Грани

Проснувшись, Лев Николаевич обнаружил себя в горизонтальном положении, укрытый одеялом — всё как полагается. Рядом раздавался равномерный свистящий звук — то храпел Рогожин, развалившийся в кресле. Князь поднялся, потирая глаза, наспех обулся… и замер. Что ему сейчас нужно было делать, как себя повести? В том, что события вчерашнего вечера ему не приснились, он был уверен: в комнате, во всей окружающей обстановке как будто витал до сих пор дух прошедшего разговора, тут и там отражались от стен отдельные слова, откровения клубились над догорающим огнём в камине. На цыпочках Мышкин подошёл к креслу, занятому Парфёном, неуверенно дотронулся пальцами до его плеча — туда, где воротник сбился набок, открывая обнажённую шею. Почувствовав прикосновение, Рогожин, не открывая глаз, чуть повернул голову, прижимаясь щекой к открытой ладони князя, и тот, не сдержавшись, хихикнул, потому что никогда раньше не смог бы представить, как Парфён Семёнович отвечал бессознательной нежностью: без мрачного стеснения, свойственного его характеру, и без рабской покорности, которую он проявлял иногда перед Настасьей Филипповной. Да разве всё могло быть так легко? Слишком просто, чтобы поверить, и тем не менее. Когда он отнял руку, Рогожин завозился, сел прямее, осоловело моргая, яростно потёр лицо. Перевёл взгляд на Мышкина, а тот посмотрел в ответ, и так они глядели друг на друга, каждый думая о своём. — Князь, душа моя, — медленно сказал Парфён, — поехали ко мне. — Да мы разве не у тебя сейчас? — с улыбкой ответил Лев Николаевич, решивший, что Рогожин ещё не протрезвел до конца от своей погони за храбростью. — За город, подальше отсюда, — коротко отозвался тот. — За город?.. — растерянно переспросил князь, уже начинавший понимать, почему купец так торопился уехать. — Ты разве против? Остались у тебя здесь какие-то обещания, дела невыполненные? — нетерпеливо спрашивал Рогожин. — Так… с Лизаветой Прокофьевной не успел поговорить, — пробормотал Лев Николаевич и обречённо закончил. — Только, думаю, сейчас уже не время. Да и о чём говорить… врать я не умею, а она выпытывать мастерица. Может быть, когда-нибудь всё само уляжется, уладится… Волна сожаления охватила Мышкина: только-только ему показалось, что он может быть принят в обществе, обзавестись в нём друзьями, знакомыми, как его опять выбрасывало на обочину. Да, не могла их обоюдная авантюра закончиться совсем без последствий. Парфён почувствовал настроение князя и правильно догадался о его причинах, но помочь ничем не мог и, наоборот, докончил почти жестоко: — Что поделать, не примут нас с тобой в высшие круги теперь, на балы не позовут, если, конечно, не скрывать до последнего… — Ни скрывать, ни рассказывать каждому встречному мы не будем, — твёрдо сказал Лев Николаевич, и Рогожин покосился на него с уважением. — А на балах мне всё равно делать нечего. — Как и мне, — с жаром подхватил купец. — Я тебе всегда говорил, брат, что все твои приятели мнимые ничего в тебе не смыслят, не понимают, с кем им выпала честь познакомиться, так пусть сидят в неведении дальше!.. — Мышкин умоляющим жестом прервал горячую тираду Парфёна Семёновича, который, не просто подчиняясь его желанию, а безотчётливо проникаясь, заговорил спокойнее. — Прямо сейчас готов уехать? — Да, — пожал плечами Лев Николаевич, показывая, что ничего его не задерживает. — Только передам оттуда, пожалуй, несколько писем без обратного адреса. И он воочию представил, как пошлёт послание в дом Епанчиных, как Аглая прочтёт его поздно вечером, приблизив к свечке, как взметнутся её брови и задрожат губы, выбирая между гримасой неудовольствия и улыбкой, и выберут второе. Как девушка бросит бумагу в огонь, едва закончив читать, и всю ночь не сомкнёт глаз, а наутро будет такой задумчивой, что маменька её опять взволнуется. А уж когда Аглая начнёт как бы между прочим задавать каверзные вопросы или бросится в какой-нибудь философский диспут, Лизавета Прокофьевна и вовсе ужаснётся, сразу заподозрит вмешательство князя и будет права, но не до конца. Аглая его, конечно же, не выдаст; только рано или поздно всё наружу всплывёт, так или иначе. Впрочем, Парфён, наверное, прав. Как всплывёт, так и затихнет обратно. И не такое в городе случалось, а уж в мире — и подавно. Пока маленький экипаж резво двигался прочь, и Рогожин, и Мышкин большую часть времени молчали, пока Парфён не склонился к самому уху князя и не спросил очень тихо: — Я вот ещё что хотел от тебя узнать… Ты человек религиозный — не в том смысле, что я не верю, просто ты лучше всех понимаешь и чувствуешь — просвети: есть ли какой грех во всём этом? Лев Николаевич этого вопроса ожидал и боялся; сам себе он ещё не успел на него ответить и принялся рассуждать вслух: — Я и сам не знаю точно, как решить, но если это не выдумка и ничего поделать с этим нельзя, то зачем дана была такая способность, если не для того, чтобы ею пользоваться?.. — Так есть и на убийство способность, и на воровство… — Это другим во вред, здесь и думать нечего! — решительно оборвал Мышкин. — А если никому от этого никакого ущерба не выходит… то нет такого морального закона, который запрещал бы счастье искать. Он не успел опомниться, как Рогожин схватился за его запястье, впился губами в пальцы и не отпускал долго-долго; князь другой рукой обнял Парфёна за голову. Так они сидели почти до самой конечной остановки, и Мышкин никак не мог привыкнуть к тому, что дышать ему одновременно необыкновенно тяжело и необыкновенно легко. Усадьба Рогожина оказалась очень запущенной: заросли бурьяна громоздились на некогда расчищенных дорожках, паутина виднелась на окнах — без хозяина место пришло в запустение, но присутствовала в нём какая-то вольность. Лев Николаевич наклонился, собрал росинки с травы, прикоснулся к головке цветка. Все последние недели он как будто пытался развязать огромный, душащий узел; беспорядочно дёргал за все свободные концы по очереди, а верёвка лишь туже затягивалась, становилась неприступнее, сложнее для разгадки, а тут он вдруг почти случайно потянул за нужную ниточку, и вся бечёвка стала податливой, расплелась, улеглась у его ног мягкими кольцами. — Что же нам теперь делать, князь? — вывел его из раздумий голос Рогожина, и Мышкин выпрямился, развёл руками, повертел головой. — Ничего не делать, Парфён, — сказал он осторожно, боясь повредить закипающей радости. — Совершенно ничего!..