The Longest Pleasure

Как, оказывается, по-разному можно читать одно и то же. В первый раз Евгений читал записки Беннета, выискивая только то, что может быть расценено как передача секретных данных, выискивая упоминания о том, о чем упоминать не следовало. Не так давно он слышал от одного из коллег - от одного из более смышленых и более удачливых, которые не сидели в заштатном отделе, а шли выше - о законе Чингисхана (а может и Батыя - Евгений не запомнил). По этому закону перебежчик, после того как его использовали, предавался смерти. - Ему ломали хребет, - с каким-то особым удовольствием подчеркнул коллега и отправил в рот большую порцию вермишели с салатом. Евгения, сидевшего за соседним столиком в их ведомственной столовой, отчего-то передернуло. Коллега - блестяще образован, три языка, закончил с отличием ВУЗ, идет, небось, теперь на повышение. А у него самого только и есть в активе, что безупречная исполнительность, вот его и маринуют с этим Беннетом, старой таранью. Конечно, Беннету сейчас деваться некуда, и вряд ли он будет сейчас пытаться что-то кому-то передавать - Беннет, в конце концов, был уже просто отработанным материалом. Но инструкция есть инструкция, и Евгений понимал осторожность своего руководства. Хотя на родине Беннета никто и ничто не ждет, кроме самого позорного и бесславного конца - двойной агент, какая у него может быть родина? Впрочем, Беннет как-то заикался о том, чтобы вернуться - давно, еще до того, как Евгения к нему приставили. У этого тоже есть родина, с каким-то первозданным удивлением подумал Евгений - для него самого слово “родина” прочно срослось с алыми полотнищами на 7 ноября, бумажными цветами и шариками на 1 мая, и огромными портретами, с которых вожди со строгими улыбками взирали на плывущие реки демонстрантов или на стройные квадраты солдат, печатающих шаг по московской мостовой. Раскрывая сегодня тетрадь с записками англичанина, Евгений ощутил тот же трепет, какой помнил из походов в зоопарк - уже лейтенантом, взрослым, он тем не менее очень любил ходить в зоопарк. Наблюдать за дикими зверями и с удовлетворением сознавать, что вот они там, в клетках, совсем неопасные, а он тут, снаружи. И вполне может пойти выпить пивка, когда надоест глазеть на безучастно лежащего в углу клетки волка. “Да, Томми, с того дня для меня началась совсем странная жизнь. Я вдруг очнулся кроликом в садке, окруженном охотничьими собаками. А Делахэй играл роль строгого хозяина, притравливающего на меня своих гончих. Меня не били, нет. Но я был постоянным объектом глупых и злых розыгрышей, дразнилок и всех тех мелких издевательств, которые способны сделать жизнь подростка совершенно невыносимой. Вряд ли Делахэй настраивал против меня мальчишек - ему это было не к лицу, мелковато. Но я постоянно чувствовал. что он за мною наблюдает. И когда надо мной издевались, он был всегда неподалеку - наблюдал. А когда травля становилась совсем невыносимой - как-то Делахэй всегда точно чуял этот момент, - он приходил и употреблял свою власть префекта “дома”. Да, Томми, он уже тогда стал префектом, он и Баркли. Так тянулось несколько месяцев. Я исхудал, запустил учебу, под глазами появились круги, и мать, приезжая навещать меня, всякий раз всплескивала руками. Потом она усаживалась вместе со мной на жестких стульях в маленькой чайной неподалеку от школы, кормила пирожными и без конца увещевала - преподаватели жаловались ей на меня, говорили о пропадающих втуне блестящих способностях. И вся ее кудахтающая забота изливалась на меня - это было нестерпимо…” Евгений перелистнул страницу и едва не присвистнул от изумления - далее были аккуратно вложены исписанные листы, которых ранее он определенно не читал. Он принялся быстро листать тетрадь и обнаружил еще несколько вложенных новых листов, вырванных явно из этой же тетради и вставленных отнюдь не хаотично. Почерк был несомненно Беннета, но более отчетливый и аккуратный. Изумление Евгения тут же сменилось страхом - как, откуда, когда старикан успел навалять столько, да еще вложить их в тетрадь? При напарнике? - Сукин сын! - пробормотал Евгений, стискивая кулаки и обращаясь то ли к Беннету, то ли к напарнику, то ли к обоим. И эта журналистка - а что если он все же недоглядел, и она что-то увезла с собой? Что-то, чего увозить нельзя было ни в коем разе… Евгения даже пот прошиб. - Спокойно, - скомандовал он себе, дыша глубоко, как предписывал треннинг по психологической устойчивости. Сейчас глубокая ночь. Будить Беннета? Звонить напарнику? И прослыть потом тупым истеричным исполнителем, дергающимся зря от собственной тупости. Евгений еще раз глубоко вздохнул и полез в карман за сигаретами. Он сперва дочитает эту вставку, а потом решит. “Потом я впервые по-настоящему увлекся. Ты никогда не спрашивал меня, Томми, как я понял, что меня влечет к особям своего пола. Ценю твою деликатность, дружище. А может, ты боялся? Боялся заразиться этим, подцепить это от меня? Еще бы, мы ведь заразны! Это был Мартин, Томми. Да-да, Мартин, наш рыженький глазастый тихоня. Мне нравились его веснушки, все время поворачивал голову на уроках, чтобы посмотреть как Мартин пишет, как от усердия на его коротеньком носу выступают капельки пота, а веснушки становятся еще ярче. А этот тупица Темрок думал, что я пялюсь в окно. Ни одна девушка не вызывала во мне такого прилива нежности. Ранее во время подростковых поллюций я представлял себе пыточную камеру, виселицы и дыбу, и целую толпу девушек, голых и связанных. Разных-разных, всех народностей и рас. И то, что я там с ними делаю. Впрочем, для подростков это обычные фантазии, не так ли?" Прочтя это, Евгений непроизвольно ухмыльнулся. "Да, а вот Мартин вызывал во мне совсем другие желания. Мне хотелось целовать его, я желал бы выпить бисеринки пота, выступавшие на его носу, коснуться языком каждой веснушки… Я боялся себя. Я не ходил в душевую, зная, что там Мартин. Я думал, что если увижу его нагим - тут же лишусь чувств от избытка счастья. И, как в каждом юношеском влечении, в моем было самолюбование. Себя я тогда считал необыкновенно уродливым, я представлял себя похотливым сатиром, а Мартина - прекрасным юным Адонисом. Я смотрел в зеркало, и приходил в отчаяние, видя свои мальчишеские прыщи на лбу - хотя их было не так много, но каждый был для меня как нож в сердце. Я ненавидел свой нос с горбинкой, мои глаза казались мне посаженными слишком глубоко. Я раздобыл бриолин и стал старательно заглаживать свои волнистые волосы. В таком виде я был, наверное, похож на тощего вороненка. И вот за бриолином меня и застал как-то Мартин. Он возник в зеркале за моей спиной, как привидение; я застыл, коробочка с бриолином выпала у меня из рук, а сами руки повисли как плети. Я словно лишился костей, ноги стали как из сырого теста, я боялся, что упаду…” Евгений захлопнул тетрадь и вытер пот со лба. О подопечном ему, конечно было известно все, но литературный поток этой недозволенной чувственности буквально выбивал почву из-под ног. И это было совсем не то, что обычные похабные картинки и журнальчики, которые доставались тайком из обклеенных заграничных чемоданов. Почерк крупный и четкий, словно Беннет нарочно стремился к тому, чтобы его записки были прочитаны, мелькнула вдруг мысль. ”...его губы, ласкающие мой живот. Мы ничего не слышали - как всегда во время наших свиданий у меня в ушах бубухали отбойные молотки, и Мартин говорил, что с ним происходит то же самое. Это было… если не счастье, то почти - тишина, нежность, сами себе мы казались беспорочными как младенцы, не было того чувства грязи на всем теле, которое у меня появлялось после грез о женщинах. А главное - меня почти перестали мучить кошмары. То есть сны снились по прежнему, но в них я скакал верхом на коне в густом лесу, и выезжал к прекрасному замку, перед которым расстилалось гладкое как шелковый платок озеро. Далее время словно останавливалось, я смотрел в озерную гладь - долго, пока не просыпался. Сейчас я уверен, что Делахэй знал о нас с Мартином. Возможно, знал с самого начала. Но я также уверен, что он никому об этом не рассказывал. И заставший нас Эйри к Делахэю никакого отношения не имел. Никогда бы не подумал, что Эйри окажется тонким садистом - он точно рассчитал, он понял, что Мартин сильнее меня. И он отымел Мартина на моих глазах, будучи уверенным, что мне не хватит духу позвать на помощь и тем выдать и себя, и Мартина. Не знаю, что случилось со мной, когда Мартин захрипел от боли под навалившимся на него Эйри. Но я словно наяву услышал, как заскрипели тугие петли и открылась дверца в такие глубины моего сознания, куда ранее был доступ только через мучительные сны. На меня будто обрушился столб холодной воды и я разом лишился всех своих страхов. - Тебе тоже нравится это, Эйри? - чужим, холодным и ясным голосом произнес я. - Ты один из нас, дружок. Не надо стыдиться своей природы, сладенький мой. Эйри замер, как от удара током. Лицо его сперва побагровело, а затем сделалось серее оштукатуренной стены. Он оставил в покое Мартина, который почти в беспамятстве рухнул со стула на пол чулана, и повернулся ко мне. Я подумал, что он сейчас меня просто убьет, свернет шею как цыпленку - и поразился своему спокойствию. Но Эйри прижался спиной к стене и так, бочком, обтирая спиной штукатурку, проследовал к выходу и скоро его торопливые шаги затихли где-то в коридоре. Я помог Мартину подняться и привести в относительный порядок одежду. Я отер его слезы, и не испытал ничего. Веснушки были на месте, но они больше ничего не значили для меня. Наверное, сам Мартин тоже понял это - если не сейчас, то позднее, потому что больше между нами ничего не было. Мне казалось, он даже испытывает передо мной страх. Я проводил Мартина до его дортуара - с тем же чувством, с каким возвращал в библиотеку прочитанную книгу. Она занимает место на полке, в ожидании следующих рук, глаз. А на обратном пути я наткнулся на Делахэя. Он стоял в коридоре у окна и пристально смотрел на унылое, залитое дождем крикетное поле. Даже в байковой пижаме с глупой клетчатой оторочкой он выглядел аристократом до мозга костей; я подумал, что свои светлые волосы он прилизывает на ночь. Впрочем, ты же помнишь, как Фаулер спал с сеточкой, чтобы не попортить прическу. Ты сочтешь странным, что я мог в такой момент думать о прическе Делахэя. Сочтешь это чудовищным. Но мне казалось тогда, что передо мной огромное зажигательное стекло, в котором все окружающее укрупняется, делается заметным и важным. - Завтра игры не будет, - не оборачиваясь, сказал он мне. - Иди спать, Беннет. - Отчего же? - тем же чужим голосом и на удивление дерзко возразил я. - Дождь прошел, завтра будет солнце. Он ничего не сказал, но я почувствовал, что тонкая, но прочная ниточка, странным образом протянувшаяся между нами, натянулась и вибрирует, как телеграфный провод. - У тебя плохие отметки по истории, Беннет, - услышал я, уходя. И с трудом подавил желание почесаться под лопаткой - взгляд Делахэя, казалось, уже прожег мою пижаму. - На твоем месте я бы перечитал учебник. Если, конечно, тебе не хочется отведать розог от кого-то из “богов”, - тем же жестким голосом продолжал Делахэй. - И возможно, почитал бы дополнительную литературу. - Какую же ты мне порекомендуешь? - тем же дерзким тоном продолжил я. В моем голосе появилось едва слышное лязгание холодного металла. Я был словно уже не совсем я, Гай Беннет - я был совсем чужим. Я не узнавал себя. - Найдешь сам, - он словно с усилием оторвался от окна и, проходя мимо меня, бросил: - А ты теперь стал действительно красивым. Лучше, чем был. В ту ночь мне снова снился прежний сон про огонь. Но теперь я смотрел будто другими глазами. Я видел больше, но чувствовал меньше. Исчезло необыкновенно радостное впечатление, которое производило на меня весеннее небо, исчезло безнадежное чувство, что все пропало, время упущено и невозможно теперь ничего поправить. Я смотрел на сжигаемых - их было двое, раньше я этого не замечал, - с поразительным равнодушием. Изменился и ракурс, с которого я видел их - теперь я сидел верхом на коне и оттого был почти вровень со стоящими на высоком костре. И только глаза, синие глаза одного из сжигаемых, остались прежними. И громоподобный голос, перекрывший рев пламени: “- Dieu vengera notre mort!” *** Старик, вытянувшийся на неудобной, с горбами и пружинами, врезающимися в тело, кровати, прислушивался к шелестению страниц. Тихо. Только потрескивают за обоями ночные шепотки и шорохи, рассыхается паркет и тихо вздыхает какая-то пружинка в старой радиоточке. Старик вполне доволен собой. В этот раз его наживку, кажется, заглотили.