очень трудно начинать подчиняться в тринадцать, если ты не привык делать этого с восьми. Мне казалось, что на меня навалили большой ватный матрас, и с каждым днем этот матрас становился тяжелее. И к тому же меня замучили эти странные сны. В них я снова видел ослепляющее, радостное весеннее небо, и кудрявые неправдоподобные белые облака - как дети рисуют, с завитушками, - и чуял запах земли, такой пряный и вкусный, что у меня начинало урчать в животе. А потом снова эта гарь, сладковатая и отвратительная; сейчас я думаю, что так пахнет горелая плоть, хотя судьба избавила меня от того, чтобы обонять этот запах в реальной жизни. Но все же я думаю, что этот запах узнал бы из тысячи. И самое страшное - эти синие-синие глаза на обгоревшем почерневшем лице. Синие в багряно-алом пламени. Если бы не это радостное небо - может, эти глаза не доводили бы меня до такого животного ужаса. Я просыпался с криком, и соседи по дортуару однажды устроили мне “темную”, чтобы не мешал спать. Мое внимание захватывали какие-то странные мелочи, на которые я раньше не обращал никакого внимания. Например, я стал порой испытывать безотчетный страх, встречая сочетания красного и белого цвета. А в учебнике истории часами мог вглядываться в портреты Капетингов, которых, как почему-то мне казалось, было там слишком много. Я начал опасаться за свой рассудок, и даже стал ходить в церковь, когда там никого не было - приходил, садился на скамью и молился изо всех сил - без слов, и даже почти без мыслей, с одним только страхом и отчаянием. А потом дела приобрели совсем скверный оборот - я играл во дворе, сам с собой, подбрасывая набитый песком маленький мешочек и подбивая его ногой. И в такт ударам сочинялись какие-то дурацкие и бессмысленные стишки - “дудл-пудл, трикли-трак, дудл-пудл, сделай так”. Это услышал один из мальчишек, и мой стишок пошел гулять по “дому”. Ты, Томми, не знал Джарвиса Эйри? Конечно, не знал. Эйри родители забрали из школы как раз в тот год, когда туда попал я. И, соответственно, гораздо раньше, чем пришел ты. Эйри был на полтора года старше меня и вдвое крупнее. Иногда я представлял, сколько таких мальчиков как я могло уместиться в его брюхе. Выходило, по моим подсчетам, два или три. А прозвище у него было Дудл-Пудл* - но я тогда этого не знал. Просто краем уха слышал от кого-то это словечко, и оно мне очень запомнилось - показалось уютным, будто стакан молока со свежим миндальным кренделем. И приносит этот крендель симпатичный курчавый пудель. У Эйри волосы тоже были курчавые-курчавые, как шерсть молодого йоркширского барашка. … В тот же вечер Эйри подловил меня в уборной и избил. Он, наверное, убил бы меня - я от страха даже орать не мог, только зажмуривался, а потом опять открывал глаза, зажмуривался и открывал. Убил бы, если бы его не окликнул его приятель, тоже из старших. Этот приятель зашел в уборную и выволок меня оттуда в коридор. Я был так напуган, что не смел даже убежать. Я решил, что теперь вся моя жизнь без остатка принадлежит моему спасителю. Из-за двери доносился его ломающийся юношеский баритон, отрывисто втолковывающий Эйри что-то по поводу исключения и что будет, если его поймает наставник. Эйри заревел как бык, и я едва не обмочился со страху. Я был близок к обмороку, когда дверь открылась и вышел Эйри. Он едва глянул на меня и буркнул: - Ладно уж! Пусть живет… Вслед за ним вышел и мой спаситель, как я тогда думал. Я хотел было поблагодарить его, и протянул было руку, но застыл на месте, пригвожденный к полу его взглядом - синим, тем самым невозможно синим взглядом из моего сна. Он, казалось, тоже всматривался в мое лицо. И я увидел полыхнувший в его глазах гнев и ненависть - обжигающую и ослепляющую, как добела раскаленное железо. Тут ледяной паралич отпустил меня и я бросился бежать прочь, со всех ног, подальше, только бы не видеть этих добела раскаленных ненавистью глаз. ...Ты никогда не спрашивал меня, Томми, отчего я мог держать на коротком поводке обоих “богов” нашего школьного дома, и Баркли, и Делахэя. С Баркли все просто - он боялся за “дом” и свою репутацию. А вот Делахэй… Роберт Барнеби Делахэй - ну что ж, еще одна маленькая подлость, пожалуй, есть в том, что я полностью называю его настоящее имя. Но совесть мою это не слишком отяготит. Той ночью мне снова снился все тот же сон. Но все больший ужас охватывал меня, чем более я убеждался - синие глаза сгорающего человека были глазами моего сегодняшнего спасителя. “Dieu vengera notre mort!” - набатным звоном гудело у меня в ушах в ту ночь”. Евгений отложил тетрадь. Он и не заметил, что была уже глубокая ночь. “Диу венгера нотре морт” - наверное, неправильно прочитал, французского он никогда не учил, да и английский знал далеко не в совершенстве. На следующий день Евгений оставил мистер Беннета на напарника и отправился в пригород, где в деревянной двухэтажке доживала свой век Вероника Алексеевна. Бывшая учительница - сначала в гимназии, потом в культпросветшколе, потом в обычной школе. Не так давно в поле зрения учреждения, в котором и которому он служил, попал внук Вероники Алексеевны. Евгений об этом узнал случайно - просто наткнулся в коридоре на прямую как палка сухонькую старушку в шляпке, со строгим лицом и внимательными как у птицы темными глазами. Эти темные глаза с цепким учительским взглядом остановили Евгения и заставили выслушать. Евгений выслушал, сам себе удивляясь - впрочем, Вероника Алексеевна говорила сухо, четко и сугубо по делу. И, снова сам себе удивляясь, Евгений сделал все от него зависящее, чтобы ее внука… если не оставили в покое, то хотя бы сделали вид. Парень, конечно, погорел на ерунде, всего-то попался в своем вузе с самиздатской брошюркой. Стукнула профорг их курса - и готово дело. Итак, теперь Вероника Алексеевна была ему обязана. Это приятно, если тебе обязаны. Приятно прийти в забитую книгами от пола до потолка крошечную квартирку и уверенно, по-хозяйски сесть в кресло. Сначала осведомиться о Саше - как учеба, как интересы. С удовольствием поймать тень беспокойства - тщательно скрываемого беспокойства - в темных и совсем молодых глазах. А потом поразить эрудицией, задав вопрос о “диу венгера” - фразу он заранее выписал на клочок бумаги. - “Господь отомстит за нашу смерть”, - ничуть не удивившись, словно к ней каждый день являются сотрудники госбезопасности с непонятными им французскими фразами, перевела Вероника Алексеевна. - Так перед смертью сказал французскому королю Филиппу 4-му магистр ордена тамплиеров Жак де Моле.