Тенью за спиной

Пуговицы в ряд, ботинки — два черных зеркала, сюртук — раскрашенный, словно павлинье оперенье, алый бархат волос — лоснится от литра вылитого одеколона; он глупо восторжен, беспричинно счастлив, ко всему глух и нем и ожидает — только одного. Руфус Барма появляется на пороге фамильного особняка — и падайте ниц, бедные людишки, падайте, да не суйтесь под ноги: господин Руфус ко всему готов, на все согласен. На губах — самовлюбленная ухмылка, в руках — охапка нарванных в клумбе роз. — Шерил, ты выйдешь за меня? Ну конечно, выйдет — разве можно ему отказать, такому молодому и цветущему? — Ру, ты же знаешь, что я отвечу: нет, разумеется, — следует ответ. Розы летят на траву — дела ему до них нет, еще нарвет. Эх, уже в пятый раз отказывает — пора бы завязывать с этим. И Руфус всерьез задумывается о чести дворянина, о том, что люди подумают, о своей, в конце-то концов, гордости, и — посылает все к черту. Решает лишь — еще один раз, всего один. Или еще пять — до десяти, до ровного счета. Или еще десять, еще сто… Пока не согласится, время есть, времени — целая жизнь. Только думается Руфусу, что ждать ее ответа он будет и после смерти. *** Сдаваться так просто он не намерен, а посему предложения руки и сердца сыплются на несчастную Рейнсворт, словно снежные хлопья в метель, — много и щедро. Несостоявшийся жених поджидает ее у выхода из штаба Пандоры, высылает тысячи писем в густо надушенных конвертах, наконец, выпрыгивает из-за кустов с очередным букетом — «сущий покоритель сердец» — косматый, исцарапанный, чумазый, словно черт. Шерил не выдерживает и заливается смехом: чудной он, странный, настоящий балбес. И как она без его «славной дурости» проживет, когда он образумится, наконец? Правда, конца этому безумию пока не видно — одних лишь официальных предложений было сделано штук шесть, а уж слов, сказанных будто бы вскользь, сколько… И не счесть. Постепенно Шерил Руфуса жалко становится — ну не любит она его, лишь как друга уважает, что же тут поделаешь? Ну а он… Молодой Руфус Барма — упорный и въедливый, упрямый, словно осел, и преданный, как большой пес. Что отнюдь не понижает концентрацию высокомерия в голосе при обращении: — Шерил, ты выйдешь за меня? Они в библиотеке, он здесь — властелин, карающий всех неугодных — слишком громких и говорливых, неутомимых, потревоживших его покой, — покой паука, плетущего свою паутину, покой ворона, хранящего все тайны бытия. Вальс пылинок в воздухе, ароматы затхлости и застарелой бумаги — отголоски прошлого, призраки не случившегося вчера. Тишина — плотная, бери в руки, покой — кладбищенский, вечный. Царство мертвых, жилище привидений, сборище всего, чего не может быть и в помине не было — есть только здесь, на книжных полках. Свитки — оковами на стенах, стеллажи — узкими проулками, читальный зал — проспект. По деревянной мостовой паркетного блестящего пола — стук каблучков. Шерил — гостья, Шерил — чужая, Шерил — пришла с дурной вестью и совсем не дружит с привидениями. Три ряда оборок в ряд, русые локоны — чистейший шелк, багрянец парчи, лунная бледность — на щеках, улыбка — донельзя жалкая и вымученная. И все равно прекрасная. Черт, да соглашайся ты уже, думаешь — вечно за тобой бегать буду? И будет — Шерил это знает, но пытается забыть: не по ее вине этот человек — горделивый и остроносый, взбалмошный и свободолюбиво дикий, — ей стал принадлежать, приручился — так и ластится к ногам. Не в прямом, конечно, смысле, но разве не пес ли только будет приходить снова и снова, когда уже в седьмой раз отказали? Шерил этого не хотела, нет, не нужна ей покорность того, чье сердце она уже в двенадцатый раз разбила — а сейчас еще и прожжет в придачу — до конца. — Ру, у меня через две недели свадьба. Лжет, отчаянно думает Руфус, лжет, да разве можно так дико лгать? Шерил мнется, понимая, что сейчас делает ему очень-очень больно, невыносимо, до дрожи в пальцах и сведенных челюстей. Взгляд — засахаренный сиреневый мед, — чист, чист, правдой дышит. Руфус понимает — не врет. — Я буду там. Он бы не пришел — списал бы все на уязвленную гордость, на ноющую боль в совсем еще юном сердце, на много чего еще, даже не призраков, да только ноги сами принесут, а руки — нарвут еще роз, царапая пальцы до крови. И слов не слушающийся язык наговорит, и счастья пожелает, и, захлебываясь, рассыплется в признаниях — не место им на свадьбе, нет там времени на отвергнутого жениха. — Я буду там, — повторяет Руфус. Шерил кивает, надеясь, что когда-нибудь он ей простит. Даже глупо — да разве же мог он на нее злиться? И отзванивает свадьба карбованцами, бубенцами, хрусталем бокалов за счастье молодых, январскими метелями и заунывным воем ветра. Проносится по пустынным сахарным холмам, проходит по дворам весело орущей сворой, взлетает над городом цветным китайским фейерверком и остается дотлевать в сердце Руфуса алеющим преболючим углем-напоминанием. Шерил и холод — не мороз, и метель — не такая уж лютая стужа, а за окном плетет свое кружево невозмутимая, нескончаемая зима, жизнь впереди кажется такой долгой, такой безмятежной, и все прошлые обиды рассеиваются, как сонный смог поутру. *** Ей семь — юной, только что распустившейся, — истинной Рейнсворт, так похожей на мать, что даже оторопь берет, — тот же взгляд из-под янтарных полукружьев бровей, та же улыбка-змейка, тот же молчаливый укор — что-де так давно не заходил? Шелли встречает дядю Руфуса неизменно радостно — он постоянный гость их дома, что появляется таинственным чужестранцем, распространяя ароматы благовоний и китайских специй, шурша подолом мантии из восточных стран, одним лишь взглядом раскосых глаз прогоняя всех призраков прочь. Веер в руках — взмах — и все предрассудки, все старые легенды, которыми полнится дом Рейнсворт, — по углам, в темноту подвалов и библиотек. Они втроем — втроем уже, не парой, не вдвоем, — сидят в гостиной вкруг камина, и Шелли думает: несправедливо ведь, что дядю Руфуса злым зовут, нехорошим. И чего зря говорят, что глаза у него холодные, что пустые, вот ведь — темные, словно два черных камешка, словно изюм, но добрые, добрые, добрые и теплые. И улыбка — чуть кривоватая и слабая, но горит, горит еще. — Ну что, Шерил выйдешь за меня? — усмехаясь, спрашивает Руфус. Эти слова давно стали шуткой, чем-то несерьезным, чем-то обыкновенным и будничным, как «доброе утро», или «сладких снов», или «а ты знаешь, я вас обеих люблю». Он привык, ему много не надо — лишь рядом быть, пусть не мужем, но защитником, не возлюбленным — а хорошим другом. — Что значит «выйдешь за меня»? — встревает в разговор взрослых Шелли. — Это значит — «давайте всегда будем вместе», — спешит Шерил, подхватывая дочь на руки. — Мама, мамочка, ну скажи тогда «да», ну скажи! И будем тогда мы всегда все вместе — и ты, и я, и дядя Руфус, и папа… Но взрослые понимают — не будут, никогда, только не вчетвером. — Мы и так вместе… — теряется Шерил, — правда, Ру? Конечно, правда, разумеется, — притянутая за уши истина, насмешка над несчастным, но разве он против? «И в горе, и в радости…» — всегда рядом, пока смерть… да их жизнь уже разлучила, куда уж там смерти? — Вместе, — кивает Руфус — сейчас же они рядом все, сейчас все хорошо. И незаметно от Шерил сует Шелли леденец: не его дочь и смотрит на мир не его глазами — пусть! — Ты ее балуешь! — ворчит герцог Рейнсворт, появляясь на пороге, — воплощение официоза, парадности, извечной бумажной рутины. Муж Шерил так любит бухгалтерское дело и так не похож на Руфуса — мага арабских пустынь, иноземца с копной искрасна-рыжих волос. И он не любит эти заморские сладости: ни диковинный рахат-лукум, от которого еще минут десять не разлепишь зубы, ни орехи в шоколаде, что сыплются по полу, как бусины, ни даже пахлаву — чересчур сладка, просто приторна. Да и самого Руфуса Барму недолюбливает, но молчит: они на равных и зависят оба от воли одной-единственной женщины. На равных ли? Герцог хитро щурится — он понимает, что он победитель, что ему принадлежат они обе — и красавица-жена, и малютка-дочь. Понимает, но не произносит ни звука— о чувстве распирающей грудь любви он знает не понаслышке, а посему — уважает того, что откровенно зачастил к ним в гости. Шерил благодарно сжимает руку мужа. Руфус лишь смеется, а за ним начинают хохотать и Шелли, и герцог Рейнсворт, и жена его. И так хорошо, так уютно, что все обиды и неудобства забываются, забываются и исчезают. Как и осознание того, что кто-то четвертый здесь всегда будет лишним. *** Годы мчатся запоздалой тройкой, проносясь бесследно, мелькая перед глазами цветными пятнами, — радость, печаль, счастье, потери. Потерь немного, но ранят они пребольно, оставляя раны, что не заживают никогда. И в разгар лета, когда апельсиновое солнце золотит выцветшие луга, когда кастаньеты подков клеймят разгоряченные песочные дороги, когда нечем дышать, и курятся болота сизым дымком тлеющего внутри торфа, — тогда хоронят герцога Рейнсворта, заворачивая в саван и укладывая в гроб, словно новогодние игрушки — в шкаф, до востребования, будто бы вещь — неживую, отмершую, выслужившуюся. Шерил — как-то сразу постаревшая, осунувшаяся, — держится холодно, но покорно, смирившись, и крепко держит за руку дочь, что понятия «смерть» еще не знает, что происходящего еще не понимает и только испуганно озирается по сторонам. Лишь одиннадцать лет суждено было прожить Шерил в браке, и больше она не выйдет замуж никогда — Руфус это четко понимает по ее опустевшему от горя взгляду. Осознает наконец-таки, что если не вчетвером — то никак вовсе. И больше тот самый вопрос не задает, хороня вместе с ним еще тысячу несказанных слов. *** Годы проходят, искажая все, меняя, делая чужим. Шерил обрастает новым опереньем — тысячами шалей и пуховыми расписными платками, взгляд становится все туманней и хитрей — настоящая Сова, хранительница тайн рода, всех загадок Мирозданья, не случившихся воспоминаний. И морщинки вокруг глаз расползаются паутинками-солнечными лучиками, и в длинных пальцах все чаще мелькает серебро спиц, и улыбка постепенно окрашивается в коньячный — цвет настоявшихся вечеров, что бывают лишь по приближении старости. Шерил Рейнсворт стареет, и время отбирает у нее и юную красоту, и молодость, оставляя взамен груз прожитых лет и житейской мудрости. Шелли расцветает, взрослея, вытесняя свою мать, — и по хозяйству везде первая, и делами дома Рейнсворт лихо заведует. Так же резво и замуж выходит, будто в прорубь ныряя, и дочку рожает — на бабушку еще больше матери похожа, зыркает из-под веера ресниц одинаково огненно. И становится Шелли Рейнсворт такой не по годам понимающей и зрелой — да, не девочка уже, но молода, так молода еще. Или Руфусу так кажется — для родителей дети, даже и не-свои, всегда — дети. Но остается она шаловливой — смеется, чертовка, дерзко, скалясь и подмигивая, и с таким же детским восторгом принимает от «дяди Руфуса» карамельки. Чуток бесцеремонная, свободолюбивая, с виду — изысканная леди, норовом — цыганка, странница. Да еще тянет в дом всякий сброд: шутов, приблудных пилигримов, бандитов с большой дороги. Вот и «этого» — красноглазого, дикого, на крови помешанного, — приняла, умыла и якшается с ним, будто он кошка, а ей десять лет. Руфусу «этот» не нравится вовсе, Руфус «этого» усердно старается выжить — неуправляемый он, угрюмый, для Шелли опасный, как посмотрит — будто грязью запачкает, вовек не ототрешь. — И чего ради он тут прижился? — недовольно скривившись, выспрашивает Руфус у Шелли. — Он? — «Этот». — А, — понимающе протягивает Шелли, — хороший он, только очень несчастный. — Злой человек. — Нет. Просто больно ему, вы его не судите, дядя Руфус, больного душой не судят. И так — каждый раз. И пусть со временем «этот» постепенно на человека становится похож, пусть и Шерон так любит «братика Зарксиса», — не принесет он в дом Рейнсвортов добра, это Руфус точно знает. Накличет беду — и точка. Так и случается. И запахи болезни — отвара календулы, карболки, металлический скрежет стетоскопа, еле слышное, затухающее дыхание больной, — этим всем полнится жизнь, полнится предчувствием великого горя. По коридорам фамильного особняка пройдешь — не шелохнется ничего, все затихло, не то что люди — даже ветер за окном шуршит, полу шепча. Шелли Рейнсворт гаснет, как свечка, в свои неполные двадцать восемь лет, озаряя улыбкой своей — как угасшим светом. — Вы добрый очень, дядя Руфус, — шепчет она еле слышно. — Вы о маме позаботьтесь — за Шерон уж Зарксис присмотрит… И Руфус покоряется, и почти забывает про неприязнь — даже не из-за последней просьбы, а из-за леденцов, что сыплются из карманов «этого», когда тот невидяще бродит по дому Рейнсворт, словно привидение, — пристрастился к сладостям, приучила она его все-таки. И думается: уж смогла Шелли такую грязь расцвести в лучшем на свете чувстве, то не замарается же «этот» впредь, оберегать будет Шерон, как самое дорогое на свете. …Хоронят Шелли Рейнсворт звонко поющей весной, которая по случаю похорон оборачивается ужаснейшей непогодой, и за гробом — человек семь, не больше. Дробно хлещут водяные струны, словно пыль, летят, снесенные злобным ветром, лепестки яблочного цвета, колеса катафалка вязнут в размягченной водой глине. У могилы вкруг: Шерил, что принимает горе ровно, гордо выпрямив спину, Шерон, заливающаяся такими недетскими беззвучными слезами, и «этот», который не осознал еще, не прочувствовал — стоит, обхватив себя руками, будто бы боясь рассыпаться. Зарывают гроб скоро, и расходятся все безмолвно, не спеша. — Братик Зарксис! — вдруг выкрикивает Шерон, громко всхлипывая. «Этот» стоит еще пару мгновений и, будто бы наконец проснувшись, бросается к малышке и подхватывает её на руки, обнимая. Горе делится пополам, и немые слезы, жгущие внутри кипятком, льются по щекам — Брейк смахивает их, прижимая «маленькую госпожу» к себе. Теперь все хорошо будет, думает Руфус Барма, обязательно будет. И прощает Брейку и наглость его, и самоуправство, и дикость, даже алые глаза — ну не мог, не мог он, так любя их обоих, так их ранить. Руфус видит теперь — и вправду не мог. И больше к Шерон не приближается — гибель еще одной не-своей дочери он точно не перенесет. *** Время снова бежит, годы снова идут, не оглядываясь. Все меняется, одно неизменно — Руфус Барма, что застыл в своих двадцати пяти навечно и ходит со своим молодым лицом, словно в маске. Брови — размах воронова крыла, высокие скулы, высокомерный холодный взгляд — на людей смотрит как на пустое место, ведь каждый из них будто бы специально расписывается перед герцогом в своей полнейшей никчемности. Мантия чародея все так же развевается на ветру флагом, шлейф книжного запаха все так же несется вслед бесшумным шагам, подожженный кармин волос не бледнеет, не седеет. Да, Руфус Барма все больше и больше становится похож на призрака прошлого, запертого в библиотеке, отставшего от жизни и вынужденного остатки вечности провести, разгадывая тайны предков. И так странно смотрятся его стариковские манеры вкупе с таким юным лицом, и речь его — книжная и древняя, и неразговорчивость. Меняется лишь одно — чувство к Шерил, что взрослеет, притухает, но горит ровно и ясно — и гореть будет до скончания веков. Его молодые руки — на поручнях инвалидного кресла. Шерил благодарно улыбается и нисколько не стыдится своей немощности — не перед Руфусом, этим «славным балбесом», что оберегает ее и снова и снова возвращается воспоминанием о прошлом. И будто бы ей снова двадцать, и не тяготит ее груз прожитых лет, и не было всех этих ужасных потерь, ничего не было. Подрастает внучка, устраиваются дела, и Руфус неизменно рядом — и будет там всегда; чего еще желать? Но Шерил и не думает о том, что пора бы на покой, совсем нет. Она еще моложе многих будет. Даром что слаба телом стала — духом одним управится. Дела, дела. Дел много. Но они все переживут — время есть, времени — целая жизнь. В Пандоре — извечный переполох, дома — уют и покой, за окном — проходит время. Шерон выросла и, как подобает истинной Рейнсворт, руководит невозмутимо и взросло. Брейк хамит, шутит и доводит всех и вся одним лишь своим аляповатым внешним видом. Руфус смотрит на этих двоих, что дурачатся, кидая друг в друга карамелью, и ворчит, ворчит, проявляя свой истинный возраст. Тогда Шерил начинает исподтишка посмеиваться и поддразнивать его, сверкая ясными, словно небо, глазами. И согласен Руфус ее еще одну вечность любить… *** У края пропасти совсем не страшно, и волнует Руфуса только одно — что этот мальчишка о себе возомнил? Глупый совсем еще, маленький — и пусть, что мужчина, запертый в теле пятнадцатилетнего подростка, ума ему это не прибавляет. — Чего ты добиваешься на самом деле? — высокомерно спрашивает Глен, но он лишь злит, лишь мельтешит перед глазами — все равно ничего сделать с ними не сможет: всеми правдами и неправдами Руфус смог — защитил не-свою семью; защитил всю — и Шерил, и Шерон, и даже «этого», которого все же за глаза иногда и называл Брейком. — Что ты считаешь самым ценным и прекрасным в этом мире? — отвечает он вопросом на вопрос, зная, что Глен промолчит. Да и откуда ему знать? — …любовь, — продолжает говорить Руфус, понимая, что слова его вряд ли что-то изменят. И все же… То, что это изломанный донельзя собственными ошибками глупый юнец собирается сотворить, немыслимо. — ... и для каждого человека мир — это он сам, - добавляет Руфус, рассуждая: ему уже под восемьдесят, на самом-то деле, можно и почитать молодежи нотации. А был ли его собственный мир так плох? Руфус знает, что нет, и что сделал он все, что мог. И обещание сдержал, данное им всем. Поэтому — и не страшно уже. И перед глазами — розы, голубой шлейф платья Шерил, ее улыбка, серьги — его подарок, знак преданности и дружбы (да разве мог он предать?), Шелли с леденцами и такая здоровая, яблоневый сад по весне, тепло библиотеки, Брейк и Шерон, держащиеся друг за друга крепко — не разорвешь, и снова Шерил — вне времени, просто — Шерил. …К тому же он совершенно уверен в том, что его ждет, — вечная надежда на несбыточное «да» совсем как при жизни, а раз так — то и разницы никакой, пускай! И делает шаг, зная, что абсолютно точно не может умереть, не услышав ее ответа.