Проскачи сто сотен дней,
Сединою убелён,
Чтоб, вернувшись, мне поведать
И о дивах, и о бедах.
И принесть злую весть:
Честных женщин в мире несть.
Джон Донн, «Песня»
Люк очнулся не сразу. Как только часы пробили двенадцать, двери распахнулись с навалившимся из них светом. Он устремился волнами в зал, смывая краски бального зала, стирая детали, глубину и тени, пока Люк не очутился среди голого снежного пространства, такого морозного, что небо тоже потеряло свой цвет. Вот только когда он присмотрелся, это оказался не белый снег, а белое ничто. Здесь не имелось никаких белых очертаний, ни объёма или плоскостей, ни горизонта. Оно простиралось так далеко, насколько хватало глаз, насколько мог осмыслить разум. Это была пустота, как новый мир, ждущий заполнения, чистый лист бумаги, ожидающий намёток. Затем что-то начало окрашивать белизну этого пустого мира, как капля пролитого вина — капля пролитой крови — что расцветала на скатерти — на незапятнанном снегу — и просачивалась в небесный свод, образовывая таинственные знаки. Но это были не вино и не кровь, а чернила, оставляемые невидимым пером или невидимой ручкой. Они слились в слова, слова, написанные петлями неровных букв, слова, которые были когда-то знакомыми и странными. «Давным-давно... Жила-была красивая юная девушка, чья мачеха всегда оставляла её дома с ребёнком. Ребёнок был избалованным, хотел всё только для себя, и юная девушка была практически рабыней. Но никто не знал, что Король гоблинов влюбился в неё и дал ей некую силу. Однажды ночью, когда ребёнок был особенно невыносим, девушка позвала гоблинов на помощь. “Скажи правильные слова, — сказали гоблины, — и мы заберём ребёнка, и ты будешь свободна!“ Но девушка знала, что король гоблинов оставит ребёнка в своём замке и превратит его в гоблина, и поэтому она терпела молча...» Люк отвёл взгляд из-за внезапного неудобства. Но слова расцветали всюду, куда бы он ни повернулся, и он не мог игнорировать рассказ. «Никто не видел сову, белую в лунном свете, чёрную на фоне звёзд, никто не слышал, как она скользила на бесшумных бархатных крыльях. Сова же видела и слышала всё...» «Сквозь невыразимые опасности и бесчисленные преграды я прошла путь сюда, к замку за городом гоблинов, чтобы забрать ребёнка, которого ты украл...» «Прячущийся за чужим плащом, Джарет наблюдал за всем, но Сара не замечала его взгляда. Его глаза следовали за Сарой, куда бы она ни шла на порочном балу». «Сейчас она была напряжена, смущена, находясь среди непонятного народа, который вёл себя так, как будто знал что-то, чего не знала она. Она торопливо кружила по бальному залу, ища Джарета. Она не знала, почему хотела найти его, или что скажет ему. Она просто знала, что это было жизненно важно, что она должна найти его». А потом его собственная история... «К сожалению, женщины такие капризные создания, не так ли? — спросил незнакомый голос. Люк обернулся». «Говоривший развалился в одном из сидений, расположенных слева от сцены, где лежали густые, мрачные тени. Которые могли объяснить, почему Люк его не заметил. Но теперь, обнаружив его, Люк задался вопросом, как он мог пропустить такого человека. Тот был высок, даже притом что сидел, ноги с ленивым изяществом опирались на спинку стоявшего впереди кресла. Вся его персона излучала мощь. Она прослеживалась в линиях его тела, в том, как он раскинулся в тесном театральном кресле, как будто это был величественный трон, в том, как он склонил голову, пока говорил, в дорогой нарочитой простоте его чёрной одежды. В небрежной грации и в чертовской самоуверенности. В потрясающей причёске из белокурых волос, таких светлых, что почти белых». «— О, мне нравится думать, что мы все живём в наших личных волшебных историях, — проговорила Сара. — Независимо от того, можем ли мы заметить волшебство в нашей жизни. Она никогда не выглядела более красивой, чем когда произносила эти слова, в окружении моря из роз, улыбаясь и говоря о магии. Было похоже на портрет принцессы, недостижимой и надрывающей сердце, потому что он понимал, что для неё значат слова о том, что она может видеть волшебство в мире, и если бы он мог каким-то образом достучаться до неё, он сумел бы тоже это увидеть». «Негде было спрятаться, ничто не укрывалось от её глаз. Они снимали покровы, проникали вглубь, минуя его оборону, пока у него не осталось сомнений, что она знает. Где та пятнадцатилетняя девочка, что сбежала от него семь лет назад? Она стала призраком, воспоминанием, что осталось в Лабиринте, тревожа его стены… тревожа его властителя». Слова писались исступлённо, перекрывая друг друга в поисках места, чтобы поведать себя. Белизна стала исчезать, пожираемая чёрными чернилами, и он не успевал читать слова, прежде чем они перетекали друг в друга, слои и слои слов препятствовали друг другу в повествовании, пока история не пропала, история пропала. Мир больше не был белым, он почернел. Мир стал чёрным. Тогда начали появляться новые слова, писать сами себя во тьме, как дети рисуют в воздухе фигурки волшебными палочками, световыми линиями, которые задерживаются на мгновение, прежде чем вновь угаснуть в небытии. «Но никто не знал, что Король гоблинов влюбился в неё...» И он снова остался в темноте.***
— Когда той ночью возвращались мы из сада,
Ты шла с охапкою цветов, и в волосах твоих сверкали капли,
Я ж из себя ни слова выдавить не мог и ничего не видел — был
Ни жив, ни мертв, не зная ничего,
Глядел я в сердце света, в тишину.
Т.С. Элиот, «I. Похороны мертвеца».
В Сариных ушах отдавался эхом звук подошв; он отражался, усиливался и множился, пока не окружил её, преследуя тысячей невидимых гоблинов, гоня бременем прошедших лет, тревожа призраками людей, которые, вероятно, бывали тут, женщины, какой могла бы стать она сама, сделай она иной выбор, мужчины, каким мог быть Джарет, детей, которые так никогда не выросли, всеми ролями из ненаписанных историй, историй, которых никто никогда не узнает. Спеши, взывали они к ней. Спеши, Сара, спеши! Историю нельзя переписать. Слова нельзя проглотить, взять обратно, обменять, изменить. Разве не так сказал Джарет семь лет тому назад в тот роковой вечер? Что сказано, то сказано... Спеши, пока не стало слишком поздно... Вес историй, ещё не написанных, и которые никогда не будут написаны, давил на неё, подталкивал, придавая сил усталым ногам. Они подгоняли её. Пока история не закончилась...***
Его матрас был весь в комьях. Но его матрас никогда не был комковатым. Он посетил несметное количество магазинов, тестируя бесчисленные матрасы в поисках идеального. Он отвергал слишком жёсткие или слишком мягкие, отказывался от слишком податливых. Он морщился от тех, что слишком пружинили или скрипели, когда он подскакивал на них. Идеальный матрас, его идеальный матрас был мягким, как облако, и при этом достаточно жёстким, чтобы поддерживать спину, которую он повредил, играя в баскетбол ещё в школе. Значит, это был не его матрас. Его матрас не должен быть комковатым. Тем не менее, этот матрас был именно таким. Комковатым, жёстким и холодным. Люк перевернулся на бок, пытаясь найти местечко помягче и уголок поровнее. Но комки не желали пропадать и впились в бедро с ещё большей зловредностью, и к тому же он обнаружил, что сна уже ни в одном глазу. Так что он открыл веки и перекатился на спину. Потолок над головой не был его потолком. Этот был высоким и величественным, терявшимся в смутном полумраке тусклого света утра. На деревянных балках развевалась паутина, паутинные занавеси были тоньше любой шёлковой пряжи. Его потолок не имел деревянных стропил, и Люк уволил бы домработницу, если бы обнаружил хоть паутинку где-либо в своей квартире. Он находился не в своей спальне, не в своей постели, что и объясняло комковатость. Собственно, он вообще был не в кровати. Он лежал на холодном, сыром полу заброшенного замка, глазея на сквозящий потолок, затянутый разбитыми мечтами. — Итак, ты проснулся, — добродушно произнёс кто-то невидимый — человек с глубоким и интеллигентным голосом — Джарет. Люк перекатился на бок, ища говорившего, силуэт у окна, сидевший на уступе, его длинную тень, отбрасываемую на пыльном полу. — Я гадал, как долго ты ещё собирался спать. В тусклом сером свете стены выглядели неверными и иллюзорными. Ничто не представлялось прочным, всё было только призрачными пародиями на бытовые предметы — пустую колыбель, разбитое зеркало, увядшие цветы, выцветший портрет. Даже Король Гоблинов был тьмой внутри кольца света, прячущийся, размытый, затемнённый, сливавшийся с оконной рамой, каменно-неподвижный, резным корабельным украшением, выступавшим из стены. В паутине барахтались души, фантомные свидетели этого заключительного противостояния, ожидая увидеть, как развернётся история. Это были прорехи в ткани реальности, окна в другой мир, —лежащий слоем поверх этого мира, под этим миром, существующий в то же самое время, как и этот, — линии, формы и оттенки, или, возможно, это были слова, спрядённые в ткань грамотными пауками. Нет, то была просто обычная паутина, натканная обычными пауками. Но если бы Шарлотта обитала в этих развалинах, какое бы слово она выбрала, чтобы описать своего соседа по комнате? «Нарцисс», вероятно, было бы первым выбором, незамедлительно последовали бы «садист» и «урод», или «извращенец». Сам Люк отдавал предпочтение слову «сволочь». — Где я? — Где же ещё в финале нашей истории? Где ещё. За тёмной фигурой можно было рассмотреть тянувшийся Лабиринт, раскинувшийся, расползавшийся и далёкий. С высоты орлиного полёта, высоко над местностью, высоко над замком. Где ещё, в самом деле. Люк поднялся на ноги. Пыль пристала к его одежде, и он задался вопросом, сколько времени пролежал на полу. Как долго он спал? Возможно, только десять минут, а может, и час, или даже год. Возможно, до сих пор. — Понравилось в своей грёзе? — поинтересовался Джарет. — Тебе-то что? — парировал Люк. — Не получил девушку, да? — заметил Джарет почти — почти — сочувственно. — Золушка сбежала от принца и даже не оставила хрустальный башмачок на память? Какая жалость... Люк передумал. «Ублюдок» было лучшим описанием. — Но отвечая на твой вопрос — «мне-то что» — о, ничего на самом деле, — продолжал Джарет всё тем же беззаботным, общительным и добродушным тоном, опровергавшим сарказм его слов. — Ничего, кроме лёгкого веселья над… как бы нам это назвать? Твоим неумением играть роль прекрасного принца, может быть? — Если тебе не нравится моя мечта, можешь отвалить от неё нахрен, — выпалил Люк. — Почему тебе вечно надо влезть? Злодей пожал плечами, ложась щекой на руку. Наклонный свет упал на его лик, смывая индивидуальность с серых линий и впадин. — Не по моей вине. Будь мой выбор, я бы не выбрал твою грёзу, — ответил он пренебрежительно. — Учитывая, что нам троим пригрезился один и тот же сценарий, то как ты можешь утверждать, что это была твоя? Может, это ты вторгся в мою мечту. Может, мы оба посягнули на грёзу Сары. — Его губы скривились. — Тебе понравилось в её грезе, дражайший Лукас? — Ты псих, — категорично заявил Люк. — Тебе нравится это, не отпирайся, нравится подглядывать за чужими грёзами, извращаться и смеяться над ними. Что даёт тебе право? — Что даёт мне право? — переспросил силуэт, разворачиваясь, отделяясь от рамы, и Король Гоблинов спустился с окна и двинулся к Люку. Он был одет в тот самый жакет из Валентиновых вечеров, отзвук грёзы, от которого он не желал отказываться. — Я Король Гоблинов. У меня такая должность, и ты, друг мой, не должен обольщаться. Мне не интересны мечты смертных, твои в особенности. За шесть тысяч лет созерцания подсознания спящих я повидал много грёз и поражался слабеющей фантазии вашей расы. Фантастические пейзажи теперь мало меня привлекают. Рука согнулась, сжимаясь в кулак, а затем широко растопырила пальцы. — Но ты знаешь Сарины грёзы. — Ах, да, точно. — Джарет проскользил голой рукой по каменной арке и отвернулся от режиссёра. Теперь его голос был тихим, почти благоговейным. — У неё очень красивые сны, такие яркие и сильные, что затягивают меня против воли. Они зовут меня. Они — мечты, что отражают душу, могущую покорить мир. В тот момент, наблюдая за Королём гоблинов, обрамлённым светом, жаждущим грёз смертной женщины, жаждущим её душу, Люк вдруг начал понимать. Все маленькие несоответствия, все детали, которые никак не совпадали друг с другом, встали на свои места, располагаясь вокруг центрального недостающего элемента, который неожиданно возник. Король Гоблинов стоял у окна, мягко и с трепетом говоря о смертной женщине, которая обыграла его, как ребёнка. Он говорил о ней как о женщине. — Ты псих,— повторил Люк, затаив дыхание, обе его руки сжались в кулаки. — Ты влюблён в неё. Лицо Джарета, повернувшееся к нему, осталось в тени, бесстрастное и непроницаемое. Он ничего не сказал, ни подтверждая, ни опровергая. Ему не нужно было ничего говорить. Его хладнокровие только сильнее распалило Люка. — Невероятно. Ты даже не знаешь, что такое любовь, да и откуда? Ты психопат, извращенец и эгоист. Сара красивая, и ты просто хочешь обладать ею, тебе лишь бы избавиться от ощущения ущербности из-за того, что она превзошла тебя. О, это нормально, если она превзойдёт меня, потому что я тайно влюблён в неё, и я ей позволяю. Всё, чего хочешь ты, — это месть, а не любовь. Джарет засмеялся, резкий ломкий звук прорезал воздух, как ржавый нож. — Твоя правда, — признал он. — Я не знаю, каково это — любить. — Его глаза подстрекали Люка. К чему? Согласиться с ним на этот раз, может быть, или, если возможно, изменить ситуацию. В ответ Люк сграбастал Джарета за ворот. Все мысли о разнице в габаритах, в возможных различиях в силе, верховенстве Джарета в этом мире исчезли в момент слепой ненависти. Он знал только, что хотел причинить боль Королю Гоблинов, изуродовать это красивое высокомерное лицо и стереть насмешливую улыбку. Как — не имело значения. — Сара моя, а не твоя! — Отнюдь. Джарет сжал кулак на ободранной руке Люка. Пальцы его оказались костяными, болезненно худыми и неожиданно сильными. Мёртвая хватка вышла нешуточно жёсткой и неподатливой, и боль вынудила Люка разжать пальцы и отнять от дорогой ткани. Гнев откатился волной; спокойная и сдерживаемая ярость короля, выдаваемая только суровым огнём во взоре, пугала больше, чем дикая злоба Люка. Тихий голос Джарета пробрал молодого человека до костей. — Если Сара не принадлежала никому, она моя. Её собственная мать отдала мне её. На чём основывается твоя претензия? На одном несчастном поцелуе? Если это является основанием, то Сара моя десятикратно, стократно, тысячекратно, по доброй воле и собственному желанию. Поцелуи подаренные и поцелуи принятые... Аромат роз в её волосах... И он падает, падает, падает во мраке, падает сквозь звёздную россыпь, падает к небесам... — И пускай я, возможно, не знаю любви, я знаю голод. Я знаю страсть. Я знаю, что эта девушка низводит меня до смиренного раба, и это раздражает — знать, что она имеет такую власть надо мной, в то время как у меня нет верха над ней. Я знаю, что не успокоюсь, пока не сломлю её дух, пока она не будет ползать у моих ног, пока не услышу её стон о моём милосердии. Я хотел Сару с большей силой, чем на то способно твоё слабенькое сердце. Твоя так называемая любовь к ней — слепое щенячье обожание, иллюзорное, пустое и мимолётное, тогда как я желал её семь лет. Без неё я стал лишь бледной тенью того, что я есть. Свет не свет, радость не радость без неё. Я бы совершил преступление ради неё. Я бы передвинул звёзды ради неё, — прорычал Джарет, подтянув Люка ближе, пока они не оказались нос к носу, обжигая его жаром своей ярости. — Я готов умереть за неё. Ты бы сделал то же самое? Люк сглотнул. С трудом. — Да! — прошептал он, удерживаемый взглядом Джарета, захваченный его силой и оцепеневший от его горячности. — Умрёшь? Как великодушно с твоей стороны! — ответил Джарет, потешаясь, и оттолкнул парня. — Да что ты знаешь о великодушии? — выпалил Люк, баюкая ушибленную руку. — Ты только берёшь. Ты жадный сам по себе, всё, что тебя волнует — это твои желания. Ты пустота, которая пожирает всё вокруг себя, чтобы заполнить пустоту внутри, и тебе всегда будет мало. Тебе нечего дать. — Как глубокомысленно, — задумчиво произнес светловолосый король, постукивая по щеке белым скелетообразным пальцем. — Может быть, ты и прав. Я не делаю ничего, что не идёт мне на пользу. Моя щедрость всегда рассчитана. И кстати о щедрости, что ты сделал с моим подарком? Ты не мог потерять его снова так скоро. — Я отдал его. Это привлекло внимание Короля Гоблинов. Он широко распахнул голубые глаза, его палец замер на челюсти на какую-то секунду, и он пристально посмотрел на противника, снова и снова прокручивая в уме слова Люка. Потом улыбнулся. Нет, ухмыльнулся, открытой широкой усмешкой, полной злобного веселья. — Ты отдал его! Просто так, тра-ля-ля? Щедрый юноша. Могу я спросить, кому? — Я не юноша, и я отдал его не просто так, — категорически не согласился Люк. — Это была цена, которую мне пришлось заплатить, чтобы перебраться через озеро. — Озеро? Люка не видел едва проступившей хмурой складки между двумя чёрными бровями, незначительного отпечатка тревоги. — Озеро за твоим замком. Знаешь, никак не решу, хотел ты, чтобы я добрался до замка, или нет. Ты специально помог мне выйти из леса, не знаю почему, но ты это сделал. И без твоего кристалла я не смог бы пересечь озеро. Джарет молчал, ожидая, когда он закончит. — Я променял кристалл, чтобы перебраться через озеро. Оно — озеро, то есть — сказало мне, что это волшебная вещь, вещь из грёз. И в свою очередь, оно дало мне это... — Люк порылся в кармане, накрывая ладонью две драгоценности, которые ему поручили передать. — Судя по всему, это тебе. — Н-да? — выжидательно спросил Джарет. Люк негодовал от этой заботы, и боясь противостояния со злодеем из сказки, и сердясь от бремени обязательства. Он и не предполагал своего нежелания расстаться с сокровищами. Помимо огромной материальной ценности — обе крупные и идеально круглые, мерцающие тёмной радугой — они ощущались как защитный талисман, тайный клад, охраняемый тысячи лет, а затем доверенный ему. Их не стоило отдавать тёмному королю. Они должны украшать прелесть принцессы. Его рука дрожала. «Так и есть, и ты должен сделать это, — сказало ему Озеро. — Ты хочешь быть обязанным Джарету после этого?» Нет. Только не это. Он медленно раскрыл ладонь, а затем снова накрыл их. Момент вдохновения. — Во-первых, где Сара? — потребовал он, убирая назад сжатый кулак. — Даром ничего не получишь, Король Гоблинов. Загадочная и коварная улыбка стала ещё шире, сузив насмешливые глаза. — Конечно, — согласился тот. — Даром не получу. И поэтому я сейчас назову свою цену, цену за подарок, который ты отдал так легко. — Он рассмеялся от возмущённого выражения, перекосившего смазливые черты Люка во что-то даже более отвратительное, чем гадкое безобразие Призрака Оперы. — Это нечестно! Ты обманщик, — выплюнул Люк. — Мне приходится, — мягко сказал Джарет, терпеливо, как будто воспитывал маленького ребёнка, а Люк был туповатым учеником, неспособным усвоить доступную идею. Некоторые вещи не нужно объяснять. Его природа не подлежала объяснению. — Я Король Гоблинов. Я то, чем люди сделали меня, а вы сделали меня хитрым и изворотливым. Справедливость не является частью моей натуры. Итак, ты назвал цену за то, что держишь в руках. Очень хорошо. Найди её и забери из моего замка. — А какова цена твоего так называемого «великодушия»? — осторожно поинтересовался Люк. — Цена за твои мечты? Выражение Джарета лишь смутило его. На чьём-то ещё лице это выражение можно было бы назвать жаждой. На этом бледном жестоком лице это выглядело жутко. Завыл ветер.***
После пыток в пустыне…
Темницы, дворца и раскатов…
Т.С. Элиот, «Бесплодная земля», V. «Что сказал гром»
Вой ветра прозвучал, как дикий вопль банши, как страдальческое рыдание матери, у которой вырвали сердце. Он сотряс стены замка, отдался в камнях и растворе, как если бы раздирал дворец на части воздушными пальцами. Сара, поднимавшаяся по лестнице в темноте, услышала его и зажала уши ладонями. Он взлохматил золотым потоком волосы Короля Гоблинов, бурей, потрясшей замок. Казалось, он стёр цвета из стен легко, как песчинки, рассеивая краску в неистовствовавшем воздухе. Зато грёзы в воздухе вспыхнули калейдоскопом желания с ослепительным блеском, затемняя каменные стены и ветхую мебель. Казалось, мир исчезал, теряя и теряя в осязаемости перед глазами Люка, прозрачная завеса стягивалась со стремившейся пробиться иной вселенной. Даже усыпанный драгоценными камнями френч Джарета сверкал каким-то тусклым блеском — приглушённым, неярким, смутным — и сам он был как фантазм, размытый в сумраке этого призрачного царства. — Ты, наверное, шутишь надо мной, — выпалил Люк, выдавая своё потрясение. — Я всегда искренен, — сказал Джарет те же самые слова, что говорил девушке в библиотеке, только целую жизнь назад, несколько дней назад, несколько часов назад. Девушке бесстрашной и до сих пор не уверенной в своей привлекательности, не осознававшей свою очаровательность в его глазах. — Я могу маскировать правду, но не лгу. Я не говорю того, что не имею в виду. — Но... почему? Это не имеет смысла. Это не должно быть даже возможно, — спорил Люк, упрямо и неэффективно. — Это невозможно. Джарет покачал головой. — Не невозможно, просто... трудно для понимания. Сокрыто. Утаено. В тот момент Люк воспринимал своего соперника как старца, такого же древнего, как само время. Каковы были те слова, что пелись в сочувствии под золотой статуей на сцене? Она видела что-то в его глазах, и это вдохновляло её. Женщина, боявшаяся за свою жизнь, и всё же тянувшаяся к человеку, который пробуждал её страх и давал голос. И всё же, в его глазах... — Кроме того, — продолжал Джарет, — ты герой этой истории. Это не имело смысла. Ничто не имело смысла. Никогда не предполагало смысла. Все потрясения приключений прошли, потрясения, которых он не воспринимал. Они не имели никакого смысла. И вдруг Люк понял, что увидел в глазах Джарета, и вспомнил текст из того мюзикла, который смотрел однажды и никогда не понимал. До сих пор. Вся печаль мира. Эти умоляющие глаза теперь глядели мимо Люка, на что-то или кого-то за его спиной. Ему не нужно было видеть её отражение в разбитом зеркале, где фрагменты женщины беспорядочно собрались в пародию на живопись Пикассо, чтобы знать, что позади него стояла Сара. Чистая и страшная боль на чертах Джарета рассказала ему всё, что он хотел знать. И Люк знал, что Джарет солгал, потому что он знал, что такое любовь. Он знал, что такое любовь близко и остро, он знал её в виде Сары. Король Гоблинов любил Сару, он любил её отчаянно и с мучительной тоской, так болезненно, что это граничило с ненавистью, потому что это было жестоко — таить такую эмоциональную боль, так что любовь и боль заставляли его ненавидеть её в то же время. Он ненавидел её, потому что любил. И Люк знал, что Джарет был прав — его человеческие эмоции не выдерживают никакого сравнения. Сам он не был способен на такие противоречивые чувства, и в некий момент какой-либо бледной имитацией его чувства стало бы только угасание, его тело истлело бы, а Джарет продолжил жить, пронеся свою верность до конца времён. Нечего было и надеяться конкурировать с этим. И поскольку не следовало смотреть на это страшное отчаяние и любовь на лице Джарета, он повернулся, чтобы взглянуть на женщину, которая начала эту историю. Она выглядела иначе, нежели в последний раз, когда он видел её. Она была так же красива, возможно, даже красивее, чем он помнил, и какой-то более настоящей. Глянцевитый блеск волос казался ярче, тени на лице глубже, а глаза больше и живее. Она выглядела так, словно была мечтой, коей теперь была дана форма. Странно, как сильно могут преобразить женщину тринадцать часов. Он схватил её в объятия, приподняв и крепко стиснув. — Сара, ты в порядке! — воскликнул он радостно. Она была ободряюще плотной на ощупь. Не иллюзия. Не обман. Телесная Сара, здесь, в его объятиях. Он сжал руки, сжимая её. — Поставь меня, Люк, — проговорила Сара мягко, только глаза её не отрывались от сверхъестественного короля. — Уже здесь, — сказал Джарет, его голос был тих и тщательно обезличен. Его взгляд не дрогнул, не опустился, не переметнулся. Он не смотрел в сторону, не мог отвести взор. — Я обещал, что ты увидишь Сару, верно? Люк поставил её на пол, оберегающе удерживая руку на её спине. — Почему? — спросил он у своего противника, тёмные брови сдвинулись в замешательстве. «Почему ты обещал такое? Почему ты так облегчаешь всё для меня? Почему ты помог мне в лесу? Почему ты выбрал меня? Почему?» «Почему ты позволяешь ей уйти, если любишь её так сильно?» — Чтобы знать, что всё потеряно, — вздохнул Джарет. Было неясно, отвечает ли он на вопрос Люка, или его слова были последним обещанием Саре. — Что жизнь — проклятый ад!* — Я не понимаю. Злодей — король — трагический герой — Джарет — тихо рассмеялся. — Нет, не понимаешь,— согласился он беззлобно. Равнозначно было бы сказать, что небо голубое, что дышать хорошо, что любовь возносит душу туда, где ей место. Это был факт, не больше и не меньше. Люк не мог понять, потому что он не был Джаретом и никогда не будет ему подобен. Вот и всё. И потому, что он не был Джаретом, он шагнул вперёд к человеку, который им являлся. Он протянул руку и разжал ладонь. Джарет, небрежно повернув голову, взглянул на подношение и замер. Мириады эмоций промелькнули на бледно-мраморном лике, слишком быстро, чтобы Люк определил их по отдельности, но стало понятно, что он, видимо, взволнован. Король Гоблинов напрягся, его тело натянулось, как тетива лука, готового выстрелить. Люк безучастно подумал об уроках физики, забытых со школы, замысловатых терминах вроде сохранения энергии. Вспомнилось, как учитель физики положил кусок мела на край доски и объяснил, как мел не обладает кинетической энергией, но полон потенциальной. Затем мистер Флинн столкнул его, и весь класс увидел, как тот сломался на полу, и вокруг обломков осело маленькое облачко порошка. Джарет был целым мелом, балансировавшим на краю пропасти, комком накопленной энергии, ожидавшей быть высвобожденной. Это не был... гнев. Не совсем. Это было нечто иное, проявлявшееся в раздуваемых ноздрях и бледности его и так уже бескровного лица. Очень спокойно, почти степенно, он поднял руку и тыльной стороной ударил по протянутой руке Люка, выбив жемчуг из его неуклюжих пальцев на пол. — Эй! Они же принадлежали твоей матери! — запротестовал Люк, тщетно ища их. Они потерялись, исчезнув в многочисленных трещинах и углублениях в камнях. Джарет тихо сказал: — Я знаю. Что сделал бы Люк, никто так и не узнал. Сара схватила его за плечи, удерживая на месте. — Нет, — велела она. Одно слово со всей её страстью, и Люк обернулся, чтобы посмотреть на неё, посмотрел и почувствовал, как сердце у него перевернулось. — Сара, ты в порядке? По Сариному лицу текли слёзы. Они ярко сверкали, преломляя свет в воздухе, и Люк вспомнил истории о принцессах, чьи слёзы превращались в драгоценные камни, роскошнее всех земных сокровищ. В жемчуг и бриллианты ценнее королевской казны. Он не знал, что в другой истории, где действие происходило тоже глубоко под землёй, злодей в маске молитвенно преклонял колени перед властью их красоты. Боль на лице Джарета превратилась в агонию. — Снова плачешь, — укорил Джарет. — Ох, Сара, пожалуйста, не плачь. Не могу видеть, как ты плачешь. — Ты должен был подумать об этом с самого начала, — возразила она, сердито смахивая рукой слёзы с лица, кольцо вспыхнуло при движении. — Думаешь, это сделает меня счастливой? — Нет, — правдиво ответил Джарет. — Я думал, что это сделает тебя свободной. Потому что я хотел бы сделать для тебя всё. Всё. «Всё, что я сделал, я сделал для тебя... Ты можешь иметь всё, что пожелаешь!» Эхо слов, которые уже давно канули в Лету и остались в далёком воспоминании, зависло в воздухе. «Я буду твоим рабом». — Ты скажешь мне правду? — спросила Сара, делая шаг вперёд от руки Люка. Притягиваемая к Королю Гоблинов некой неотвратимой магнетической или гравитационной силой. — О чём бы я ни попросила тебя, ты должен говорить мне правду, всю правду. Не искреннюю ложь. Не хитровывернутую истину, предназначенную запутать меня. Никакого замалчивания. Его губы скривились, и он произнёс слова, которые значили больше, чем то, что они говорили. — Как пожелаешь. —Ты меня любишь? — Что?! — воскликнул Люк. Его проигнорировали. Улыбка Джарета исчезла, сменившись выражением, которого она не видела семь лет. Он снова был поверженным королём в потрёпанном белом одеянии из перьев, цеплявшимся за соломинку, за пустые обещания, за что угодно. Испуганным и слишком надменным, чтобы признать свой страх. — Я не верю в любовь, — наконец сказал он тяжело. — Как ты можешь не верить в любовь? — разозлился Люк. Как можно любить кого-то так же сильно, как себя, и не верить в эту самую любовь? Ты, Джарет, доказательство этой эмоции. Без этой веры тебе никогда не испытать этих эмоций так сильно, как испытываешь сейчас. Абсурдно. — Любовь, как... как кислород! Любовь это грандиознейшая вещь! — Потому что «любовь» — это такое старомодное слово, — ответил Джарет, — и заставляет вас заботиться о людях с утра до ночи. Она заставляет вас изменить собственным интересам. Она ненадолго. Она слишком уязвима и подвержена переменам, часто односторонняя и безответная. Это тяжёлое бремя, груз, который давит к земле. Я не могу верить во что-то вроде этого. — Ты не ответил на мой вопрос, — упорствовала Сара. Ещё шаг. Ещё шаг от Люка. Ещё шаг ближе к Джарету. — Я спросила тебя, любишь ли ты меня. Даже если ты не веришь в это, ты всё равно можешь чувствовать. Он глянул на неё сверху вниз, и впервые она увидела, что его губы дрожат. — Ты сказал, что будешь правдив, — напомнила она. Ответил ей Люк. Тяжело переступив с ноги на ногу, знакомым жестом провёл рукой по волосам. Это был неуверенный ответ мальчишки, пойманного на лжи, вора, вынужденного выдать местонахождение своего тайника. Потому что теперь он знал. Что для Сары Уильямс никогда не существовало выбора, по крайней мере, не между Люком и Джаретом. И он знал, что на премьере она отвергнет его, и её отказ будет окончательным и определённым. Он пришёл сюда за мечтой, которая была лишь воздушным замком, иллюзорной и зыбкой, слишком быстро развеившейся. Её сердце определилось в нежном возрасте пятнадцати лет, и семь лет, семьдесят лет, даже семьсот не могли поколебать её. — Любит. Я могу сказать. — Джарет? И потому, что он более не мог скрывать, не мог отрицать, не мог признать правду, Джарет закрыл глаза. — Да, — выдохнул он прерывисто, подчиняясь. — Да, это так. Я люблю тебя. Её губы у его уст удивили его. Потрясла воинственность Сары. Это был собственнический поцелуй, без обычной её нежной чувственности. Если бы она могла коснуться его души, то опалила бы жаром своей страсти, оставила бы клеймо навсегда. Затем он поцеловал её в ответ, заявляя право на её губы жадно и отчаянно, его грубость свидетельствовала о желании, непреклонности и мучениях. Сара была так же напориста, она наматывала его волосы на свои руки, восхищалась гладкостью его кожи, касалась губами его глаз, щёк, челюсти, уха… — Любимый, — вздохнула она и почувствовала, как он дрожит под её прикосновениями, — любимый... — Пальцы её провели по шероховатости его украшенного жакета, по шёлку рубашки, по его кулону... Крепко сжав, она потянула. Цепь легко лязгнула. Возможно, слишком легко, но Сара обратила на это ноль внимания, только осознала, что она держала в руках — его кулон; она отпрянула прочь, оступившись на собственных ногах, взмахнула другой рукой и вцепилась в свой талисман, вскрикнув: — Стой! Не двигайся! Никто не шелохнулся. Даже Люк застыл, полусогнувшись в попытке поймать её. Медленно, нехотя, Джарет опустил руку, протянутую к ней. Он выглядел... побеждённым. — Как пожелаешь. Сара отмахнулась от защищающей руки Люка, выпрямившись на собственных ногах. — Что ты делаешь? — спросил он, но она проигнорировала его. — Стой, где стоишь, — скомандовала она покорному королю. Осторожно обойдя его по кругу, не отворачиваясь от него ни на секунду, она совершала один нерешительный шаг за другим, ощупывая за спиной невидящей рукой, пока пальцы не наткнулись на золочёный край, который она и искала. — Пожалуйста. — Сара... — Это было как предупреждение и просьба. Она глубоко вдохнула, долго и судорожно, набираясь храбрости. Медленно-медленно она повернулась лицом к зеркалу. Джарет там был цветной мозаикой за её разрезанным плечом. Здесь всё ещё недоставало осколка, его отсутствие мрачно выделялось среди отражающих кусочков. Она обвела пальцами его контур точно такой же формы и размера, как драгоценный камень, сияющий на кулоне. Нет, не камень. Стеклянный осколок. Недостающий обломок, который она вдавливала теперь в его законное место, зашипев, когда зубцеобразный край ранил её до крови. Красное брызнуло на пол и заструилось по рассечённым линиям в зеркальной поверхности, небрежно расходясь под силой тяжести, объединяясь медленными порциями в щелях, невидимых невооруженным глазом, прокладывая путь среди лабиринтообразных трещин. Рисунок, казалось, перекручивался, искажаясь и видоизменяясь под взглядом, кровь придавала новую форму частицам и извлекала на белый свет их секрет. Это был Лабиринт, загадка, тайна. Это было слово. Позади неё кто-то выругался. Было ли это отвращение от вида крови? Или к хитросплетению линий, что выявила её кровь? Все они были перепутаны, все их жизни, все их пути, пересекавшиеся вместе в одной сложной путанице узла — её, Джарета, его матери, Линды и Люка. Все их жизни переплелись в одной неописуемой паутине, все стягивались вместе по одной причине. И тогда он крепко обхватил её, держа сзади, как будто мог остановить её, остановить время, остановить ход истории. — Нет, — донёсся его сдавленный стон. Как будто он был смертельно ранен и не переживёт удара. — Нет, только не это, только не это, не мучай меня так. — Отпусти её! Часть Сары довольно спокойно наблюдала — в отражении разбитого зеркала — как Люк опрокидывает скудную мебель комнаты, бросаясь вперёд, чтобы — что? Спасти её? — что-то уронив и разбив — ведь Джарет никогда не причинит ей боль. Но Люк был слишком медлителен, или, возможно, время замедлилось, замедлилось по сравнению с её наадреналиненными нервами, или, возможно, он замешкался нарочно. Некоторые вещи не должны быть скорыми. Это была пантомима, чрезмерная драматизация. Так мало, всего одно слово, и всё же последствия выходят за рамки представления. — Любимый,— произнесла она снова, глядя в зазеркалье на сражённого Короля Гоблинов. Кровавые линии рассекли его лицо; тысячи лиц были грубо составлены вместе, складываясь в одно, и она задалась вопросом, сколькими людьми он был, сколькими детьми, сколькими душами. — Любимый. Любимый. Как камень, который уступает бесконечным набегам волн, разбивающихся об него, так же и он сдался, изнурённый её настойчивым повторением. Тогда он зарылся лицом в её волосы, уклоняясь от её глаз — всегда таких неистовых, всегда таких бесстрашных, всегда таких проницательных — подхлёстывающих его — умоляющих его. Он приоткрыл губы. — Любимая. Зеркало разлетелось от вспышки света.***
Sulla tua bocca lo dirò quando la luce splenderà!**
«Турандот» Джакомо Пуччини, из арии «Nessun dorma»
Или, по крайней мере, показалось, что разлетелось. Свет словно вырвался из его поверхности, радугами и лучами белого сияния, которое залило комнату ослепительным блеском. Белизна была настолько яркой и пронзительной, что почти резала, того рода, что напоминала людям, что белый — это не отсутствие какого-либо цвета, а совокупность всех цветов. Он присутствовал с ними в комнате, окутывая их, заполняя ноздри едким запахом, сбивая с ног своей силой. Где-то что-то начало бить. Раздались тупые ритмичные удары.