Линия жизни

К тому времени, как мы приезжаем на каток, все лишние, не относящиеся к фигурному катанию, мысли исчезают из моей головы. Задвигаются в самый угол сознания. Без права голоса. Я думаю только о прокате. О программе. Об обеих своих программах. На несколько секунд задерживаюсь у турникета. Оставляю охраннику Лёхин бейдж. Вероятно, он так и не знает о нём. О том, что он вполне официальный, одобренный Федерацией, технический консультант в группе Алексея Николаевича Мишина. Я ведь так и не сказал ему ничего. И батя не говорил тоже. Сейчас я в этом уверен. Почти так же, как в том, что это не имеет значения. Лёха задал мне вопрос, и я заставлю его выслушать ответ. Даже если он сбежит на край света. Я его найду. Но… я надеюсь, что мне не придётся бегать за ним по всей стране. Я надеюсь, что он приедет. Сюда. На каток. Оставляю для него бейдж и сообщение на охране. И ухожу. Переодеваться, разминаться, кататься… принимать поздравления и… делить свою победу… отдавать свои долги… *** Мир вокруг меня поменялся. Изменился. Перевернулся. Я понимаю это, не пройдя и десяти метров по коридору. Воздух наполнен настороженностью и любопытством. Друзья, враги, едва знакомые люди… все останавливаются, здороваются и провожают длинными заинтересованными взглядами в спину… И мне кажется, что теперь не осталось никого хоть сколько-нибудь прежнего. И я не понимаю, как с кем себя вести. Не могу сориентироваться, выбитый из колеи собственными личными… сложностями. Но знаю, чего все ждут. Федерации. Все и всегда ждут слов от Федерации, направления вектора движения… И вектор этот задаст Валентин Николаевич. Даст понять мне и всем вокруг, кто я теперь: любимчик или изгой. Мог я себе позволить, или не стоило… Можно пересчитать по пальцам тех, кто остался прежним… не изменился… Тех, кому фиолетов в крапинку вектор Федерации. Тех, кто может отбросить всё и позволить себе личное отношение. Таких, как Макс Траньков, который долго жмёт руку, разворачивается, забывая о своих делах, и идёт рядом почти до самой раздевалки… поздравляет, ругается на то, что я выключил телефон, что не остался после награждения… рассказывает последние сплетни… спрашивает, приедет ли Лёха на прокат… просит передать ему привет… снова долго жмёт руку, прежде чем уйти… улыбается, сверкает глазами… ведёт себя, как всегда… как обычно… как неделю назад… как все годы до… Но таких – единицы. От того они наиболее ценны. Эти улыбки, взгляды и рукопожатия. От тех, кто… У дверей раздевалки меня ждёт Ставиский. Стоит, прислонившись к стене, сложив на груди руки. Смотрит, как я прощаюсь с Траньковым. Смеюсь. Коротко обнимаюсь. Я знаю, что его не должно здесь быть. Он должен был улететь. Но он остался. И… – Привет, Жень, – он протягивает руку. Я пожимаю. Некоторое время мы смотрим друг на друга, ничего не говоря. – Ты мог бы сказать мне, с кем я работаю. С кем ставлю программу. Я думал, что заслужил некоторого доверия. – Мог бы. Но тебе мог бы сказать и Лёха. – А ты Лёхой не прикрывайся! С ним я разберусь. А сейчас я с тобой разговариваю. Мы… мне казалось, что мы друзья… А даже если и нет, то, как ты поступил после проката… – Я извинился, Макс. Перед тем, как поступить. Ты прав. Я должен был сказать и тебе, и Давиду. И я собирался. Но… всё получилось, как получилось. И оправдываться я не буду. Я понимаю, что вам досталось. Тебе лично. И я ещё раз прошу меня извинить. – Да иди ты на хер, Жень! Чё ты мне автоответчик включаешь? Извинить он просит! Я тебе кто? Ты мне что, в трамвае на ногу наступил, чтоб я тебя извинял? Я слушаю Макса, и помимо воли начинаю улыбаться. Я ведь сам только что… думал о том, как это ценно… как важен каждый человек, который не изменился… остался прежним… и… я – придурок… – Ма-акс! Ну прости, Макс! Ну хочешь, на колени встану? Хочешь? – Ага. Устрой ещё одно представление, чтоб у Албенки инфаркт приключился. Вот я мечтал тут стоял, чтоб ты у меня на коленях прощение вымаливал. – Не? Не мечтал? А о чём мечтал? – В рожу тебе дать. С ноги. – Ну, дай. Только не в глаз. А то мне на лёд ещё. И интервью потом. – Обойдусь как-нибудь. Но в следующий раз… – Следующего раза не будет, Макс. Ты прав: мы друзья. А с друзьями так не поступают… – я протягиваю ему руку. – Останешься? Он думает несколько секунд, прежде чем ответить на рукопожатие. – На прокат – нет. На следующий сезон – да. Я улыбаюсь и обнимаю его. – Спасибо, Макс. – Дурак ты, Жень. Я смотрю ему вслед. Как он идёт по коридору, как теперь на него нацелены настороженные взгляды… он обозначил своё отношение… он – у меня за спиной… он – со мной… он – мой друг… – Да, Жень! – Макс оборачивается и говорит, улыбаясь: – Тебя Писеев искал. Уже два раза в раздевалку заглядывал. Улыбался, как… ну, ты знаешь. Так что, будь готов. – Я понял, Макс! Не волнуйся. Всё нормально. *** Писеева я встречаю уже почти у самого разминочного зала. Останавливаюсь напротив. Жду. Он тоже несколько секунд разглядывает меня, прежде чем пожать протянутую руку. – Поздравляю, Жень! Молодец! Я в тебе не сомневался! На Европу поедешь? Или… домой? Ну что ж. Я всё услышал. Всё понял. И… – Да, Валентин Николаевич, поеду. И на Европу. И на Мир поеду, если пустите. А за поздравления – спасибо. Как Вам программы, понравились? Теперь его очередь слушать. И отвечать. – Кто ж тебя не пустит? – он улыбается, но глаза остаются серьёзными. – Если готов, и силы есть, то… мы только за. Ты же знаешь, Федерация тебя всегда поддержит. Нам медали нужны. Только не ценой твоего здоровья. Ты понимаешь? Конечно, я понимаю. А как же. И улыбаюсь в ответ. Холодной, вежливой улыбкой. – Ну, Вы ж знаете, что я практически здоров. И отдохнул за год. Сил теперь надолго хватит. Не волнуйтесь. – Вот и хорошо. А программы у тебя отличные, Жень. Произвольная особенно… Я смотрел, и мне золотые времена вспомнились. Растрогался… до слёз растрогался… Так ты пожалей меня, не надо уж прям так… каждый раз. Поменьше личного, Жень. Поменьше. А то там, в Союзе конькобежцев, не у всех, знаешь, сердце крепкое… побереги уж нас, стариков. – Постараюсь, Валентин Николаевич. Постараюсь. – А кстати, мне Алексей Николаевич сейчас сказал – он тренера нового берёт. Ну, планы такие имеет. Говорит, силы уж не те. Не справляется. Помощник нужен. А ты-то как, сработаешься с новым человеком? Не будет у вас конфликта? А то, смотри… Запретить я, конечно, не могу, но могу… поговорить. Ты скажи, если что надо. – Да я вообще бесконфликтный. Вы ж меня знаете… – я улыбаюсь. Так улыбаюсь, чтоб слова мои ещё лучше дошли. – А тем более, тренера этого я сам привёл. И теперь уж с ним до конца. Так что не надо ничего. Но за предложение – спасибо. Я ценю. – Ну-ну… Ладно, Женя, не буду тебя задерживать. Иди, разминайся. И помни, мы от тебя медалей ждём. И не каких-нибудь там, а… – А я «каких-нибудь там» уже давно не зарабатывал. И дальше не собираюсь. Кто, если не я? – Так в том-то и дело, что некому. На тебя все надежды. Так что не расслабляйся. Работай. Вон, Алексей Николаевич тебя заждался уже. Он кивает головой в сторону бати, стоящего уже несколько минут у дверей разминочного зала. Всё сказано. Всё услышано. Всё предельно ясно. И всё не так плохо, как могло бы быть. – Как? Что сказал? – еле слышно спрашивает Алексей Николаевич, открывая передо мной дверь разминки. – До первого промаха, бать. До первого промаха. – Значит, не допускайте промахов, сын. *** Время стремительно тает. Исчезает. Просачивается сквозь пальцы. Перетекает, преобразуется в музыку в наушниках. Сливается с биением сердца, с тактом пульса. И внутренние часы отсчитывают минуты почти точно… без моего участия… и я знаю, что немного времени ещё есть… совсем чуть-чуть… около часа… около трёх тысяч шестисот секунд… Настраиваюсь на прокат. Разогреваю тело и… душу. Набираюсь сил и эмоций. Чтобы выйти на лёд и отдать. И то, и другое… Но вместе с тем, не могу избавиться от мыслей… думаю… не понимаю, как так случилось, что… я не успел… я, который всю жизнь собирался, набирал в грудь воздуха, открывал рот и… молчал… всегда молчал… и был уверен, что он знает… просто знает – и всё… что никаких слов на самом деле не надо… что слова – всего лишь констатация общеизвестного факта… дополнительное оружие против меня… повод для иронии… указание на самые уязвимые для удара места… я так боялся отдать всё… приберегал что-то для себя… думал, как сохранить… играл… делал лицо… и не видел… не понимал… не чувствовал… не верил…. Я вспоминаю Джонни. И удивляюсь собственной глупости. Собственной непроходимой тупости. Эгоизму. Ведь он сказал мне… всё сказал ещё тогда… в августе… объяснил всё на пальцах… как идиоту… как дитю малому… а я всё равно ничего не понял… не услышал… И ладно, Джонни… но… Лёха… сам Лёха… за последние три месяца не сделал ничего… нет… наоборот, только и занимался тем, что делал… делал… делал… и я не могу понять, как я мог ничего этого не видеть? А он… ранимый, да. Это самое правильное, самое главное слово. И так… странно теперь, что его придумал не я… У меня не выходит из головы Лёхино лицо… в тот момент, когда я обещал ему медали, сезон, работу… когда сбрасывал с себя его руку… просил не трогать меня… никогда не трогать… Я бы… я бы его не простил… да что там, я готов был его бросить… за одни подозрения… за собственные надуманные фантазии… Мне показалось… только показалось… и я даже не удосужился спросить… даже не дал ему шанса… и… какое, вообще, имею я право рассчитывать на шанс для себя… он был моим… был со мной… доверял мне… любил меня… а я… Лицо обжигает взглядом. Вспыхивают волосы. Лёшка… Но я несколько секунд боюсь открыть глаза. Боюсь, что это обман, галлюцинация… Я всё время чего-то боюсь… Он стоит в дверях разминочного зала. Смотрит прямо на меня. Такой же, каким я оставил его в гостинице. Серьёзный. Несчастный. С высохшими в беспорядке волосами. Только в штанах. И в толстовке. Ярко-голубой. Мне на секунду кажется, что в той же самой. Но я знаю, что нет. Просто совпадение. Он любит яркие цвета. Джемперы и толстовки. Футболки. Спортивные штаны. Джинсы. И терпеть не может костюмы. Классические рубашки. Пиджаки. Бесится, когда надо надеть галстук. Не переносит официоз. Собирается. Настраивается двое суток. Пятьдесят раз переодевается. И всё равно уходит из дома в плохом настроении. Недовольный всем вокруг, и собой, в том числе. И я знаю, что, когда он в таком настроении, лучше молчать. Не отсвечивать. Не попадаться на глаза. И знаю, что когда он вернётся, галстук будет смят и засунут в карман пиджака, рукава рубашки закатаны до локтей, а верхние пуговицы расстёгнуты… Он будет уставший, издёрганный, но… довольный собой. И жизнью. Тем, что всё закончилось. Наступила свобода. Свобода… Это главное в нём. Он ненавидит рамки, условности… раздражается от необходимости под кого-то подстраиваться, отвечать на дурацкие, идиотские вопросы… И почти всегда остаётся собой. Говорит и делает то, что считает нужным… правильным. И никогда не оглядывается. Не рефлексирует. Не сожалеет. Он всегда точно знает, что сделал всё, что мог. Дошёл до конца. И получил то, что получил. Он… Он приехал. Потому что обещал… Я поднимаю руку. Показываю ему, что вижу, и приглашаю зайти. Но он отступает от двери, делает шаг назад и закрывает её за собой. Что ж… значит, он искал не меня… Значит, не готов… или не хочет меня видеть… Имеет право… Но это… это ничего… теперь у меня будет время… будет возможность… и не только у него есть власть надо мной… и это всё-таки вопрос, кто сильней… и… – Евгений Викторович! Двадцать минут! Переодевайся. Батин голос слышен даже сквозь мощный вокал Фредди у меня в ушах. Двадцать минут до того момента, как я выйду на лёд, чтобы рассказать о том… как далась эта моя победа… и что на самом деле она не моя… не только и не столько моя… и… двадцать пять минут до того, как я скажу Лёшке… ему и всем вокруг: There’s no more just getting by you’re the reason I feel so alive*. Я выхожу в коридор. Лёшка стоит почти напротив. Я знаю, что осталось двадцать минут, что надо торопиться, переодеваться… но останавливаюсь возле него… вглядываюсь в его лицо… собираюсь… Алексей Николаевич почти жёстко подталкивает в спину: – В раздевалку! В раздевалку! Мы с Алексей Константинычем тебя под трибунами подождём. И тут же говорит Лёшке, разворачиваясь в противоположную от раздевалок сторону: – Пойдем, Лёш. Мы расходимся в разные стороны. Мы на работе. Оба. Это главное сейчас. Фигурное катание. Люди, которые ждут. Их сердца. Их. А не моё… Так что… увидимся под трибунами… да. Спасибо, бать! *** – На лёд приглашается Евгений Плющенко. Санкт-Петербург. Чемпион России 2016 года среди мужчин. Заслуженный мастер спорта. Трёхкратный чемпион… Информатор продолжает оповещать стадион о титулах и медалях. Я не слушаю. Это не имеет значения сейчас. Выхожу на лёд. Оглядываюсь. Киваю бате. Задерживаюсь взглядом на Лёшке. Так удивительно, странно… но до невозможного правильно то… что он здесь… рядом с Мишиным… – Давай, мальчик. Докажи им! – Это батя. Конечно, батя. Лёшка молчит. Он пока ещё не сказал ни слова. Только смотрит. Обжигает взглядами. Стесняется Мишина. Шарахается от меня… Это ничего… Привыкай, солнце моё. Тебе тоже придётся доказывать своё право стоять там, где ты сейчас стоишь. Тебе придётся воевать на льду с самым близким для тебя человеком… Отбирать медали… Выигрывать… Идти дальше… Жить дальше… Быть со мной… А со мной трудно… Но… тебе не повезло: у тебя нет права выбора… Решать буду я… А я никуда… никогда больше тебя не отпущу… Так что… привыкай… Я улыбаюсь, киваю бате и разворачиваюсь, отворачиваюсь… остаюсь как будто один… но нет… я точно знаю, что все они здесь, рядом… стоит только протянуть руку… стоит только…

I’ve paid my dues time after time I’ve done my sentence But committed no crime And bad mistakes I’ve made a few I’ve had my share of sand kicked in my face But I’ve come through And I need to go on and on and on and on**

Батя спрашивал меня: зачем? Убеждал, что это слишком… что это – вызов… Но… что если это единственные слова, единственная музыка, а Фредди – единственный человек, который… созвучен мне сейчас… Потому что, да… Это мой путь. Вперёд, вперёд и вперёд… И я не собираюсь оглядываться… Ни на кого… Я… хочу сказать «спасибо» и говорю… И… если кому-то кажется, что… я занимаю чужое место… я благодарен и им тоже… Я бы никогда не научился ценить своих друзей, если бы не было врагов…

I've taken my bows and my curtain calls You've bought me fame and fortune And everything that goes with it I thank you all But it's been no bed of roses No pleasure cruise I consider it a challenge Before the whole human race And I ain't gonna lose And I need to go on and on and on and on***

И Фредди споёт, а я… заставлю почувствовать… пережить… каждого… что…

We are the champions - my friend And we'll keep on fighting till the end We are the champions, we are the champions No time for losers Cause we are the champions of the world****

И что главное в этой песне – не победа, не чемпионство, не превосходство… а то, что мы вместе… мы все… мы – чемпионы… *** – Батя, майку! У меня несколько секунд. Одна минута. Две, максимум. И я делаю всё сразу: пью, переодеваюсь, выравниваю дыхание, пытаюсь зацепить Лёхин взгляд… Потому что ВСЁ, общественное закончилось… Сейчас будет личное… то, что просил исключить Писеев… то, что заставляет или ещё только заставит нервничать чиновников всех мастей… от последнего клерка, до Оттавио… Но мне наплевать… Сейчас меня волнует только один человек… Я выхожу на лёд для него, ради него, вместо него… вместе с ним… и пусть… пусть весь мир подождёт… Эту музыку выбирал он. Или его хореограф. Я не знаю. Тогда, в 2001-ом, на том ЧЕ мне первый раз было всё равно… Я не искал в его программе скрытый смысл… Я больше не ждал зашифрованных посланий… Я больше не верил… просто смотрел… Смотрел и даже не завидовал… Но теперь… теперь его очередь смотреть… и я наполняю смыслом каждое слово… потому что все они чистая, абсолютная правда: ты, и только ты, причина того, что я могу летать! Ты, и только ты, наполняешь мою жизнь смыслом! И только с тобой я чувствую себя живым! И не имеет значения, почему… Ничто вообще не имеет значения. Кроме тебя. Твоей улыбки. Которая переворачивает весь мир. Но она – единственное, что позволяет мне чувствовать себя уверенно. И я всегда буду рядом. Ты никогда не будешь один. И ты будешь всегда. Потому что ты – моя единственная, настоящая любовь. Ты…***** Я понимаю, как на самом деле устал, только когда спотыкаюсь о порожек, и почти падаю за борт. Лёшке на руки. – Ну… всё. Теперь… точно… пиздец! Теперь… пусть хоть оборутся. Не могу больше… Иначе сдохну… Я говорю это всё для бати. Сообщаю ему, что не пойду больше на лёд. Не сегодня. Не сейчас. Я хочу, чтобы всё осталось так. Чтобы этот прокат был точкой. Финалом. Последним, что я сегодня скажу. Я катался для Лёшки. И не выйду обратно ни ради кого больше. И я хочу увидеть его лицо, его глаза… хочу убедиться, что… он понял… он услышал… он простил… Но он неожиданно крепко прижимается ко мне. Утыкается лицом куда-то в грудь, в ключицы… Обнимает, замирает и… – Алёш, ты чего? Алёш? Мне приходится силой отрывать его от себя. Я беру его лицо в ладони и заставляю поднять голову. Он плачет. И я… я теряюсь перед его слезами… Перед искренностью и этих слёз, и этих глаз, и… – Я думал… – голос его срывается. Он сбрасывает с себя мои руки, и снова утыкается лицом мне в грудь. – Лёха, вот ты пизданутый, правда! – я шепчу ему куда-то в макушку, а думаю о том, что и сам не лучше. Что батя опять прав: мы – два идиота. И нам стоит уже, наконец, поговорить друг с другом. Чтобы больше не думать. Потому что думать нам вредно. Обоим. И… Я поднимаю голову и вижу Татьяну Анатольевну. Она что-то в полголоса говорит бате, и выражение лица у неё… Ну, уж нет уж! Достаточно уже Алексею Николаевичу за меня досталось! И если у неё есть что сказать, пусть скажет мне! – Здрасьте! Уже иск притаранили? За нарушение авторских прав? – я говорю громко. Так, чтобы меня было слышно. Так, чтобы заглушить голос информатора над стадионом. Так, чтобы было ясно: я могу и повоевать. Снова. Но, похоже, Тарасова пришла не за этим. Похоже, единственный, кто здесь заточен на военные действия – я сам. – Нет. Спасибо пришла сказать. Лёха вертит головой. Реагирует на голос. Находит её взглядом. Я замираю в ожидании реакции. Его. Но он только обнимает чуть крепче, и молчит. Предоставляет право ответа мне. И я выдыхаю почти с облегчением… А потому что… да… нам необходимо поговорить… Хотя бы один раз… по-настоящему… – Тогда пожалуйста. Если надо, я и «Зиму» могу. Прям в оригинале. Только костюмчик, боюсь, не налезет. Мелковат чемпион-то ваш. – Не наглей! – Я всё-таки вывожу её из себя. Ну конечно! Это я умею! Уж кого-кого… Но, она тоже любит… Любит его… И он… наверное, он – самый важный человек в её жизни… Мой Лёшка… Её сын… – Мальчика моего не обижай. – Кто кого ещё обидит! – конечно, мой папаня тоже не может смолчать. Для него важнее всех я. И он тоже волнуется. И они оба заставляют меня улыбнуться. Да, товарищи родители… Вам тоже стоит поговорить. – Да ты посмотри на них! – Вот именно! Посмотри, Тань! Мы с Лёхой переглядываемся. – Подерутся, Лёх? – Да кто их знает? Могут, вообще-то… – Тогда надо сваливать. А то опять в замес попадём. – Тебе ж на лёд ещё. Финал там… всё такое… – Да все на льду уже, Лёх… Похуй… простят… Я ведь говорил, что не собираюсь больше на лёд. Не сегодня. Сегодня я всё уже сказал. Всем. – Евгений Плющенко!!! – гремит голос информатора. – Иди, Жень. – Да я ж сказал: похуй. – Так нельзя. – Да? Ну так привыкай. Это ты у нас можешь всё. А мне, Лёх… мне – просто всё можно. Белый луч прожектора выхватывает нас из темноты. Ослепляет. Я закрываю глаза. – Я люблю тебя, Алёш… – говорю, и вслепую тычусь губами куда-то ему в щёку. – Если ты забыл подумать, то это теперь твои проблемы! – он поворачивает голову и целует. Целует так, чтоб у меня не осталось ни малейших сомнений в его любви. Ни малейшего шанса подумать о чём-то ещё. И я отвечаю на поцелуй. Открываю ему своё сердце. Смотри: я люблю тебя, я твой, и мне не о чем больше думать…