E X O S K E L E T O N | Э К З О С К Е Л Е Т*
Chapter I. «Bytterfly Effect» | Глава I. «Эффект бабочки»
*Экзоскелет — внешний тип скелета у некоторых беспозвоночных животных. Никогда одиночество и его страхи так не ощущаются нами, как к концу дня, в те минуты, исполненные невыразимого трагического предчувствия, когда солнце на западе еще не исчезло окончательно, но ночная тьма уже празднует победу, изготовившись поглотить и этот последний клочок света — и вот-вот небо потемнеет совсем. В это время словно бы становишься тем самым отчаянно сияющим полукругом на горизонте, и чувствуешь, как холодная непроглядная темнота смерти с давящей необоримой планомерностью подступает к тебе со всех сторон, вызывая где-то в сознании панически-клаустрофобную и вместе с тем признанную и абсолютную беспомощность перед ее властью. И робкая мысль о новом светлом дне, новом рождении и скорой капитуляции этой всеобъемлющей черноты растворяется в сиюминутном ужасе, всецело тебя охватившем. Даже в том случае, если в уединении ты обнаружил свое последнее и самое верное укрытие, каким-то образом оно вдруг становится самым опасным местом на земле, грозящим тебе, по меньшей мере, десятком смертных расправ, которые начинают вертеться и подскакивать в голове, точно в лотерейном автомате с пронумерованными пластиковыми шариками, отстукивая последние мгновения твоей жизни; ужасающе-забавный механизм, запущенный рукой судьбы себе на потеху. Лихорадочной волной накатывают видения сразу всех тех ужасов, что могут в любой момент претвориться в реальность — и никого не будет рядом в этой кромешной тьме, чтобы подоспеть вовремя. Минуты в конце дня самые тяжелые, и если даже мы не видим заката как прямого свидетельства завершения дневной поры, внутри мы чувствует, как день уходит, как просачивается сквозь пальцы как будто наша собственная жизнь, точно медленно гаснущие лучи заходящего солнца сквозь потемневшие облака. Остро ощущаем, что всему неизбежно настает конец; с почти трансцендентным ужасом обнаруживаем, что наше время почему-то на исходе, хотя совсем недавно казалось, что впереди нас ждет бесчисленная череда дней, полных яркого света новых впечатлений. Все это вселяет в нас бесконтрольный стихийный ужас. В такие мгновения мы более всего склонны прощать горькие обиды, заново влюбляться, оживлять в себе чувства, которые при свете дня решительно, как нам казалось, умертвили, в нас, какими бы мы ни были, внезапно отыскивается нежность и смирение; мы приходим к своим близким, забираемся с ногами к ним на диван и прижимаемся, пряча глаза в их объятиях, и ждем, ждем, когда все пройдет, когда уже не будет так страшно, когда наступит утро и можно будет представить, что этого ужаса в свете алеющих закатных лучей никогда не было. До того нам бывает необходимо почувствовать себя в безопасности вопреки сгущающимся вокруг сумеркам. И когда уже все становится кончено, день наконец превращается в ночь, нас переполняет облегчение, как после минувшей бури, пронесшейся совсем рядом. Каждый хотя бы раз чувствовал на себе это прикосновение маленькой мирской смерти, вынуждающее нас порой отчаянно и несмотря ни на что искать укрытия на чьем-то плече. Мне хорошо известно, что такое одиночество, хотя я вовсе не невольный его пленник, а скорее... добровольный квартирант, набредший однажды в беспокойных скитаниях на показавшуюся отчего-то такой дружелюбной дверь, которой подавляющее большинство предпочитает сторониться, — и понял: это именно то, что мне нужно, мы с тобой созданы друг для друга, ведь нас обоих предпочитают избегать... да и мы сами, говоря на чистоту, далеко не из общительных... Единственный недостаток такого сожительства — этот страх, приходящий с сумерками, который находит тебя в пустом доме одиночества, где бы ты ни был. И это неспокойное время я переживаю, стараясь отвлечь себя простейшими бытовыми заботами. Для этого, к примеру, замечательно подходит приготовление свежемолотого кофе по всем правилам, на котором я ежевечерне сосредотачиваюсь самым пристальным образом: засыпать зерна и залить воду в слегка подогретую турку*, дождаться кипения и вовремя снять с огня, дать настояться минут пять и тщательно процедить... я добавляю тех или других специй, экспериментируя с их сочетаниями и пропорциями: мускатный орех, корицу, гвоздику... для снятия напряжения, что имеет отдельную важность для меня, особенно хорош кардамон (наверное, главный природный антидепрессант после моих преданных четвероногих сожителей в этом доме); обязательно сполна насладиться ароматом перед тем как... *Другое название джезва — сосуд для приготовления кофе. Кофе, сваренный в джезве, отличается достаточно насыщенным вкусом и густой консистенцией с небольшим количеством частиц кофе (гущи). В напитке остаются почти все вещества, которые содержатся в обжаренном кофейном зерне. А еще я хорошо знаю, что такое смерть. И в этом месте мне следует кое в чем признаться: я неважно сплю, не в том смысле, что страдаю от бессонницы (но иногда я думаю, что это было бы куда лучшим вариантом) — дело обстоит так, что мне редко когда хочется действительно заснуть, потому что тогда приходят кошмары намного хуже лихорадочных образов-плодов вечерней хандры, намного страшнее наших собственных призрачных смертей в воображении, испуганном приближением ночи. Стоит мне закрыть глаза и погрузиться в настоящей глубокий сон (как бы сказал мой психиатр, «дельту-сна»*), и я вижу смерть, но не свою — во всяком случае обыкновенно, — других. Однако худшая часть состоит в том, что сцены из моих видений — не просто зловещие козни непознанного и на треть человеческого разума, эти видения зачастую куда реальнее, чем хотелось бы о них думать. Если предположить, что теория Миллера* применима к нам внутри наших снов, и вся информация, которую мы считываем благодаря органам чувств, обуславливается исключительно их устройством, то, должно быть, во снах мои глаза превращаются в нечто по структуре родственное не иначе как самой смерти, допуская, конечно, что у смерти может быть более или менее материальное, физическое тело. Но если бы... если бы я только видел... если бы воспринимал происходящее во снах только посредством лишь одного-единственного чувства из всех доступных человеку... Если бы только... *Третью и четвёртую стадии медленного сна часто объединяют под названием дельта-сна. В это время человека разбудить очень сложно; возникают 80 % сновидений, и именно на этой стадии возможны приступы лунатизма и ночные кошмары. *Иоганн Миллер первым в своем учебнике физиологии стал утверждать, что качественное различие ощущений зависит не от различия внешних возбуждений, а от особенностей периферических органов ощущения. Кофе приходит на помощь и здесь. Конечно же, я знаю, что всего лишь оттягиваю неизбежное, но с обреченным упрямством почти таким же, что бывает у мальчишки, изо всей мочи сопротивляющегося перед врачебным кабинетом, пытаюсь отодвинуть час моей следующей неминуемой встречи с ночными кошмарами, зловещими гротескным картинами, каким-то необъяснимым образом отражающими чью-то печальную реальность, непременно связанную со смертью. Что-то мягко ткнулось в лодыжку, когда я размеренно помешивал ароматное содержимое чашки, и я взглянул под ноги. Уинстон выпустил из челюстей уже изрядно погрызенный его новыми друзьями пластмассовый круг и растянулся на полу в выжидающей позе: лапы вытянуты прямо вперед, морда чуть наклонена вбок: «Что ты думаешь об этом, а, Уилл?» — хвост слегка подрагивает от внутреннего возбуждения, но пока с осторожностью, неуверенно, так как никакой вразумительной реакции от меня не последовало. Едва я улыбнулся, рыжевато-коричневый хвост пса, словно живя собственной жизнью, отреагировал, забив об пол энергичнее. А во взгляде Уинстона немая мольба смешивалась с надеждой, как сливки с кофе в моей чашке. Он поджал передние лапы и опустил голову, так что его нос едва не касался диска, не сводя с меня добродушных больших карих глаз. — Хочешь знать, что я думаю об этом, приятель? — Уинстон тут же встрепенулся, навострил рыжеватые уши. — Думаю, это отличная идея, — теперь я улыбнулся широко и открыто — так что сомнений у него уже не осталось, — сделал один быстрый глоток и отставил чашку, а Уинстон с громким радостным лаем уже вскочил на ноги и на всех парах мчался к двери во двор, звонко стуча когтями, как будто кто-то щедро сыпал крошечные бусины, двигаясь по коридору. Пса неуклюже занесло на повороте от переполнявших чувств, и я усмехнулся, чувствуя прилив такого простого счастливого настроения, и вновь подумал, что, как оказывается, для того, чтобы почувствовать себя счастливым насколько это только возможно, мне на самом деле нужно ничуть не больше, чем Уинстону. Я посмотрел в окно, на золотящееся в прощальных лучах солнца поле и бугристый темнеющий вдали горизонт из деревьев; октябрьский вечер выдался теплым, небо очистилось еще около четырех. С улыбкой подобрал видавшую виды игрушку и направился в прихожую вслед за псом, чтобы надеть кроссовки. Мы с Уинстоном и остальными шестью четвероногими членами нашей семьи живем в пятидесяти милях от Балтимора, штат Вирджиния, в фермерском поселке Вулф Трап, и беспокоиться о том, как ты выглядишь и в чем одет, выходя из дома, не приходилось — поэтому я остался в старой домашней футболке (с парой свежих кофейных пятен), и свободных хлопковых штанах серого цвета. Уже у двери и в кроссовках я опустился завязать шнурки. Взглянул в коридор, ведущий в гостиную, — и не сдержал улыбки. На меня важно смотрел Барон, взглядом, который говорил: «Я всего лишь сидел здесь, да и вообще отчитываться не обязан. Продолжай со своими шнурками. И давай-ка поторопись». Маленький белый пес: похожая на овечью шерсть, смешно торчащая вперед «оскалившаяся» нижняя челюстью, которая, несмотря на некоторую нелепость, придавала ему солидное выражение. — А Вы манипулятор, сэр, — сказал я, затягивая узел, — отправили ко мне Уинстона, которому, как новичку, позволено больше, следовательно, выпросить прогулку намного легче; интересно, чтобы сказал о Вашем поведении доктор Лектер? Барон продолжал смотреть на меня невозмутимо и как будто со снисхождением. Мое воображение тут же дорисовало ему монокль, а потом и курительную трубку... нет, это была сигара... и мне вспомнилась картина из серии карикатур Кулиджа, с собаками, играющими в покер за столом. Если бы существовала на свете собачья мафия, Барон, вне всяких сомнений, занимал бы место «крестного отца» в банде, названной в его честь. Впрочем, не исключалось, что так все и было. Я открыл дверь черного хода и Уинстон промчался мимо меня, за ним медленно на коротких лапах потрусил Барон с видом, будто не очень-то ему и хотелось выбираться из дома сегодня вечером, но эти двое впереди и сзади слишком настаивали. Я последовал за ними до старого приземистого заборчика, через который Уинстон тут же перемахнул, а Барон — не без труда — протиснулся меж досок. Не могу сказать, на чью территорию мы вторглись в очередной раз (хотя, наверное, это было известно крестному отцу-Барону), я никогда не видел на пустыре за нашим домом никаких людей или сельскохозяйственной техники: может быть, у хозяина не доходили руки заняться этим не таким уж, по-видимому, значимым отрезком своих владений; или его, хозяина, уж и не было в живых, а земля оставалась бесхозной; в одном я более-менее уверен: если владелец и существовал, вряд ли он был бы решительно против наших визитов некоторыми погожими вечерами. Около получаса, может быть, сорока пяти минут Уинстон резвился в прохладном воздухе позднеоктябрьских сумерек, неустанно гоняясь за игрушечным диском, который я запускал для него плавно рассекать воздух то в одном, то в другом направлении: ему удавалось обнаружить свою цель, даже когда диск приземлялся где-то в густых зарослях, а иногда, взмывая в воздух точно распрямившаяся пружина, Уинстон ловил его прямо на лету. Барон деловито устроился на траве, время от времени подставляя белое брюхо под солнце, и только изредка с недовольным коротким рычанием изгибался, прогоняя назойливых мошек. Затем в сопровождении птичьих напевов мы прошлись вдоль заборчика вниз по холму — Уинстон бежал рядом, а Барон великодушно позволил мне понести его на руках. Спустились к реке, где я долго сидел и смотрел на воду. Барон, казалось, уже почти дремал, расположившись рядом, а Уинстон нашел себе развлечение в погоне за яркими крупными стрекозами вдоль реки. Я откинулся на спину, подложив под голову правую руку, и поглядел на небо, в котором уже загорались, постепенно обозначая созвездия, первые звезды. Редкие словно марлевые — через них просачивалась темнота, ими же, казалось, впитываемая — облака неторопливо плыли, вытягиваясь в длину. Ненадолго закрыл глаза, слушая горловые лягушачьи трели, а ощутив, как что-то горячее капает мне на лицо, открыл их — как раз чтобы обнаружить перевернутую морду Уинстона, нависшую надо мной так, что за рыжевато-коричневой шерстью я не мог разглядеть ровным счетом ни единой звезды (не говоря уже про целые созвездия), и теперь вроде обрадованную тем, что я на него смотрю. От этого зрелища я улыбнулся немного рассеянно, стирая слюну пса со своей щеки, и протянул обе руки, запуская пальцы в густой теплый мех за собачьими ушами. Внезапно он повернул голову, уловив что-то в траве неподалеку, несколько раз лизнул меня в лицо и исчез. На камышовый лист опустилась стрекоза. Я сразу заметил ее и невольно остановил взгляд. Ее длинные прозрачные крылья едва заметно трепетали, а сложные ярко-зеленые фасеточные глаза, уставившись двумя крохотными черными пятнышками, напоминающими зрачки, будто бы смотрели на меня с неким озадаченным выражением. Гладкое вытянутое хитиновое тельце поблескивало, а она покачивалась на листе от легкого ветерка. И тут я вновь почему-то задумался о теории Миллера: каким я представляюсь в этих причудливых глазах? Если все действительно зависит от строения, то должно быть — каким-то совершенно иным, совершенно отличным от того отражения, что я вижу в зеркале, разглядывая свое неизменно уставшее лицо по утрам. Но вот каким? Так ли, как это показывают в кино, — множество уменьшенных копий, заключенных в бесчисленные секции-соты, как в грани хрусталя? А может быть, там, за чертой ее мировосприятия, — это я всего-навсего маленькое хрупкое и беззащитное существо, а вовсе не она... Ничтожное, слепо уповающее на работу какой-то там совсем ненадежной мышцы у него в груди, что только и поддерживает его хрупкую жизнь... такое слабое... такое беззащитное... Стрекоза продолжала «смотреть», и в какой-то момент, на секунду, не больше, но мне показалось, что озадаченность в ее блестящих цветными переливами круглых, точно шары в магическом салоне, глазах сменилась еле заметной презрительной насмешкой, насмешкой превосходства... Я охнул и резко сел на траве, когда лапы Уинстона вдруг врезались мне в живот. От неожиданности мгновенно вскочил и Барон, тут же, как мне показалось, недовольно покосившись на пса покрупнее. Уинстон уже держал в зубах фрисби, однако не бросил его мне, а отбежал к проселочной дороге и затем оттуда снова поглядел на меня, только что не лая из-за диска. — Пора домой? — спросил я, и пес, словно в подтверждение, вновь мотнул головой в сторону холма. К моему удивлению, Барон не стал дожидаться, пока его заботливо подхватят на руки, и — хотя по-прежнему с важной неторопливостью собачьего мафиози — побежал к Уинстону, а мне вновь с тем простым чувством счастья на душе подумалось: «Все-таки и ты полюбил этого балагура-новичка, так же, как и я. А может быть, даже сильнее». Зачем-то я опять взглянул на тот камышовый листок, но крылатого насекомого на нем не оказалось.