Линия жизни

– Лёх! Представь себе, какое у Писеева лицо сегодня будет! Он же приедет! Наверняка! Одним Горшковым не отделаемся! За два-то дня они все в себя пришли! – я, правда, смеюсь, представляя себе лицо Валентин Николаича. Хотя и крови он выпьет, не хуже Янки. Янка, блин! Хуёво ей там, наверное… Отдуваться за наши поцелуи. Теперь точно… покоя не будет. Я представляю, что она там наболтала уже. Но… я предупреждал… И… на самом деле, мне всё равно. Кто угодно может говорить и делать, что угодно. Детям я позвонил… Маме позвонил… Плевать на всё остальное. Ну, кто они все? Никто… Что они могут, если весь мой мир здесь? Со мной. В соседней комнате. Лежит поперек кровати и лыбится в потолок… И даже если Федерация найдёт повод… даже если впаяют «дисквал»… ну, и чёрт с ним… обидно, конечно, будет… но не столь важно… найдём, чем заняться… школу можно открыть… и шоу теперь… да Ари заикаться начнёт от счастья… и… Я чувствую его взгляд, даже не поворачивая головы. Как всегда. Ощущение такое, как будто вода в душе закипела. Говорил же ему! Я всё-таки смотрю на него через стеклянную стенку душевой кабинки. На его размытый силуэт в открытых дверях ванной. И нет. Это не вода закипела. Это сам я нагреваюсь, согреваюсь изнутри, раскаляюсь, таю… – Лёшка, не стой там. У меня волосы плавятся от твоего взгляда. Ему хватает секунды, чтобы открыть дверь и оказаться позади меня. Он обнимает. Прижимает спиной к себе и шепчет куда-то в затылок. – Ты же мокрый. Не сгоришь… А я и не возражаю… сгореть… и позволяю его рукам и губам разжигать этот огонь… прижимаюсь к нему ещё крепче… ещё ближе… подпитываю, подкармливаю его пламя… отвечаю его нетерпению… – Жень, я тебя так хочу. Я тебя изнасилую сейчас! – он легко подталкивает меня в спину, и я с готовностью подчиняюсь. Понимаю, что он действительно где-то на грани… сейчас гораздо ближе меня… и… сдвигаюсь ему навстречу… подталкивая, сталкивая, заставляя забыть про меня… хоть один раз… хоть раз хочу остаться в отдалённом подобии сознания… не потерять себя раньше… почувствовать его… целиком… до конца… – Лёшка… Давай уже, выполни свое обещание. Он входит быстро, резко, одним движением, почти до конца… почти отпускает себя… но… останавливается, замирает… пытается выровнять дыхание… восстановить контроль… упрямый… но я упрямей… хотя это сложно себе представить… но… переступаю, сдвигаюсь, придвигаюсь ещё ближе к нему… ещё глубже… и слушаю его дрожащий голос, отдающий вибрацией где-то в позвоночнике… – Замри. Пожалуйста… Женечка, если ты ещё хоть одно движение сделаешь… Одно движение, говоришь? Одно? Чуть отодвигаюсь и тут же возвращаюсь обратно… и еле сдерживаю собственный стон, когда чувствую, как он вцепляется в меня, не давая пошевелиться… – Я серьезно, Жень… Я сейчас кончу… – Да? А я думал, чем ты там занимаешься? Расслабься, Лёшк. Сделай так, как ты хочешь. Не думай. Не думай же! Не думай! Снова сдвигаюсь, преодолевая сопротивление его рук… и он сдаётся, проигрывает… себе… мне… собственной страсти… желанию… нетерпению… нам… – Прости. Но я тебя предупреждал. Я скорее чувствую, чем слышу его шёпот… последнее, что он может сказать… прежде чем все мысли исчезают… тают все слова… и он, наконец, забывает… обо всём… и мир вокруг него распадается на мозаичные осколки… и я чувствую это так остро… так явно… так… как никогда до этого… и первый раз до конца, до дна, до капли ощущаю… как будто он говорит мне это… что его чувства, его страсть, его стремление ко мне, так же как моё к нему, сокрушительны, разрушительны… почти смертельны… и никого… нигде… кроме меня… не существует… навсегда… и он говорит мне об этом… каждым движением… каждым вдохом… каждым стоном… и я слушаю… вслушиваюсь… впитываю… запоминаю… отвечаю… сам почти растворяясь в его удовольствии, его страсти, его оргазме…. почти умираю… но всё-таки остаюсь живым… первый раз… до конца… до последнего его стона… и… абсолютно, как-то нереально, счастлив… *** – Ягуша, ты кричал… громко… нас из номера выселят… – я обнимаю его. Прижимаю к себе. Даю время прийти в себя. Вспомнить, кто он, и где. Почувствовать, что жив. – Не… не выселят. Это номер для новобрачных. Здесь звукоизоляция хорошая… – он говорит еле слышно. Даже не открывая глаз. И расслабляется ещё больше, доверяя, позволяя себя держать. – А я что, правда, кричал? Я улыбаюсь, услышав любопытство в его голосе. Не знает. Он не знает. Я мог бы и соврать. Но… Я приподнимаю его голову за подбородок. Заставляю открыть глаза. Рассматриваю несколько секунд, пытаясь понять: не застесняется? Целую куда-то в уголок рта и… отвечаю абсолютно честно. – Правда. И ещё как. – Привыкай, солнышко. Я вообще-то дикий. И ведомый инстинктом! – он улыбается мне в ответ и тут же, не давая опомниться, целует. Так, как будто только что ничего не было. С каким-то бешеным напором. С сумасшедшей страстью. Так, что у меня в глазах темнеет от вновь накатившего желания. И… я не могу понять, чего он хочет… Я же… он же… – Открой глаза, пожалуйста… Смотри на меня. Я слушаюсь. Открываю глаза. Смотрю на него, всё ещё не понимая. И он цепляет взглядом взгляд так, как только он и умеет. Примагничивает. Притягивает. Втягивает. Не позволяет даже моргнуть, пока… медленно, как на «slow motion», опускается на колени… и… я не могу поверить… не могу осознать до конца… даже когда чувствую прикосновение его губ, языка… и дёргаюсь, как дурак… шарахаюсь от него куда-то в стену… пугаюсь… своего собственного желания… стремления сделать движение навстречу… того, что это сон… или того, что он передумает… или… не знаю чего… Но он не собирается останавливаться… не отпускает взгляда… почти заставляет смотреть… верить… чувствовать… и… я вдруг понимаю… что успел забыть… совсем… почти навсегда… как это… когда… и… как будто в первый раз… как мальчишка… как подросток… не могу, вообще не могу сдержаться… остановиться… хоть как-то контролировать себя… и что… так нельзя… что право выбора должно остаться за ним… и я не должен… и не… Все эти разумные мысли, благие намерения, весь, тренированный годами и опытом, самоконтроль исчезает… остается только инстинкт… заставляющий забыть обо всём… просто чувствовать… направлять… поправлять… брать то, что хочу… вообще не спрашивая о том, что предлагает он… потому что по-другому нельзя… невозможно… и… как хорошо… от этой невозможности… нереальности… полной свободы… так… как никогда… ни с кем… да и был ли когда-нибудь кто-то ещё? Если без него… до него… вся жизнь была ненастоящая… картонная… шаблонная… черно-белая… глупая… пустая… и не было в ней ничего живого, яркого… ничего, даже отдаленно похожего на… вот это неконтролируемое, обжигающее, сжигающее изнутри, стремление… куда-то, возможно к собственной смерти… за грань… за черту… за предел собственных чувств… ещё дальше… в невозможное… несуществующее, кажется, удовольствие… в котором не остается ни воздуха, ни света… ни даже его имени… ничего… кроме белой, слепящей пустоты… и длинного, почти бесконечного, забирающего последние крупицы жизни… оргазма… *** Первое… Самое первое, что я ощущаю, это прикосновение его губ к собственным рукам… И понимаю, что у меня есть руки… И что сам я есть… Дышу… Думаю… Чувствую… спиной гладкую стенку душевой кабины… И это логично, потому что я в душе… в номере… в гостинице… в Казани… с Лёхой… И я только что… только что… Блядь! Он, по-моему, не предлагал мне сделать, как я хочу… и… везде, во всём есть правила… негласные, но от того не менее незыблемые… и он… знает их так же хорошо, как я сам… и… как теперь объяснить, рассказать, что ещё пять минут назад я не то что всего вот этого… я себя не помнил, не контролировал… не… мог… не то, что остановиться, говорить, дышать, а даже и думать… и… если бы я мог повторить, вернуться… то… ничего бы не изменилось… я бы всё равно… не оставил ему никакого права выбора… не спросил бы, чего он хочет… а да… удержал, прижал, вошёл… и кончил бы ему куда-то в горло… снова… и… Я понимаю, что он уже достаточно долго не двигается. Замер, разглядывает мои руки. Так внимательно, как будто хочет повторить, выжечь заново каждую линию, каждую черту каждой татуировки… Ты же… тебе же они не нравятся… Чего ты завис, разглядывая их? Или… да, надо уже что-нибудь сказать… Извиниться? – Лёшка, я ж говорил тебе: не рассматривай меня так, обожжёшь. – Жень, а ты Малевича любишь? Глаза открываются сами собой. И я смотрю на него, ничего не понимая. Я, значит, мучаюсь, слова какие-то подбираю, оправдания, извинения, а он… про Третьяковку думает? – В каком смысле? – В том, что не хочешь татуировку новую? Авангардную классику: «Чёрный квадрат». – На каком конкретно месте? Он молчит. Не отвечает. Просто смотрит, разглядывает мои руки. Как будто на самом деле выбирает место. Как будто важнее этого сейчас ничего нет. Как будто… Он поднимает голову, заглядывает в глаза… И я вижу, что важней этого, похоже, и правда нет ничего… А я просто дурак! Как всегда… И… выбрасываю из головы всё лишнее. Придуманное. Надуманное. И спрашиваю то, что важно. – Ну, так на каком, Алёш? Обнимаю его. Прижимаю к себе. Целую куда-то в висок. Вдыхаю запах его влажных волос. И понимаю… что действительно готов сделать всё, что угодно. Всё, что только взбредёт ему в голову. Не то, что татуировку… а вообще всё. И хочу… больше всего на свете… сильнее всего… хочу, чтобы он знал об этом… был уверен в этом… во мне… в том, что я люблю его… – Скажи, Солнце. Скажи, чего ты хочешь… и я сделаю. Я… Стук в дверь обрывает меня на полуслове. И я снова, как в детстве, давлюсь своими словами. Не успеваю сказать до того, как он отстраняется, отодвигается и говорит: – Я открою, Жень. Наблюдаю, как он снимает с крючка полотенце и… понимаю, что он собирается открыть дверь вот прямо так. Без штанов. Но… я догадываюсь кто там, за дверью… Так стучать может только один человек… И… – Может, штаны всё-таки наденешь? А то… вдруг там журналисты? – И чё? После нашего французского поцелуя голой жопой их уже не удивишь. А на хуй я, кого хочешь, и без штанов пошлю. Я смеюсь. Ну, давай, бесстрашный мой герой, пойди, пошли батю на хуй. А я послушаю. Тем более, судя по стуку, он сейчас сам готов кого хочешь на хуй послать. А то и дальше. И правда… телефон у меня двое суток выключен… а там, на воле, наверное, чёрт знает что творится… и… показательные сегодня… а я все тренировки пропустил… да ещё и заставил себя разыскивать по всей Казани… – А ты, значит, помылся уже? И где ж вы так запачкались-то, что двое суток отмыться не можете?! Вы вообще в своём уме?!!! Голос у бати такой, что даже краны в ванной дрожат. А вот Лёхиного голоса я чё-то совсем не слышу. Смельчак мой. Окаменел, небось, со страху. Ну, это ничего, сейчас я тебя спасу. Это ж я – герой. Чёрные треники. Главное – не ржать. А то и меня никто не спасёт. Мельком бросаю на себя взгляд в зеркало. Вроде, ничего. Нормально. И выхожу в коридор. – О, Алексей Николаич! А ты чё кричишь-то? Лёшка, вроде, не глухой. И чего вы встали посреди коридора? В комнату пошли. Мизансцена прекрасна. Лысина у бати аж бордового цвета. Как у Лёхи уши. А выражение у Лёхи на лице… главное… да, главное – не ржать. Легко подталкиваю его в спину и шепчу еле слышно: – Ты ж говорил, что кого хочешь на хуй пошлёшь? Обхожу его и иду за Алексеем Николаевичем. Успокаивать. Батя стоит посреди гостиной. Вертит головой. Да, я б тоже повертел на его месте. Не каждый день оказываешься в номере для новобрачных. Дорого. Красиво. И… для новобрачных. Да. Потому что Лёха – это полный пиздец! Это вот батя сейчас головой крутит. Удивляется. А в новостях уже, небось, на все лады просклоняли, что Ягудин в Казань жениться приехал… и… опять не женился… или… наконец, женился… или это я женился? Это, кстати, вопрос. Надо у Лёхи спросить. Он, например, как думает? Улыбаюсь, поворачиваю голову в его сторону и… если я думал, что в коридоре у него были малиновые уши, то… теперь он уже и батю цветом обогнал… а я всю жизнь думал, что это невозможно… Отслеживаю направление его взгляда и усмехаюсь. Ну, спальня. Ну, кровать. И чего? Ты дверь ему в полотенце открыл. Лёха, блин! Ты ж даже в детстве батю не боялся! Ладно. С тобой мне ясно. А он-то чего молчит? Воздуха в грудь набирает? Смотрю на Алексея Николаевича и понимаю… что он тоже залип на спальне… Только, в отличие от Лёшки, лицом побелел. Этак вы мне тут сейчас лазарет устроите. С инфарктами. Как дети малые, блин! Оба! Дохожу до двери спальни и закрываю. Захлопываю. И звук выводит их, наконец, из ступора. Батю, во всяком случае. – Евгений Викторович! Ты когда вырастешь уже?! Что ты опять творишь со своей жизнью?! – Бать, ну не кричи ты. Я помню, что сегодня кататься. Не волнуйся! – обнимаю его за плечи, пытаясь успокоить. Потому что чувствую: воздуха в грудь набрал – о-го-го! – Кататься?!!! Жень, вы хоть раз за два дня телевизор включали? Отрицательно качаю головой. Ну вот. Я ж так и думал. Телевизор. Интернет. Скандал. Ничего нового. Всё нормально. – Не-а. А зачем? Я и так знаю, что там по всем каналам показывают. И Лёха знает. И что теперь? Я всё равно сегодня выйду и откатаюсь. И буду лучше всех. Даже в показательных. И плевать мне на всё остальное, бать. Так же как и всегда. – Женя, Женя… Да в Казани сейчас журналистов больше, чем татар во всем Татарстане. Да вам стоит из номера в коридор выйти, как вас на лоскуты разорвут. Обоих… Ты даже не представляешь, что твоя жена сейчас там устраивает! – Я? Я не представляю? – вот это уже реально смешно. Чтобы я не представлял себе Янку? – Очень даже! Да не бери в голову, бать! Ерунда это все. Янка пусть что хочет устраивает – это ее заслуженная компенсация. А мы… Я, вон, арматурину Лёхе в руки дам, и пусть попробуют подойти ближе, чем на три метра! – Дурак ты! Опять ты свою медаль на помойку выбросил! Как ты понять не можешь: вот это всё, – Мишин обводит рукой номер, и Лёху вместе с мебелью, – не сейчас надо было. – Это ты, Алексей Николаевич, понять не можешь, – я наклоняюсь к нему и говорю так, чтоб Лёха не слышал. Потому что… ему я хочу сказать сам. Без бати. Без никого. Только ему… – Вот это всё ещё двадцать лет назад надо было. И кроме этого мне вообще больше ничего не надо! – и заканчиваю уже в полный голос: – А медаль… она не последняя. – Эх, сынок… – Мишин смотрит на меня с грустью, хлопает по плечу, соглашаясь, и… разворачивается к Лёхе. – Ну, ты-то, Лёш, я ж тебе по телефону что говорил? Что это работа твоя – здесь быть… Работа, Алексей Константинович! А вы что устроили? Я слушаю батю, и с каждым его словом внутри что-то умирает. К тому времени, как он поворачивается ко мне, не остаётся ничего. Только гулкая звенящая пустота. Даже не больно. Не обидно. Ничего. Я вообще ничего не чувствую. Смотрю на Яга, всё ещё стоящего посреди номера, всё ещё в одном полотенце… такого же… того же самого, что и несколько секунд назад… и… ничего… даже ответный его испуганный взгляд не трогает… не обжигает… не задевает… как будто больше нечего жечь… всё сгорело… – Иди, одевайся. Тебе кататься через несколько часов, а ты двое суток к станку не подходил. В зал – немедленно!!! И тренера нового бери с собой, если он штаны наденет. Да. Мне кататься. Ему работать. Отрабатывать свою зарплату. Свой новый статус. Но… я не буду ждать, пока он оденется. На фиг он мне в зале сейчас не нужен. Не нужен мне. – Я сейчас, бать. Тренера не возьмём. Будет ему вечером сюрприз. Я оставляю их в гостиной и иду переодеваться. Собираться. И сам теперь залипаю взглядом на кровати. На смятых простынях. На разбросанной одежде. На грязных тарелках, оставшихся после вчерашнего ужина. На… том, чего нет. И никто в этом не виноват. Я люблю что-нибудь придумать. Во что-нибудь поверить. И, на самом деле, не случилось ничего страшного. Ничего сверхъестественного. Всё нормально. Это же Лёха. Если бы я спросил у него… он бы мне ответил… Но я не спрашивал. Я был уверен, что знаю… А он… он… приехал сюда работать… приехал, потому что батя ему позвонил… сказал то, что должен был сказать я… не захотел чужого… поделился своей славой… моей победой… да нет, в общем-то, вернул Лёхе его победу… его медаль… честно заработанную… всё справедливо… всё нормально… всё честно… А это всё… вот это всё… эти два дня… это… что это? Благодарность за хорошо выполненную работу? Аванс на будущее? Гонорар? Да даже и нет… скорее, просто секс… А секс – это удовольствие. Ничего личного. Ничего… вообще ничего… Я тщательно осматриваю комнату, собираю все свои немногочисленные вещи. Кое-как запихиваю их в сумку и выхожу из спальни. Сюда, в этот номер, в эту жизнь я больше не вернусь… – Я готов. Ты на машине, Алексей Николаич? – Да, Жень. Мы с тобой сейчас через служебный выйдем. Там хоть и чуть-чуть, но поменьше журналистов. – Это хорошо. Две минуты, бать, ладно? Мне даже и много двух минут. Я вполне могу обойтись одной. Потому что мне нечего ему сказать. Не о чем говорить. Ещё полчаса назад у меня было так много слов, что, казалось, не хватит целой жизни… а сейчас… – Я тебя в коридоре жду. Не задерживайся. А с тобой, Алексей, мы после проката поговорим. Профессор выходит из номера. Но я не обращаю на него внимания. Я смотрю на Лёшку. Он так и стоит посреди гостиной. В одном полотенце. Голый. Волосы после душа высохли, как попало. Торчат в разные стороны. Он был бы смешной. Если бы не был так напуган. Так растерян. Так до странного безразличен. Мне. Я бы мог уйти просто так. Вообще ничего не говорить. Но… он почти ни в чём виноват… он сделал то, что должен был сделать… приехал… потому что батя испугался, что без него я могу проиграть… потому что захотел получить СВОЙ гонорар за хорошо сделанную работу… и… я бы мог догадаться, что если бы он приехал ко мне… ради меня… он бы нашёл меня ДО проката… хотя бы позвонил… но ДО того, как я откатал свою… ах, да, ЕГО произвольную… ДО того, как… я выиграл свою одиннадцатую, и его первую, медаль… Медаль. Я понимаю, что сжимаю её в кулаке. В кармане куртки. И… иду к Лёхе… делаю несколько шагов, за ленту вытягиваю её из кармана и надеваю Ягу на шею… он же приехал ради неё… а мне… мне она не нужна… у меня их… много… – Испугался, значит, что меня тут Артурчик с Максиком сделают? Ну, молодец, Лёх, поздравляю! Я сказал все свои слова. Все, какие смог найти. Но он не даёт мне уйти. Хватает за запястье. Заглядывает в глаза. Пытается зацепить. Остановить. Ищет там что-то. Не понимает… – Жень… Ты о чём? – Не ссы, Яг. Ты теперь уже при работе, можешь расслабиться. Этот сезон ты при медалях. Я тебе обещаю. Но на следующий сезон не рассчитывай. Ты к бортику будешь выходить, пока я твою программу катаю. И ни на день дольше. Вот только руками своими меня больше не трогай. НИКОГДА. Я расцепляю его пальцы свободной рукой и сбрасываю с себя. Потому что действительно больше никогда… не хочу чувствовать, как он прикасается ко мне… потому что… мне мало того, что он может дать… но у него больше ничего нет… а того что есть – мне теперь не надо… я больше не хочу… За одну секунду лицо его меняется. Испуг, растерянность, волнение уступают место бешеной злости. И он орёт мне прямо в лицо: – Ты мне что обещаешь?! Ты не охуел, Жень?! И ты уточни, для меня тупого, как конкретно тебя руками не трогать?! Так?! – он толкает меня в плечи. Заставляет отступить. И ещё раз. И ещё. До тех пор, пока я не натыкаюсь на что-то позади и понимаю, что отступать дальше некуда. И он понимает тоже. Глаза его вспыхивают от бешенства, когда он хватает меня за шею, с силой наклоняет к себе и… целует. Я пытаюсь сопротивляться. Пытаюсь оттолкнуть его от себя. Вырваться. Но под ногами у меня какая-то мебель, на плече сумка с коньками, а… Лёха держит так, чтобы у меня не осталось сомнений в том, кто сильней… и целует… обжигает губы своей яростью, злостью, обидой… сумасшедшей страстью, потребностью во мне… заставляет ответить… поверить… вцепиться в него, чтобы не упасть… и почувствовать под своей ладонью его голую спину… прижать к себе… забывая, что… – Извини. Это, конечно, не руки, но мне показалось, что ты все-таки имел в виду все части моего тела. Мне нечего ему ответить. И я просто смотрю на него. Даже не тороплюсь отдёрнуть руку и всё ещё обнимаю… Потому что – да… я ничего не решаю… ничего не могу противопоставить этой сокрушительной силе… ему достаточно захотеть… и уговаривать меня не придётся… и он знает об этом… и продемонстрировал мне это только что весьма наглядно… весьма убедительно… и… давай, Лёх, торжествуй… но когда он начинает говорить, в голосе у него никакого превосходства, ничего отдаленно похожего… – Я всё, что ты сказал, услышал. И подумаю об этом. Но чтобы и тебе было не скучно, мне тоже есть, что сказать. Если ты, ангел мой, не то что озвучить, а просто подумать себе позволишь, что я тебя за сраные медали целую… что мне славы тренерской захотелось… я и правда никогда к тебе не прикоснусь больше. Он почти отпихивает меня от себя и отходит в сторону, освобождая дорогу. – Иди. Тебя папочка заждался. И побрякушку свою забери. Мне такие с детства не идут. Снимает с себя медаль и всовывает её мне в руку. Сжимает пальцы своими и отпускает. И я чувствую, что… – Лёх, я… – Не ссы. К прокату я приеду. И Мишина успокой: приеду в штанах. И журналистам скажу то, что ты захочешь, чтобы я сказал. Но прежде чем чего-либо захотеть, подумай головой своей. Хоть раз. Для разнообразия. Потому что я, хоть и люблю тебя, но дверями хлопать у себя перед носом не позволю больше! Либо ты со мной и мне доверяешь, либо… пошёл на хуй со всеми своими медалями вместе! Я открываю рот. Я не собираюсь ничего говорить. Просто хочу вдохнуть… Хочу… и не могу… – Я велел тебе ПОДУМАТЬ! Поэтому закрой свой рот и вали на каток! Лёха разворачивается и уходит в спальню. Закрывает за собой дверь. А я всё стою, пытаясь научиться дышать. Справиться с захлестнувшими меня чувствами. С паникой. С диким, безумным ужасом от понимания того, что я наделал. И… Из оцепенения меня выводит стук в дверь. Алексей Николаевич. Ждёт. Меня. В коридоре. И… мне надо ехать на каток. И я не могу стоять здесь двое суток. И пойти за Лёшкой я тоже не могу… Он не станет меня слушать… Он… Я… я готов сидеть под дверью и ждать, но… батя… в коридоре… и… мне надо ехать на каток… Я понимаю всё это очень ясно. Очень чётко. Но бате приходится зайти в номер и буквально выволочь меня в коридор. На лестницу. И почти запихнуть на заднее сиденье машины, стоящей у самых дверей чёрного хода… И только там, в машине, паника и ужас накрывают меня снова. С головой. До темной завесы перед глазами. – Алексей Николаевич, я… – я останавливаюсь, подбирая слова. Сам не понимая, что должен сказать. Как объяснить. – Мне надо вернуться. Прости. Я… Батя разворачивается ко мне так резко, что, кажется, переднее пассажирское, на котором он сидит, вдруг превратилось в крутящийся стул. – Что ты сказал сейчас?! Тебе ЧТО надо?! – он машет рукой в сторону моей двери, за которой, с обратной стороны, осталась толпа журналистов. – Давай! Иди! Расскажи им, что ты вымыться не успел! Душ принять! – Бать, я… чёрт! Мне надо вернуться! Я ему сейчас такого наговорил! Я… Он не приедет на каток! Он уедет! Соберет шмотки свои, и уедет! Совсем! Навсегда! Понимаешь, ты?! Понимаешь?!! Я ору. Ору на батю, потому что на самом деле не знаю, что мне делать. Возвращаться в номер глупо. В прошлый раз я пытался… два часа и семнадцать минут… пытался заставить его меня выслушать… а ведь тогда я извинялся всего лишь за чужие слова… не за свои… а сейчас… – Знаешь, Евгений Викторович, ты уж будь любезен, избавь меня. Я ему сказал, и тебе говорю: вы оба сюда работать приехали! И ты мне тут мальчика пятнадцатилетнего из себя не строй! Вернуться тебе надо?! Давай! Выметайся из машины! Я тебя не держу! Беги, налаживай свою личную жизнь! Только про фигурное катание – забудь! Вы мне надоели! Оба! Поперек горла вы уже у меня! Идиоты! Не приедет он?! Уедет он?! Скатертью дорога! Хочешь за ним бежать? И тебе – перо для лёгкости! Только тебя там люди ждут! Три с половиной тысячи человек! Ждёт тебя, Евгений Викторович, на катке! Но ты давай! Не смущайся, сынок! Делай, как тебе надо! Ты ж у меня пуп земли! Центр вселенной! Вместе с Лёшей со своим! Только четыре дня назад, когда у тебя руки тряслись и колени дрожали… когда я тебя на первый за два года лёд отправлял, Лёша твой в Питере на диване лежал, телевизор смотрел! Рассказывал мне, что ты его не пригласил! А вот те, на кого ты плюёшь сейчас, приглашений не ждали! Пусть их было только двое, трое, десять человек, но они пришли, и были рядом, когда были тебе нужны! А теперь чего? Теперь ты у меня герой! Лучше всех! Медальку, вон, в кулаке зажал! Ну, беги, догоняй своё счастье! Я тем, кто тебя ждёт, так и скажу: Женя занят! У Жени личная жизнь! Приходите потом! Завтра! Он обязательно для вас что-нибудь когда-нибудь! Если Лёша наш не обидится! И если время будет! Да, Женя? Да, сынок? – Нет. Алексей Николаевич. Нет… – я говорю еле слышно, но теперь абсолютно уверенно. Потому что он прав. Он всегда прав. И не важно, что сейчас у меня болит. Что там разлетелось внутри на части: очередная кость, мышца, сухожилие или… сердце… Я вот он. Живой. Не умер. И меня ждут. А значит, я должен быть на льду. Обязан. Я разжимаю кулак и рассматриваю медаль на своей ладони. Я хотел быть первым. Я мечтал об этом. И никто не виноват, что я мечтал не о том… И в этот кусок металла вложено столько труда, боли, бессонных ночей, крови, пота, нервов, эмоций, надежд, веры… И мой вклад – он далеко не единственный… и не самый большой. Батя прав. Это не у меня получилось. Это у них… И нет у меня никакого права… ни на какую личную жизнь… И это справедливая, честная цена всех на свете побед… и вот это – моя жизнь… единственная, какую я знаю… и я должен… нет, я хочу сказать спасибо… за то, что я есть… я существую… я всё ещё жив… всё ещё лучший… всё ещё… а для этого мне надо на лёд… – Поехали, бать. Я хочу добавить что-то ещё, но вместо этого просто смотрю ему в глаза. Выдерживаю его ответный взгляд. И вижу, как тает, исчезает беспокойство, сомнения, горечь… как разглаживается, расправляется, светлеет батино лицо… Я жду от него слов, вопросов, подтверждения финала моей истерики… Но он молчит. Просто кивает водителю. И мы, наконец, трогаемся… уезжаем… оставляем за спиной журналистов, гостиницу, номер для новобрачных, Лёшку… Я не могу остаться… не могу вернуться… не могу ничего изменить… мне не пятнадцать… я не мальчик… не ребёнок… но и он тоже… уже вырос… а значит… должен перестать от меня бегать… должен понять, что это бесполезно… должен сдержать своё слово… приехать… к прокату… в штанах…