Ах, дверь не запирала я,
Не зажигала свеч,
Не знаешь, как, усталая,
Я не решалась лечь.
Смотреть, как гаснут полосы
В закатном мраке хвой,
Пьянея звуком голоса,
Похожего на твой.
И знать, что всё потеряно,
Что жизнь — проклятый ад!
О, я была уверена,
Что ты придёшь назад.
Анна Ахматова, «Белой ночью»
История подходит к концу. Перо замирает. Книга закрывается. Больше нечего сделать, больше нечего сказать. История закончилась. Но это верно не для всех персонажей. История имеет отличия на разных языках, в каждой книге говорится по-разному. Разные пересказы, разные версии, разные истины, засвидетельствованные разными глазами и хранимые в разных сердцах. Для некоторых история продолжается. Порыв ветра, что раздувает раскрытые страницы, рука, что поднимает ручку и записывает последующие события. История пятнадцатилетней Сары Уильямс закончилась семь лет назад, пролетев, как быстрая летняя гроза. Девушка перевернула страницу и закрыла книгу. Эта история завершилась. Но история Короля Гоблинов — ещё нет. Нет, история только начинается, история желания и обладания. Это история о человеке — да, человеке, — преследуемом грёзами без гарантии их осуществления. Развязки этой истории, его истории, нет. Развязки его истории не может быть. Его история ещё не закончилась. Пришло время закончить её.***
Замок рушился. Из крепости вываливались камни, ломались деревянные балки и разбивались вдребезги под силой ударов хрустальные канделябры. Уже ветхий, без защиты магии или воли Джарета, замок разрушался под воздействием законов физики. Только камень мог выстоять так долго. Гравитация же больше не допускала. По Лабиринту мстительно текли тысячелетия скованного Времени. Вскоре здесь не останется ничего, кроме горы булыжника, которой в конце концов также не станет, когда дождь, солнце и ветер источат её в пыль. Пыль тоже исчезнет, развеявшись по ветру. В один прекрасный момент не останется ничего. Лабиринт обратится в не более чем призрака, живущего только в памяти разочарованных мечтателей. Люк тащил Сару по коридору, наполовину волоча, наполовину неся её обмякшее и не сопротивляющееся тело. Разрушение следовало за ними по пятам, несясь вперёд, как пожирающее всё и вся Чудовище, карательной волной ненасытного обжорства. В портретной галерее с грохотом падали на пол и разбивались резные золочёные рамы. Полотна засыпались обломками, мялись и безвозвратно погибали. Ни одна картина не спаслась. Все эти лица были утрачены навсегда. Сара не обращала внимания на развалины, глядя мимо всего этого невидящими глазами, пока Люк надоедал ей. Её губы шевелились, складывая слова, которых Люк не слышал или же не понимал. Но она не сопротивлялась. Её спокойствие тревожило его — это отсутствие ярости, это равнодушие, это безучастное принятие. Эта капитуляция, настолько отличавшаяся от обычной Сариной горячности. Как будто она тоже умерла в тот момент. Он приготовился столкнуться с её истерикой, даже с гневом и ненавистью, лишь бы помешать ей бежать назад, как какой-то трагической героине. Он ожидал этого. Но она этого не сделала. Она просто... остановилась. Как марионетка с обрезанными нитками, которой не на что было ориентироваться, кроме как на Люка, и она позволяла ему вести себя. Она доверяла ему пробираться через мир, который рушился вокруг них. Всё вокруг распадалось на части. Замок разваливался. Гордый король упал с престола, и сейчас падала она сама — падала с места, распадалась на части, впадала в безумие, падала в бездну любви, в то время как ожидала полёта, обременённая весом своего тела, влекомая вниз силой реальности. Мир падал в руины вокруг неё, ломаясь на куски, которые категорично не подходили друг другу. Падение, падение, падение... Это не имело никакого смысла. Ничто не имело никакого смысла, только падение. И раскатился звук яростного рёва.***
Они растянулись на полу, спрятав лица, чтобы защититься от бесконечной бури. Взрыв оказался световой вспышкой; это явление окутало три распростёртых на полу фигуры и пропитало комнату разноцветьем, которое слилось в один белый. Стеклодувы знают, что белизны можно добиться только тогда, когда из раствора удалён всякий цвет и остаётся только чистая квинтэссенция света. Для художника это чистый лист, нетронутый холст, не испорченный красочным росчерком. Для физика это амальгама всех цветов, сплавленная так плотно, что швы становятся неразличимыми без призмы, разбивающей его в радугу оттенков. Это была сущность света, осязаемого и материального, противоположность черноты мрака, который является отсутствием света. Когда белый свет поглотил их, Джарет бросился на Сару с уверенностью в своей неуязвимости, его тело послужило щитом между её мягкостью и раздирающим, как тёрка, градом битого стекла. Он почувствовал взрыв, почувствовал на себе воздействие от его удара, почувствовал отсутствие тысячи мелких осколков, которые не рвали его одежду и не ранили кожу. Гнет тяжёлого груза, полыхание вокруг. Потом… ничего… тишина. Нет, минуту, кое-что, что-то очень слабое. Тупая пульсация, неровная и пока неопределённая. Сара пошевелилась под ним. — Джарет? Биение стало громче... громче и ощутимее. Он чувствовал это... Вдруг он застонал, взвыл от слуховой боли. Перекатившись на спину, он отчаянно схватился за грудь. Пальцы запутались в шёлке, разрывая ткань в бешеной необходимости освобождения и раздирая её в клочья. Ногти царапали кожу под одеждой, впиваясь в плоть и оставляя красные следы. Больно! Он забыл. Забыл, каково ощущать такое. Физическая грубость меркла по сравнению с этой болью. Если бы он мог забраться внутрь своей груди, внутрь себя, внутрь своего тела, раскрыть его и обнажить свои внутренности — обнажить, извлечь, вытащить, вынуть на свет божий! — возможно, эта боль ушла бы. Агония превратила его черты в уродливую маску, сильно сморщенную от воздействия некой силы, которую только он один мог видеть и чувствовать; костяшки его пальцев побелели и натянули кожу. И он начал смеяться. Он смеялся, пока слёзы не потекли по его бледному напряжённому лицу и пока не спёрло дыхание, но он всё продолжал. Он сгибался и извивался от этой силы, спазмы ломали его худую фигуру. Сара испугалась. В этом не было ничего приятного, ничего похожего на потешающиеся смешки на её счёт. Это был дикий, бешеный хохот человека, который потерял всё и смеётся над шуткой, что соизволила сыграть над ним Жизнь. Это был смех, который не нёс в себе веселья, но находил юмор в садизме, безысходности и гибели. Его гибели. Он смеялся из-за боли. Он смеялся, потому что ощущал это и многое другое, он смеялся, потому что теперь знал, как звала его мать. Разумеется, ему было ни за что не догадаться! Отмахиваясь от заботы Сары, Джарет хохотал и хохотал, пока не потерял голос и мог только кашлять — одна рука обвита вокруг солнечного сплетения с целью успокоить, другая прижата ладонью к жёсткому каменному полу — но его по-прежнему трясло от беззвучного циничного веселья. Шесть тысяч лет! Люк опасливо поднялся на ноги во время Джаретовой истерики, его внимание приковало зеркало. Трещины таинственным образом исчезли, поверхность стала целой и идеальной, и он увидел отражение комнаты, Сары, Джарета и себя, их изображения прижимались к его поверхности и уходили в его недра. Это было как смотреть в окно на самих себя, и Люка поразила внезапная неприятная мысль, что, возможно, настоящая история происходила по ту сторону зеркала, а они сами — как раз отражения. Сара с другой стороны была настоящей Сарой, и все его собственные эмоции были тенью чувств настоящего Люка. Возможно, они были всего лишь грёзой, явившейся настоящей Саре, настоящему Джарету и настоящему Люку по другую сторону стекла. Все предметы в комнате тоже были отражениями, копиями, состоявшими из лёгких частиц, — оттисками — образами — тенями. А потом Люк подумал про вампиров. Про Белу Лугоши. Про Дракулу. Про чёрно-белые страшные фильмы и готический роман ужасов Брэма Стокера 19-го века, что уходил во тьму Карпатских гор. Про суеверные представления, которые переплетались с правоверными таинствами — ритуалами смерти крови и плоти — Евхаристией — для постижения красивых нездешних врагов рода человеческого, что охотились на прекрасных и чистых. Они застряли между жизнью и смертью и были прикованы к материальному миру, лишённые души, с закрытой дорогой в рай или ад. Никакое зеркало не могло удержать их; отражение служило доказательством души, делая её видимой для физического мира с помощью магии ртути и стекла, алхимической дистилляции света — или тени, — показывая правду. Но Джарет не был вампиром, он был Королём Гоблинов, облачённым в ночь и коронованным звёздами. У него имелась душа. Отражение свидетельствовало о его душе. Но, пожалуй, саму душу зеркало не показывало. — Ты слышишь это? — выдохнул Джарет посреди своей истерики. — Слышу что, Джарет? — спросила Сара, её голос прозвучал почти пронзительно от паники, от попыток заставить его успокоиться, перестать смеяться, сказать ей, что всё будет в порядке. В какой момент мир превратился в пародию на рассказы Эдгара Аллана По? Но это была не шутка, которую сыграли над ним его нервы, взвинченные из-за паранойи и вины. Это был не обман. Оно было здесь, вторгаясь в его сознание, колебля окружающий мир, пока не затопило его разум багровым туманом. Каждый удар пульсации заявлял о существовании этого нечто. Он приложил палец к губам — тише! — другая рука сжалась над страшной болью внутри тела — будто бы он мог сдержать её, подчинить, подавить. Слушай, призвал он без слов. Слушай. Слушай. И он взглянул мимо Сары на своего темноволосого соперника. Что-то промелькнуло в этом взгляде, что-то, чего она не смогла уловить — сигнал, сообщение, взаимопонимание между двумя мужчинами, где когда-то были только презрение и отвращение. Возможно, это была просьба. И он сказал: — Люк, ты обещал. Тот медленно кивнул. «Да». С мизинца левой руки Джарет снял маленькое золотое кольцо, и красный камень сверкнул в свете каплей крови. Оно могло бы быть близнецом того, что носила она сама, но проще и дешевле, его камешек был обычным цветным стеклом. Он поднёс его к Саре — оба они при этом стояли на коленях на каменном полу, — и она сразу поняла, без тени сомнения, что это её вещь. Колечко в его руке было её кольцом, тем, что она потеряла семь лет назад, а то, которое она носила, было точной копией. «Подарок» — заявил он. Дар. Приношение. Он больше не смеялся. — Возьми его. Оно твоё, то самое, которое принадлежало тебе, — сказал он ей. — Я знал, что ты не приняла бы моё, если бы не думала, что оно твоё и есть, и я хотел сохранить часть тебя себе. Но я не могу сохранить его. Возьми его и отдай кому-нибудь другому. Отдай его Люку. Она взяла его деревянными пальцами, ощутив в руке тяжесть веса. — Я не понимаю... — взмолилась она. Слабый шорох одежды и приглушённый стук ботинок принадлежали Люку, прошагавшему где-то рядом, но всё её внимание было приковано к кроваво-красному камню в руке и просящему королю. — Principessa di morte! — проговорил он и нежно коснулся пальцами её лица. Она отозвалась теплом на его прикосновение, теплом, жизнью и светом, а он был таким холодным, таким страшно холодным... — È l'alba, e amore nasce col sole! Sei mia! Tu puoi perdermi se vuoi![1] Мир вспыхнул, ало, болезненно и жестоко. Джарет закрыл глаза, прерывисто вздохнул и упал. А Сара увидела Люка, только двух Люков, разделённых стеклом, — один снаружи и один внутри зеркала, — близнецов-ангелов мести, в рубашках с рваными рукавами и окровавленными воротниками, с выражениями ужаса, шока и сожаления, вот только они были одним и тем же и не одним и тем же. Один держал то, что было некогда красивой розой с лепестками цвета полночного неба, — увядшее, умершее, с осыпавшимися лепестками, с вырванным корнем, беззащитное, оголённое, уязвимое... Другой держал в руках сердце, пронзённое заострённым золотым кулоном, который был ей слишком хорошо знаком, и сквозь его пальцы сочились на пол кровавые капли. И Сара увидела, что в комнате стоял Смерть. «Между идеей И действительностью... Между представлением И созданием... Жизнь очень длинна... Между возможностью И существованием Между сутью И упадком Падает Тень» Алхимическая дистилляция истины из теней, сделанная из ртути и стекла.***
Одна судьба у наших двух сердец:
Замрёт моё — и твоему конец!
У. Шекспир. Сонет 22
Рёв прозвучал снова, глубокий, грубый и устрашающий. Он вызывал воспоминания о монстрах в шкафу и под кроватью и недавнем большом рыжем звере, ломившемся за Люком сквозь стены Лабиринта, о его широких челюстях и бездонной глотке. Он заставил Люка окаменеть, парализовав страхом. А также замедлил распадение каменной кладки, и, словно задерживаемые некой невидимой силой, камни зависли в вязком воздухе. Те, что ещё не упали, намертво прилипли к своему каркасу из известкового раствора, приостановившись перед зовом гравитации. Можно было даже сказать, что рёв словно бы утихомирил камни от всякой тряски, которая выбивала их из уютных ниш. Гравитация — это ложь, казалось, говорил он им, и камни верили. Это был рёв, который мог остановить мчащийся метеор. Сара воодушевилась, будто её позвали откуда-то очень издалека. — Людо, — пробормотала она, затем громче, ища. — Людо! Откуда-то снаружи донёсся ответный вопль. — Са-ва! — Это Людо! Людо! — снова закричала она, сбрасывая с себя Люка, и выпрямилась. В её глазах появился лёгкий блеск, крохотная вспышка узнавания и надежды. — Всё нормально, это Людо! — Она кинулась бежать. В отсутствие альтернативы, он последовал за ней. Каким-то образом им удалось перебраться через разрушенную галерею с минимальными трудностями, не встретив препятствий в виде обваливавшейся всюду крепости, и Люк почти вообразил, что камни откатывались с их дороги, когда они бежали, расчищая им путь, который привёл к сверкающему утру, ждавшему их на улице. Казалось, прошла вечность с тех пор, как он видел освещённое солнцем небо, и они с Сарой на мгновение ослепли от непривычных лучей. Он забыл, как ярок солнечный свет, какой он тёплый. Они омыл двух искателей приключений, прогоняя холод замка, и Люк закрыл глаза, наслаждаясь ощущением. Грохот затих. Где-то рядом знакомый скрипучий голос произнёс: — Вот здорово, что замку опять кранты. Прозвучало это не очень-то огорчённо. Пожалуй, даже почти весело. — Сэр Хоггл! — упрекнул другой, визгливый голос. Этот голосок тоже задел какую-то струну в его памяти. — Как не устыдительно вам сие говорить? Люк нехотя открыл глаза. — А что, правда же! — заспорил карлик с беспорядочно торчащими из-под кожаной шапочки белыми волосами и нахмурился на фокстерьера в глазной повязке и шляпе с плюмажем. Стоявший рядом с ними большой лохматый зверь со свирепо изогнутыми рогами на голове, с пыльно-красной шерстью, грустно посмотрел на спорщиков. Карлик упрямо скрестил руки и пнул откатившийся булыжник. — Или хошь сказать, он всё ещё стоит? Большой рыжий зверь с опасно изогнутыми рогами наградил Хоггла жалобным взглядом и покачал головой. — Король умер, — проговорил он с детской печалью. — Камням грустно. Людо грустно. Сара взирала на обломки, стоя спиной к разношёрстной компании. Даже терновник, и тот осел, погиб и оказался погребён под обломками, его багровые лепестки опали, как капли крови, пролитые раненым зверем. Ветерок взлохматил ей волосы, но без задора, и унялся. — Он умер, да? — сказала она глухим голосом немного погодя. Никто не знал, что ей ответить. Сара закричала. Душераздирающий, пронзительный плач прорезал воздух и ударил по барабанным перепонкам; на такой способен только избалованный маленький негодник в припадке праведного гнева, и так же, как детские крики, вопль не принёс никакого результата. — Это нечестно! Это нечестно!! Это нечестно!!! — выла она. Камни не дали никакого ответа, даже эха её собственного голоса. Спустя некоторое время Сара остановилась, тяжело дыша от натуги. Когда она повернулась к своим спутникам, её глаза были сухими. — Простите, — пробормотала она. Фокстерьер пришёл в себя первым и изысканно взмахнул шляпой с перьями, поклонившись ей. — Миледи, вы вернулись! — пропищал он. — И ваш доблестный рыцарь! — добавил он после минутной заминки, окинув единственным глазом потрёпанный вид Люка. Люк заставил себя сказать хоть что-нибудь. — Хм. Привет. — Друг? — пророкотал Людо. — Гм, наверное? — робко отважился Люк. Он не забыл ощущение погони через каменные переходы. — Да, это Люк, — терпеливо ответила Сара. — Он тоже друг. Хоггл презрительно фыркнул. «Тоже друг!». Как будто ей не хватало тех друзей, что уже имелись. Люк посмотрел на карлика, и оба на мгновение уставились друг на друга. Затем он кивнул и отвернулся. Они могли быть друзьями Сары, но никогда не будут дружить между собой. Они вполне понимали друг друга. Но Людо и Дидимус остались довольны новым знакомством. — Что же, сэр Лукас, я приветствую вас, — прощебетал Сэр Дидимус. — Друзья миледи Сары — мои друзья. — Хм, спасибо, — сказал Люк, по-прежнему озадаченный придворными манерами миниатюрного рыцаря. Он не знал, должен ли поклониться в ответ. Это казалось таким... напыщенным. Вместо этого он ответил неопределённым жестом. — Хм, да, я тоже рад познакомиться с вами, и всё такое, но как же мы вернёмся домой? — Э-э, я не знаю, — признался Дидимус после минутной паузы, неохотно признавая своё невежество. — Я никогда прежде не бывал за пределами Лабиринта. Надземье — далёкий мир, кой я не имел удовольствия разведать. Миледи, как же вы возвратились домой в прошлый раз? Сара сосредоточенно пожевала губу. — В мой последний раз здесь была комната, как одна из тех картин Эшера, с лестницами, которые бесконечно тянулись, и я... я спрыгнула, — произнесла она медленно. — Мир разлетелся на части, и мы были... одни где-то, где всё зависло в пространстве. Я сказала правильные слова. Потом я оказалась дома, а он превратился в сову и вылетел из окна. Было так, как будто мы вообще никогда не уходили из моего дома. — Правильные слова? — Я призвала его словами, и должна была прогнать его тоже словами, — объяснила Сара. Что-то в её голосе отбивало желание на дополнительные вопросы. — Кроме того, не думаю, что это сработает на сей раз. Джа… Замок разрушился, но мы всё ещё здесь. Нам придётся найти другой путь домой. Люк заметил, что Хоггл непривычно отмалчивался во время разговора, почти виновато отводил глаза в сторону и ковырял ногой землю. — Ты знаешь, как нам вернуться домой? — спросил он у карлика. — Ничего я не знаю! — возразил Хоггл. — Хоггл... — Сара опустилась на колени рядом с ним и, взяв его за ту руку, на которой он носил её браслет, посмотрела ему в глаза. Он занервничал под её взглядом, вспомнив, как она раньше заставляла его слушаться. Она собиралась сделать это снова... — Хоггл, ты ведь знаешь Лабиринт лучше всех! И будь он проклят, но он не мог отказать ей. Только не своему первому другу. Она простила его, когда он предал её. — Знаю, — пробормотал он несчастно. — Мы отправляем так домой всех, кто потерялся. Они уходят, и больше уж мы их никогда не видим.***
Чтоб, вернувшись, мне поведать
И о дивах, и о бедах…
Джон Донн, «Песня»
Подъём оказался проходом в подземных туннелях, тихих, зловещих и неосвещённых. Когда Люк пнул камешек в глубь туннеля, все услышали отголоски его траектории. Больше они не услышали ничего. Даже голос Людо понизился до шёпота. Туннель, казалось, поглощал весь свет и все звуки, пожирая их, пока не оставались только тени, слишком слабые, чтобы заслуживать внимания. Тут собрались вся пустота и небытие, и от этого отсутствия становилось только страшнее. Было невозможно смотреть в эту темноту и представлять, что у неё есть конец, что на другой стороне есть солнце, луна и жизнь. — Вы, ох, в самом деле собираетесь туда? — спросил Хоггл. Он уже однажды спрашивал такое, колеблясь у входа в Лабиринт. Сара безбоязненно взглянула на зияющую пасть и почти улыбнулась. — Боюсь, нам придётся, — повторила она. — Я боялся, что ты так скажешь... — пробормотал Люк. Она отвесила ему тычка, полушутя, но только наполовину. — Ты только что прошёл через Лабиринт, веди себя соответственно, — упрекнула она. — Не говори мне, что преодолел все немыслимые опасности и бесчисленные преграды, победил Короля Гоблинов — и боишься темноты? — И крыс, — подсказал он. — Терпеть не могу крыс. — Прекрасная леди права, сэр Лукас, где ваше мужество? — воскликнул Дидимус. — Падёте ль вы духом пред лицом опасности? Узри лик смерти и одержи победу! И коли так, надобно ль её страшиться? Умереть было бы чрезвычайно большим приключением... — К тому ж, крысы не сравнятся с тем, чего ты впрямь должен бояться, — прервал товарища Хоггл. — Просто помни, Сара, если мы тебе будем нужны... Сара улыбнулась. — Вы нужны мне всегда. Не знаю, почему, но нужны. Так что не уходите далеко, ладно? — Прощай, Сав-ва. Держась за руки, Сара и Люк вошли в туннель. Хоггл, сэр Дидимус и Людо пропали, когда полумрак поглотил их. Тьма, притаившаяся в этих стенах, была совершенной, не выдававшей ничего вверху и внизу или слева и справа. Даже тишина была абсолютной, их шаги не производили ни звука, и Люк начал сомневаться, шёл ли он по твёрдой почве. Конечности ощущались как отсоединённые от туловища, разум как бестелесный. Только боль от усталости напоминала Люку, что он обладал телом, и небольшое давление в руке — о том, что Сара шла рядом. Они всё шли и шли, ждали и ждали передышки от небытия. — Нам никогда не добраться домой, да? — наконец спросил он уныло после прошедшей, как показалось, вечности. В темноте его голос показался странно пустым. На мгновение он дико подумал, что, вероятно, разговаривал сам с собой и что только воображал, будто держал её за руку. Её голос окатил его, как волна облегчения. — Нет, — тихо сказала она. — Мы просто идём не в правильном направлении. — Что ты имеешь в виду под правильным направлением? — возмутился Люк, почти отпустив ладонь в желании взмахнуть руками. Но Сара была достаточно умна, чтобы крепко ухватиться за его руку, и он успокоился. — Мы идём уже, по ощущениям, несколько часов, а может, вечность, и не можем прийти никуда. — Иногда путь вперёд — это путь назад. — Что, чёрт возьми, это вообще значит? Сара остановилась. Он почувствовал, как напряглась её рука, останавливая его, и тоже встал на месте, не смея пошевелиться, боясь, что перестанет ориентироваться в сбивавшей с толку пустоте. Потом — странно — он почувствовал, как она начала поворачиваться и поворачивать его вместе с собой, пока они не обернулись, — по его предположениям, ведь трудно было сказать, поскольку он не мог видеть — лицом назад. Она сказала: — Это значит, что мы перестанем принимать всё как должное и вернёмся по тому пути, каким пришли. — Ты уверена? — засомневался он. — Не волнуйся, — успокоила она. — Это будет проще пареной репы. Пять минут спустя они вышли из гардероба Сары в её прихожей. Залаял Мерлин.***
Тот, кто был жив, ныне мёртв.
Мы, что были живы, теперь умираем
И терпенье кончается.
Т.С. Элиот, «Бесплодная земля», V. «Что сказал гром»
Сара быстро заморгала, погоняя точки перед глазами, и свет разливался и затухал, показывая зрителей, которые поднялись на ноги с громовыми аплодисментами. В первом ряду взволнованно подпрыгивал Тоби, широченная улыбка разделила его пухлое лицо надвое — маленький почти джентльмен во взятом напрокат смокинге, и эффект портило только его размахивание руками, когда он хлопал изо всех сил. Сидевший рядом с ним её отец являл собой картину настоящей отцовской гордости, и даже мачеха выглядела довольной. Она едва различила свою мать и Джереми несколькими местами дальше — красивых и хладнокровных — эффектных — в зрительном зале, в то время как она, Сара, стояла в свете прожекторов, в центре их восхищённого внимания. Лица дальше первого ряда были затемнены, не в фокусе и лишены красок, как будто она смотрела на них через мутные линзы, занавесь, сотканную из потоков света. — Сара! — прошипел из-за кулис помощник режиссёра. — Выход на поклон! Спектакль закончился. Премьера прошла как в тумане, действий она не видела, смены костюмов не помнила, диалогов не слышала. Она произносила свои правильные слова, не понимая их, извлекая из каких-то закромов памяти, непрошеные и не забытые. Забывать слова всегда труднее. Несмотря на шок вывалиться из платяного шкафа в своей квартире — несмотря на необъяснимое присутствие её матери и нелогичное облегчение — несмотря на провал длительностью в тринадцать дней в памяти — несмотря на миллион мыслей, не связанных с пьесой — ей удавалось произносить свои реплики. Как если бы часть её, что являлась Сарой, спала и грезила о девушке по имени Красавица. Ощущая себя так, как будто она двигалась под водой — как будто только что вышла из воды — конечности вялые, тяжёлые и усталые — словно у старухи — как если бы она только что очнулась от долгого и яркого сна — а может, так и было — она поклонилась и присела в реверансе с остальными актёрами, потом снова с Патриком, Кайлом и Амелией, опять с Патриком, и вновь одна. Она махала и улыбалась, и позволяла аплодисментам омывать себя, громким, резким и сильным, пока их не оборвало падением занавеса. — Поверить не могу, мы сделали это! Всё закончилось! — Не могу дождаться, когда вылезу из этого костюма! — Вечеринка в клубе! Ну, знаешь, новый на углу... Чувствуя себя неуместной — не вписывающейся — среди этой радостно тараторившей толпы, среди членов труппы, дружбой с которыми она никогда не утруждала себя, только поверхностными рабочими отношениями, которые сейчас сердечно поздравляли друг друга, Сара ускользнула в свою гримёрку. В раздевалке ещё суетился театральный народ, но с меньшей энергией, рабочие сцены складывали декорации для следующего выступления, костюмеры вешали костюмы в ожидании возвращения актёров. — Надеюсь, тебе понравились цветы, — сказал Люк, почти неуклюже прошаркав к двери в её гримерку с букетом ирисов, орхидей и гипсофил. — Подумал, я всё равно должен подарить их тебе, пускай даже я знаю, что... ну, в любом случае, надеюсь, ты любишь цветы. Она взяла их нерешительно, почти неловко. Слова вертелись у неё на языке, но все они были бессмысленными и ненужными. Потому что Люк был милым, и для его младых лет не наивным, и ему не нужно было слышать этих слов. Так что вместо этого она просто сказала: — Мне жаль. Он покачал головой, сунув руки в карманы, чтобы не дать себе испортить свою уложенную гелем причёску. Его тон был совершенно лишён горечи. — Нет, не жалей, ведь просто так сложилось, верно? Наверное, тебе бы и вполовину не понравилось, пойди ты со мной просто на свидание после того, как... после всего, что произошло. Да и я тоже вряд ли был бы счастлив. Более того, я просто рад, что ты не винишь меня. Ну, с тобой всё будет в порядке? Она рассеянно вертела цветы, разглаживая складки на целлофановой обёртке. — Честно говоря, не знаю, — произнесла она наконец. — Думаю, что в конце концов так и будет. По крайней мере, мне нужно верить, что так будет. Я должна. А ты? — Я, наверное, переживу это немного быстрее, чем ты. Возможно, ещё через несколько дней просто смогу убедить себя, что мне всё приснилось, кроме этих отметин от зубов на руке, — сказал он и с жалобным видом потёр руку. — Которые, скорей всего, я тоже внушу себе, я получил от бешеной собаки. Мой сосед оказался хозяином ротвейлера, так что это будет убедительная ложь. Но ты-то, наверное, никогда не забудешь, да? Он прошёл по коридору уже полпути, когда она окликнула: — Люк? Спасибо. Он удивился. — За что хоть? Сара пожала плечами. — Ты знаешь... за всё. За то, что отправился за мной. За то, что вывел нас из замка. За помощь Джарету. Я имею в виду, это было то, чего он хотел. Люк улыбнулся, совсем чуть-чуть. — Хотел этого, да? Чудной он был. — Был, — согласилась она, улыбнувшись в ответ. — Ну, ещё увидимся? — Определённо.***
Итак, ему нельзя помешать уйти,
Итак, нельзя помешать ей стоять и грустить,
Итак, он вынужден всё же уйти,
Словно оставил разум разбитое тело,
Словно душа от тела навек отлетела,
А мне придётся найти
Иные, светлые и прямые пути,
Где мы найдём друг друга, где легки
Улыбки, взгляды — как пожатие руки.
Т.С. Элиот, «La Figlia Che Piange»
— Сара! Сара! — Из темноты примчалась маленькая фигурка, как комета, несущая разрушение и хаос, и врезалась в неё, расплющив слои юбок. Тоби стиснул её за талию. — Ты была такая молодец, сестрёнка, — заявил он с гордостью. — И очень красивая в твоём платье. Все мальчишки из моего класса хотят, чтоб ты была их сестрой, но ты моя сестра. — О-о, спасибо, Тоби, — растрогалась Сара и наклонилась, чтобы обнять его в ответ, не заботясь, что цветы в руках помнутся. — Так тебе понравился спектакль? Не слишком скучный или слишком девчачий для тебя? — Нет, я за всё время ни разу не оторвался! — важно сообщил он, выпятив грудь так мужественно, как только мог мальчик восьми лет. — Ой, смотри, я хотел показать тебе вот это! Я делаю задание по гоблинам для урока по английскому, как в сказках про гоблинов, которые ты рассказывала, и распечатывал эту картинку, вот только вышла другая — вот эта! Он очень красивый, прямо как принц, правда? И принтер никак не останавливался, и папа очень рассердился, что потратились чернила, но я был не виноват, так что он не накричал на меня, так что всё было в порядке, и я принёс тебе копию, потому что тебе нравится всякое необычное, и, может, этот дядя — Король Гоблинов, я ведь пытался напечатать картинку с гоблином, и… Сарины пальцы вцепились в распечатку, и она встала так, что Тоби не видел выражение её лица. — Это мне? — спросила она. — Да, у меня дома их много получилось, я собирался принести их в класс, чтобы показать мисс Хэнсон и рассказать ей, как гоблины напакостили мне с принтером. Папа тоже может подтвердить! Сара рассмеялась, задыхаясь, и сложила бумагу, спрятав её в букет. В тусклом освещении никто не заметил, что её лицо слегка побледнело под сценическим макияжем. — То-то презентация будет! Слушай, мне нужно идти переодеваться, давай найдём папу и Карен, ладно? — Всё нормально, я знаю, где они! В театре не страшно. Я могу вернуться в фойе сам! — похвастался Тоби и убежал навстречу новым приключениям, таившимся в полумраке, прятавшимся по укромным уголкам, что ждали исследования, неизвестным мирам, ждущим освоения. Сара смотрела ему вслед и праздно гадала, каким гоблином он мог бы стать. И всё же, она не жалела о своих поступках — ни о выборе, ни о желании. — Так ты идёшь? — поинтересовалась Амелия, сунув голову в комнату. И замолкла. Здесь всюду были розы — красные, розовые, белые и жёлтые и окрашенные в голубой, такие, какие получаешь, оставляя белые розы в цветной воде. — Ничего себе. Как много роз. От кого они? Сара замешкалась в процессе, помогая своей костюмерше справиться с застрявшей молнией. — А? Ох, розы? Понятия не имею, нигде нет никаких карточек или чего-то ещё. Убедившись, что не помешала — никаких тайных любовников не наблюдалось — Амелия неторопливо вошла. Она всё ещё ходила в своём костюме. И вид имела такой, будто собиралась носить его всю ночь. — Мы все идём в тот клуб, который открылся сегодня вечером, на афтепати, Пат знает того, кто знает владельца. Лора, ты тоже идёшь, да? — Она кивнула костюмерше. Молния наконец разошлась, и Сара стрясла с себя свой шёлковый туалет, который должным образом унесли, чтобы правильно повесить. — Я не могу, отчим устраивает мне вечеринку, придётся пойти, — сказала она с сожалением, затем взглянула живее. — Знаю! Почему бы вам не прийти на вечеринку к моему отчиму? Вы должны прийти. — С кучей пафосных людей? — Амелия поморщилась и проверила макияж в зеркале. В клубе никто и не заметит, если на ней будет сценический грим, совсем не как модной толпе на вечеринке отчима Сары. — Не мой круг. Я хочу пуститься во все тяжкие. О, вот букет не из роз, как мило. Сара, кто это?! Сара выхватила бумагу из рук Амелии. — Видимо, компьютерный вирус, — ответила она ей, запихивая листок в лифчик на всякий случай. — Это мне братишка дал. Похоже, в аппарате завёлся полтергейст или что-то вроде того, и вместо гоблинов, которых он печатал, получилось это. Он подарил мне копию. — Я тебе не верю. Выкладывай, ты встречаешься с этим парнем? У него симпатичные скулы. — Определённо нет. Его не существует. Это просто глюк в программе или что-то подобное. Можешь спросить у моего брата, он там, в фойе, — возразила Сара, вытаскивая шпильки, и зашипела от внезапного облегчения, когда кудри упали вниз. — Он даст тебе очень длинное и подробное объяснение. — Не больно-то с тобой повеселишься, угу? Короче, если передумаешь, вот адрес, — схватив карандаш для глаз, она набросала небрежную инструкцию на салфетке «Клинекс» и демонстративно сунула тряпочку в открытую сумку Сары. — Мы, скорей всего, будем там до утреннего открытия магазинов. — Спасибо. Буду иметь в виду. Рыжая коллега Сары выскочила из комнаты, сверкая серебряными блёстками, а она снова вытащила распечатку, разглаживая складки на странице. Амелия права, у него симпатичные скулы. Она осторожно воткнула фотографию в зеркальную рамку. У Тоби, наверное, есть ещё его копии, просто чтобы показывать всем подряд. Она попросит у него ещё для своей квартиры. Затем она выключила свет, вышла из комнаты и закрыла за собой дверь.***
Она ушла, но с осенью унылой
Заполнила моё воображенье
На много дней, часов:
Струились косы над охапками цветов,
А мне представить вместе их невмочь…
Т. С. Элиот, «La Figlia Che Piange»
Полночь застала Сару, и нетерпеливую и сомневающуюся, задержавшуюся у входа в клуб, по-прежнему в фантастическом светло-зелёном платье под пальто с красным шарфом, глядевшую в молчаливом недоверии на неоновую вывеску, сияющую над дверями. Позади неё мерцающие фонари освещали пустую улицу зловещим светом, и вдали растянулась филигранная сеть огней, которые рисовали городской пейзаж в ночное время, своею красотой контрастируя с холодной железобетонной конструкцией городского убожества. «Подземье». Что же... это определённо ниже уровня земли; темно, скверно и ритмично грохочет музыка. Лучше всего в этом клубе то, что это не вечеринка у Джереми. Она больше не могла это выносить, всю эту подавляющую бессодержательную болтовню, однообразные разговоры и пустые похвалы, возносимые светскими приятелями Джереми. Она благосклонно принимала их с застывшей улыбкой, играя роль любезной и польщённой актрисы, позволяя словам литься мимо ушей, в действительности не слыша того, что говорилось, и не понимая, что отвечала сама, тогда как то, чего она на самом деле хотела, — это закричать и швырнуть свой бокал с шампанским и смотреть, как он разбивается на осколки; перебить все бокалы на вечеринке, выплеснуть шампанское, смести со столов все блюда с заказанной едой и грохнуть это всё на застеленный ковром пол. Ей хотелось разрушить эту иллюзию цивилизованности и культурности, потому что ничто из этого на самом деле не имело значения, никогда не будет иметь значения, потому что Король Гоблинов был мёртв. А эти мажоры всё равно стояли в своей красивой одежде, пили импортное шампанское из изысканных бокалов и болтали о чём-то утомительном и раздражающем вроде спектакля, и никто не догадывался, что ей больно. Никто ничего не понимал. Всё казалось сюрреалистическим и скучным одновременно. Незначительным. Нереальным. Она улизнула. Это было очень легко. Поначалу полебезив перед ней, гости безвозвратно обратили своё внимание на гламурных Джереми и Линду, и она тихо собрала свои пальто и шарф, — осторожно, чтобы ни с кем не прощаться, — и пошла к входной двери, пока как её мать просила Джереми рассказать ту очень смешную историю о каком-то случае на другой вечеринке. Однако, уйдя, она поняла, что и домой идти также не хотелось — в квартиру, заваленную розами. Поэтому вместо этого она пришла сюда, где остальные актёры праздновали успешно прошедшую премьеру в клубе под названием «Подземье». Когда она ступила внутрь, над головой грохнул взрыв музыки, таинственной, обольстительной и настойчивой; мощью своих вибраций она окатила Сарино тело, как приливной волной, грозя затопить. Сливаясь с напевами, звучали вскрики, смех и звон пивных бокалов — шум людей, громко и здраво радовавшихся жизни. Потом лестница кончилась, и она вошла в основное помещение и остановилась. Всё... искрилось. Декор обескураживал. Стены выглядели так, как будто были высечены из камня, грубо обтёсаны, усыпаны мельчайшей крошкой хрусталя, руды и разделены подземными корнями, ползшими вниз по искусственным земляным панелям и свисавшими с «почвенного» потолка. Коридорам придали вид пересекавшихся и соединявшихся туннелей, а углы были художественно оформлены грубыми ликами, которые наблюдали и оценивали празднество тёмными отверстиями вместо глаз. Всё переливалось и блестело в пляшущих огнях. А потом люди обрели материальность, стали огромной теснившейся толпой, что абстрагировалась от чувств, ни неземной, ни зловеще красивой, а вульгарной, грубой и человеческой, одетой удобно, по моде начала 90-х рок-культуры. И пещера снова превратилась в ночной клуб со смесью красок и шума. На сцене кто-то пел; голос певца был глубок и проникновенен, черты лица терялись в тени от ослепительно льющегося белого света. Весь лёд моей души — Теперь лишь слёзы на постели. Я окончательно растерян, Отныне мы в ролях чужих. На чернеющем телеэкране Красуемся одни мы сами. Сотри из сердца моё имя — В моём тебя нет и в помине. — Ты пришла! Я знала, что ты появишься! — крикнула сквозь шум Амелия, пробившись сквозь толчею и обняв Сару с необычной фамильярностью, перед тем как утащить её к сцене. — Шикарно, я выиграла пари! Мы поспорили, что Патрик будет мыть посуду целый месяц, если ты придёшь. Ты как раз вовремя, поёт Король, ты чуть не пропустила его! Он ещё потрясающе копирует Дэвида Боуи. В последний раз на него накинулась толпа девчонок после «Китайской девушки». Холодные пальцы утомлённо Шелестят страницами былого, И печального немного, И померкшего под новым. — Кто такой Король? — завопила Сара, разматывая шарф и сбрасывая с плеч пальто. — Владелец клуба! Он невероятный, правда? Тут по ощущениям действительно как под землёй, да? Амелия права, подумала Сара. Певец — Король, по всей видимости, — был хорош, его голос замечательно имитировал приятные интонации Дэвида Боуи, вкрадчивые, сексуальные и мужественные. С помощью его голоса лирика становилась больше, чем словами, она превращалась в историю, выходя за пределы физической формы своих звуков, и видоизменялась, преображалась в нечто живое, реальное и откровенное. Твои сожаленья для меня пустые. Я так счастлив, что отныне мы чужие, Я благодарен, что отныне мы чужие, Я очень рад, что отныне мы чужие, Мне хорошо от того, что мы чужие.[2] И она заметила затем, что под слепящими огнями сцены волосы у певца были золотые сами по себе, хотя и короткие и зачёсаны назад от его красивого худого лица, на котором от света залегли глубокие тени — лица, так похожего на картинку, что лежала у неё в сумочке, — и пол, казалось, пропал из-под ног, и она падала... — Мне нужно выпить, — задыхаясь, сказала она. — Где бар? Алкоголь обжёг ей горло, ободряюще едкий и грубый, и она хлопнула стакан обратно на барную стойку и удержалась от того, чтобы выкашлять напиток обратно. Не важно, что это было, ей главное опьянеть — она схватила первую попавшуюся рюмку и осушила неосознанно и не заботясь. Она собиралась напиться, потому что, судя по всему, иначе этот вечер не провести. — Ты уверена в том, что собираешься сделать? — спросил кто-то — он — с соседнего стула и взглянул на неё со смущающей глубокомысленностью, граничащей с пристрастием. — Красивое платье, кстати. Как оно держится? Платье имело тот цвет, что известен в индустрии моды как цвет морской пены. Это был светлый оттенок зелёного, бледно-пенный, каким окрашены разбивающиеся волны в штормовом океане, снопы яростных брызг, освещённые лунным светом, прежде чем они рассыплются в ничто. Юбка изобиловала слоями кисеи, самый верхний из которых был из тончайшей сетки, усыпанной крошечными кристаллами. Платье феи, воздушное, эфирное и сверкающее. Его вопрос был направлен в адрес лифа без бретелек, который обнажал дразнящую ложбинку между грудей и кремовую гладь спины. — С большой скромностью, — ответила она, прикрываясь киноцитатой. Поддерживаемая пьяной удалью, она бесстрашно встретилась с ним взглядом, сверкнув глазами. Удача была на её стороне. Он сидел спиной к свету, и всё, что она видела, — это разной глубины тени и блеск на скуле. Одной прекрасной точёной скуле. Даже так она узнавала его. — Так ты король. Он улыбнулся, тени изогнулись, создавая видимость веселья. — Не король, просто Король, — поправил он, прислонившись к бару и подперев лицо одной белой рукой; весь язык тела и внимание были немилосердно направлены на Сару. — Впрочем, пожалуй, я отвечаю за этот гадюшник. Так что я не против, если ты будешь называть меня Ваше Высочество. — Тебя так и зовут — Король? — Её тон был недоверчивым. Король пожал узкими, но мускулистыми плечами под накрахмаленной белой рубашкой и обрамлёнными линией чёрного жилета. Часть мыслительного процесса Сары, та часть, которая поддалась алкоголю, заметила, что он был не королём, а герцогом — Измождённым Белым Герцогом, и желательно бы без кокаиновой зависимости. — Это часть моего имени, — признался он, его улыбка не дрогнула. — А какое у тебя полное имя? — Знаешь, пожалуй, я пока что тебе его не скажу. И вообще, я скажу его тебе утром, когда мы будем завтракать, — ответил он деликатно, призвав у бармена стакан воды мановением пальца. — Естественно, я хотел бы, чтобы ты не мучилась с похмелья, когда это произойдёт, так что давай ты будешь хорошей девочкой и выпьешь этот стакан воды? — Откуда мне знать, нет ли там отравы? — осведомилась она, скрестив руки на груди. В этой ситуации чувствовалось что-то очень знакомое. — Мы не знакомы, откуда мне знать, можно ли тебе доверять? Он приподнял бровь. — И всё же доверяешь? — А я должна? — Верь мне. — Нет, ни на йоту. — Хорошо, ты не должна, — согласился он весьма охотно. — Но, чтобы продемонстрировать добрые намерения, я сделаю глоток из этого стакана, просто чтобы показать тебе, что тут нет отравы. Вот. Теперь выпьешь, или мне придётся силой влить воду тебе в горло? Этот златовласый незнакомец казался непреклонным в своей позиции, улыбаясь ей, наклонив голову, почти осмеливаясь с ней спорить. Его выражение говорило, что он одобряет противостояние. Что-то дразнило её разум, почти воспоминание, которое она не могла до конца понять. Словно стараешься удержать в руке лунный свет — раскрываешь ладонь и видишь её освещённой, но не можешь коснуться его, не можешь ощупать его очертаний. Сара смирилась. Пока она жадно глотала воду, ей послышалось, будто он сказал: — Проблема нашей ситуации в том, что даже если ты не знаешь меня, я знаю тебя. Но гремела музыка, смешанная с криками и смехом сотни пьяных кутил, и она не могла доверять своим ушам. В окно лился лунный свет, зыбкий и неосязаемый. Она вспомнила услышанную однажды легенду, что сон при лунном свете вызывает безумие, отсюда термин сомнамбулизм. Лунатизм. Луна. Лунная болезнь. — Если я заработаю похмелье, это потому, что я напилась, в этом весь смысл, — призналась Сара не моргнув глазом. — Я не хочу быть трезвой. Он забрал пустой стакан из её руки и поставил обратно на стойку. — Ну, ну, и с чего бы это нам не хотеть? — осведомился он. — Ты не поверишь. — Нет? Веселящиеся теперь танцевали, извиваясь, трясясь и крутясь, успевая за глухими басами. Эти пляски были не строго упорядоченными движениями с аристократических балов, но первозданными побуждениями тела выразить себя через движение. Это напомнило Саре «Грязные танцы», когда Бэби ворвалась на закрытую танцевальную вечеринку и возбудилась при виде тел, двигавшихся так, как она себе и не представляла. В центре танцпола кто-то отдавал дань уважения танцевальному мастерству Патрика Суэйзи. — Нет, — сказала Сара. — В таком случае... Кэсси, можешь подать ту бутылку? Да, ту... я обязан помочь тебе, раз уж ты собираешься набраться до счастливого опьянения, по крайней мере, сделать это правильно, — сообщил он серьёзно, почти магически производя два стакана на стойке и наполняя их чем-то, что сияло, как жидкое золото или расплавленное солнце. — Так, это вино, которое я приберегал для чего-то особенного, и думаю, что этот случай как раз подходит. Она неохотно взяла бокал. — В последний раз, когда я пила вино, я пожалела об этом... — Значит, хорошо, что я здесь, чтобы помешать тебе натворить каких-нибудь глупостей, правда? Ну, за что будет тост? Чтобы сбывались желания, может быть? — Он поднял руку. Дискотека светилась сквозь золотой эликсир, преломляясь, разбиваясь и преобразуясь. — Я не верю в желания. Король опустил стакан с недоуменным выражением лица. — Нет? Как насчёт за щенков? За цветы? За фей и гоблинов? Ах, знаю. Я слышал, сегодня успешно прошла твоя премьера, что-то про «Красавицу и Чудовище», так давай выпьем за Красавицу. На это она не смогла сказать нет. — За Красавицу, — повторила Сара. Чокнувшись, она сделала большой глоток, почувствовав тепло спускавшейся по горлу винной струйки, но без обдирающего ожога от предыдущего напитка. Это было словно пить солнце, золотое, радостное, знойное. — Так почему ты не веришь в желания? — спросил Король, ставя пустой стакан. — Когда знаешь, что не можешь получить то, что хочешь, что за толк от желания? — ответила она вопросом на вопрос, пожимая плечами. — А что ты хочешь? И к полной неожиданности обоих, Сара расплакалась. — С тобой точно всё в порядке, любимая? — слегка запаниковал он, и от полной растерянности утешительно притянул её в свои объятия, добившись только того, что её плач стал горше из-за его крайнего замешательства и недоумения. — Чёрт, что мне сделать? Пожалуйста, не плачь. Мне невыносимо видеть, как ты плачешь. — Я… я… я извиняюсь, я не могу… я не могу… не могу остановиться, я обычно так не плачу, — прорыдала она, высморкавшись в салфетку, которую он смущённо сунул ей в руки. — И я не знаю, по-по-почему. Это был очень длинный день, и я думаю, у меня было потрясе-се-сение, а т-ты… ты был очень мил со мной, и я, похоже, испортила тебе вечер, когда вот так разревелась, а… а ты даже не знаешь меня, и тебе приходится возиться со мной, мне правда жаль. И я прошу прощения, что промочила твою рубашку. — Всё хорошо, я пришлю тебе счёт за химчистку, — успокаивающе пошутил Король. — Может быть, мне стоит отвезти тебя домой? Сара жалко шмыгнула носом. — Это твоя вечеринка, ты должен остаться. Я могу взять такси... — Что, и позволить тебе отправиться домой в одиночку в это время ночи, чтобы ты полагалась только на себя? Я не смогу с этим жить. Парни и сами могут закрыться, я просто владею местом, я не обязан быть тут всё время, — перебил он спокойно, выудив из кармана платок и всунув его ей в руку. — Пожалуй, будет полезнее для окружающей среды, если я дам тебе воспользоваться этим. Подожди здесь, пока я возьму твоё пальто. Она послушно кивнула, наблюдая, как он исчезает в толпе; она вытерла глаза невероятным кружевным платком. Было довольно трудно найти место с достаточным количеством ткани, чтобы впитать слёзы. Хотя бы монограммы на нём не оказалось. Сара не была уверена, что думать о человеке, который пользуется кружевными носовыми платками. О, нет, она точно знала, что она думала. Она уставилась на небольшой квадратик ткани, светящийся и фиолетовый под чёрными огнями, и уронила его. Он спланировал на грязный пол, исчезнув под каблуками и ботинками. Он не превратился во что-то опасное вроде гоблина или змеи. Это был обычный платок. «Только более кружевной, чем было бы нормально или хотя бы разумно!» — сказала она себе. Взволнованная и немного озадаченная, она протолкалась через толпу, отчаянно жаждая чего-то — воздуха, комнаты, где можно дышать. Её каблуки простучали по лестнице, когда она побежала вверх. — Подожди! Сара, постой! Она не могла не подчиниться этому голосу. Он превратил её имя в мольбу, надёжно удержав на месте, одновременно молящий и властный, и ещё потому, что она не называла ему своё имя. Поэтому она ждала, не в состоянии потянуть на себя дверь, прислушиваясь к звуку его поднимавшихся шагов, пока те не замерли на ступеньку или две ниже неё, возможно, в ожидании, что она повернётся к нему передом, но она не могла. Она не станет. Не повернётся. — Там холодно, Сара, а ты без пальто, — сказал он, укутывая её плечи тяжёлой одеждой. Его ладони были тяжёлыми, успокаивая своим весом; он держал её легко, беспристрастно, как человек держит кусок мыла, боясь, что тот выскользнет, если его сжать слишком плотно, и деликатно. Он повернул её к себе лицом. — Я же сказал, что не позволю тебе уйти одной. Кашемир задел её по щеке, и он намотал ей на шею шарф, притягивая её к себе в процессе, пока она не услышала свист его дыхания и не затрепетала от близости его тела, несмотря на разделяющие их слои ткани. — Я не дам тебе никуда уйти без меня, — добавил он, заправляя концы под борта пальто, его заботливые руки так и не прикоснулись к её голой коже. Всё это время она смотрела на уголок его рта, смотрела, как он шевелится при разговоре, словно пыталась запечатлеть в памяти каждый оттенок тени — текстуру кожи — блеск губ — едва заметные следы корочки, или, возможно, сравнивая их с другим воспоминанием. — Или без твоего шарфа. — Какое у тебя полное имя, Король? — спросила она. Его руки замерли, остановившись на её ключицах над слоями шерсти и нейлоновой подкладки. Он дезориентировал её своей близостью, потому что стоял рядом так, что ощущался его запах, и от него пахло неизвестным ей одеколоном. Если бы только свет был поярче, чтобы рассмотреть его глаза... — Эриол[3] ,— произнёс он наконец, тихо, покорно, с тяжёлым вздохом. — Давай, смейся. Меня зовут Король Эриол. Кто-то — тусовщик — прошмыгнул мимо них на улицу, и призрачный луч фонаря упал на его лицо, освещая глаза, которые были самыми красивыми из всех ею виденных. Пусть даже форма бровей была не такой. Не то чтобы не такой… Другой. Человеческой. Сара моргнула, а затем засмеялась. Сначала тихо, наращивая громкость, и когда больше не смогла сдерживаться, расхохоталась. Её плечи тряслись от смеха. Она смеялась, и смеялась, и смеялась, не потому, что его смешно звали, а потому, что это было его имя, и это было чудесно, всё было чудесно. Они не были чужими, как он мог быть незнакомцем, когда она знала его, знала его наизусть, и всё встало на свои места, и она не падала, она парила. Король Эриол... Король Эррол[4]… Король-эрл[5]… Erlkönig[6]... Король Эльфов. И Сара обняла его за шею и сказала: — Я не могу называть тебя так, но и Королём тоже не могу. Пожалуй, я буду звать тебя Джарет. И Джарет улыбнулся. — Как пожелаешь.