О чём мы оба вскоре пожалеем...

«В любви нет страшнее катастрофы, чем смерть воображения» Джордж Мередит

   Всю жизнь, сколько себя помню, я ждала зиму, которая наступала для меня в канун Дня Благодарения.    В этот день мы всей семьёй собирались у маленького круглого стола, заставленного всевозможными яствами, приготовленными моей мамой. Каждый родственник под треск камина произносил слова благодарения за всё то, что преподнесла ему жизнь: за шанс появиться на свет, за возможность выражать свои мысли, принимать решения, учиться, работать, ошибаться и снова учиться, но самое главное ― за право быть членом семьи Вуд. Все чтили этот статус и веровали в силу слова главы семейства. Затем наступало время молитвы. Это таинственное время, в течение которого никто не смел даже пошевелиться, длилось несколько мгновений, и только одному Богу будет известно, о чём молился каждый. В этот вечер мы с братом чувствовали себя храбрыми рыцарями Круглого стола, во главе которого восседал наш отец ― доблестный король Артур. Только по его приказу мы могли наконец расслабиться и протянуть свои ручонки к фаршированной индейке с клюквенным сиропом. Мама готовила её один раз в год ― в День благодарения ― по семейному рецепту, который передавался из рук в руки на протяжении вот уже нескольких поколений. Я навсегда запомнила тот чудный аромат приправленного мяса, тот нежнейший тающий вкус индейки на языке, тот восхитительный хруст зажаристой корочки во рту.    Буквально через месяц наступал не менее сказочный праздник ― Рождество. По велению матери, отец и брат всегда украшали крышу разноцветными сияющими огоньками, отчего наш дом становился похож на пряничный рай Жана и Мари. Я всегда крутилась под ногами, желая помочь в украшении нашего семейного гнёздышка, но мужчины прогоняли меня на кухню, к маме. Она всегда стремилась научить меня готовить блюда ― печь пироги, тушить картошку с мясом, жарить бифштексы и сооружать чудеса кулинарной фантазии. Но мне никогда не доставляло удовольствия возиться с ней на кухне. Я не понимала, почему мама занимается этим, почему не ходит с подругами по магазинам, почему не приглашает их домой, почему в силу своей молодости она предпочитает отсиживаться дома. На моих глазах увядала прекрасная роза, которой было суждено цвести множество лет. Эти мысли стали своего рода предрождественской традицией, из которой меня самым бесцеремонным образом вырывали мужчины нашего семейства, вернувшись с улицы.    ― Рики, ты должна это видеть! ― кричал мне с порога братишка Митчелл.    Я с щенячьим восторгом выбегала на заснеженную подъездную дорогу и с открытым ртом наблюдала, как на крыше сотнями огней переливалась гирлянда, отсвечивая в небе радужными вспышками.    ― Рики, надень шапку! ― выкрикивала из распахнутого окошка мама, а после тихим голосом добавляла: ― Простудишься, милая.    Её голос уносился глубоко-глубоко в лес, где, наверное, в ажиотаже ночной сказки мать-волчица звала своих непоседливых щенков домой; белка, запасшаяся на зиму орешками, крепче прижимала к себе детишек и укрывала их своим пушистым хвостом; а мама-медведица сквозь крепкий сон чувствовала близость медвежат, их тепло.    ― Не лишай ребёнка радости, ― отзывался из гостиной папа. Там, напротив украшенной ёлки, усыпанной разноцветными конфетти, он уже закуривал сигару и медленно готовился к приёму пищи. Для него праздники не были чем-то особенно фантастическим. Он лишь на время натягивал маску радушного семьянина, счастливого отца, но стоило стрелке часов перенестись за полночь ― дух праздника испарялся, и на месте папы вновь появлялся равнодушный мужчина, который волею судьбы оказался отцом двоих детей и мужем погибающей розы.    ― В детстве Патрик был очень похож на тебя, детка, ― гладя мои волосы, рассказывала бабушка. Каждое прикосновение её тёплых рук порождало во мне яркую искру счастья. Подобно гирлянде при близости с ней во мне загоралась каждая лампочка, освещая даже самый потаённый отголосок детской души.    ― Но я не хочу быть такой, как папа, ― дула губы я, ― и как мама ― тоже.    Бабушка лишь улыбалась, напевая себе под нос колыбельную детских грёз. Именно так она называла ту незатейливую песенку, с которой пару раз в год укладывала меня спать. Сейчас я уже не в состоянии вспомнить и строчки из неё, но одна фраза навсегда засела в моей голове: «Фантазируя, ты любишь, а любя ― живёшь». На место этой колыбельной пришли современные песни популярных молодёжных групп того времени. «Friday night», «Last senses», «Miracles of soul» ― именно они стали заменять мне голос родной бабушки, а вскоре и вовсе стали ценной частью моей жизни.    Митчелл всегда шёл на шаг впереди. Он понимал то, чего не могла осознать я. Меня злило, что у него появлялись тайны от меня, что отец всё чаще начинал запирать меня в комнате, а сквозь распахнутое окно первого этажа всё чаще стали слышны всхлипы матери. Тогда я даже подумать не могла, что эти события связаны между собой. Что, по сути, меня ограждали от территории конфликта, а моя комната являлась надёжным убежищем от «вооружённых» стычек. Митчелл говорил, что во время сна меня охраняет ночной страж, но стоит мне ослушаться старших хоть раз ― и он начинает терять свою силу. Никому не составляло труда уложить вечно мешающую девчонку в кровать. В свои одиннадцать я ещё верила этим сказкам, верила в Санта Клауса, русалок, леших, в неразрывные узы нашей семьи. Семьи Вуд.    Но и у детства имеются свои границы. Финал сказки ― замена иллюзий реальностью.    В рутине будней внезапно появился мужчина, который в корне изменил всю нашу жизнь, который пожелал по-новому разжечь тлеющий щепками очаг. После его появления от прежней семьи Вуд не осталось и следа. Она стёрлась с лица Земли. Её, словно песчинку, ветром сдуло со скромных масштабов резервации Ла Пуш и унесло вдаль, туда, откуда не было выхода, туда, где нет и быть не может счастья.    Всё произошло в конце ноября, в канун Дня благодарения. Я мысленно строила планы на зиму, на «свою» зиму. Дорожки уже замело приличным слоем снега, и каждый день на переменках между уроками я с подружкой выбегала на улицу, чтобы поиграть в снежки, сделать снежных ангелов или просто поваляться в пороши. После весёлых двадцати минут я целый час наслаждалась процессом таяния снежинок, представляя, как белоснежный лучик медленно растворяется на щеках или ресницах, как маленькой капелькой скатывается за ворот и заставляет поёжиться от непривычного колкого холодка. Никто из одноклассников не понимал этого увлечения, все твердили одно и то же: «Пора взрослеть». В свои шестнадцать мы с подругой предпочитали полностью отдаваться резким порывам настроения, желаниям попробовать что-то новое, неизведанное и даже запретное. Я боялась расстаться с детством. Боялась, что подруга однажды придёт и скажет: «Пора взрослеть». Поэтому каждый день таскала её на задний двор, где мы лепили самые разные фигуры из снега, а потом грелись в тёплом пледе, поедая при этом приготовленное мамой печенье и запивая его горячим шоколадом.    «Завидую тебе, ― шептала подруга, когда мама удалялась на почтительное расстояние от нас. ― Моя мачеха в жизни у плиты не стояла».    В такие моменты я забывала о ночных скандалах, об обратной стороне этой семейной идиллии. Я улыбалась словам подруги, мысленно благодаря маму за подаренный уют и заботу.    Однажды утром мамы не оказалось дома. «Ушла в магазин», ― подумала я. Но ни через час, ни через два она не возвратилась. Отец время от времени притрагивался к своей сигаретной трубке, но так и не решался закурить. Он снова и снова зажигал спичку и, задумавшись, смотрел на робкое пламя. В его глазах цвета крепкого кофе отражался огонь и постепенно тонул в пустоте взгляда. Отец дёргал рукой от боли, когда догорала спичка, и, уходя в другую комнату, снова тянулся к коробку. Так продолжалось час. Я испуганно вжималась в кресло, на котором так любил восседать папа во время празднеств, и вспоминала, как он сажал меня к себе на колени и рассказывал истории своего детства. Я же, глупая девчушка, не слушала, рвалась к подаркам, припрятанным под колючими ветками ёлки.    В какой-то момент ниточка начала натягиваться и, наконец, разорвалась.    Я выбежала во двор, зная, что моё отсутствие заметят нескоро. Ветер подул мне в спину, а вихрь снега болезненно заколол оголённые участки кожи. Я бежала навстречу пурге, она сама вела меня, указывала верный путь. Она вывела меня к дорожке, по которой так любили гулять мы с мамой, по которой я каждый божий день, за исключением выходных, бегала в школу и возвращалась домой. На этой дорожке мы с Митчеллом соревновались в скорости. Он всегда поддавался мне, нарочно спотыкаясь или отвлекаясь от нашего состязания. По этой дорожке отец учил ориентироваться, отпуская на прогулки.    Впереди мелькнуло два силуэта. Возлюбленные парочки не были редкостью в резервации, как, наверное, и везде, но какие нормальные люди выйдут на прогулку в такую погоду? Я чуяла неладное, бежала, не заботясь о скрытности. И добежала… Маму обнимал мужчина. Чужой мужчина. Его сильные руки крепко прижимали её к себе. Он что-то шептал ей, глядя прямо в глаза, целовал нос, щёки и губы. Отец никогда не целовал маму в нашем присутствии, считал это непристойным, развязным. А мама…    Ноги сами понесли меня обратно в дом. От слёз щёки жгло с неимоверной силой, лёгкий морозец щипал кожу, но мне было всё равно. Он разрушил наш мир, он внёс в него хаос, он забрал у нас маму.    Отец, узнав правду, скрылся в снежной буре. В домашних шортах и растянутой майке.    В тот вечер я впервые поняла всю реальность жизни. Поняла, что детство ушло, а дружная семья ― сказка. Отец за шиворот затащил рыдающую мать в дом. Он толкнул её на пол. Ударил по щеке. Несколько раз. В тот вечер иллюзия семьи стёрлась с наших тел раз и навсегда.