Время — деньги

                    Ту-тук, ту-тук, ту-ту-ту-тук… Качает и шумит в голове ритмично и приятно. Пахнет мазутом, сажей, грязью. Скрежет железа, шипение тормозных колодок. Я в поезде. Лежу прямо на полу. Вагон товарный. Сквозь щели и через маленькое высокое окошко падает молочный лунный свет и освещает какие-то деревянные ящики. Поезд остановился, и за его деревянной чумазой стенкой раздался противный свисток и топот сапог по мелкому гравию насыпи. Немецкая речь. Фу-у-у… ладно хоть я не гитлеровцем уродился. Раз немецкий не понимаю, значит, не в Германии.       Не успел я поразмышлять о том, что готовит мне грозный 1943 год, как услышал ещё топот ног, более тихий. Невнятно, вполголоса кто-то заговорил рядом с моим вагоном. А потом — лязг засова, короткий удар по двери, рывок, и вместе с тёмными небесами в вагонный проём ввалились несколько человек. Они сразу закрыли плотно дверь и припали ушами к стенке, пытаясь понять, где погоня. Это же очевидно, они прячутся. Их пятеро. Они без формы.       Опять топот сапог и лай немецкой речи. Пятеро застыли, остановив тяжёлое дыхание, как будто это имело значение для тех, кто снаружи. Но поезд вздрогнул, гулко ударив вагонными перемычками, и медленно пошёл своим маршрутом. Мои «вагонные гости» ещё немного поприслушивались к звукам исчезающей станции и начали располагаться на ящиках и между ними.       — Иван Иваныч, как ваша нога? — по-русски, но с сильным акцентом спросил молодой худющий парень в кепочке и коротком пальтишке, засовывая пистолет куда-то за пояс.       — Мерси, пока жива. А вот Жервэ и Дидье, Кловис и Софочка остались там лежать… — и тот, кого называли Иуан Иуаныч, заковыристо по-русски сматерился. Русский был светловолос, худ, но круглощёк, небрит и лопоух. Короткая шея была перемотана шарфом, штаны болтались как на Чарли Чаплине, вместо пальто короткорукавый пиджак.       — Я не верю, чтобы гестаповцы оказались у того дома случайно, — на чистом французском заявил ещё один человек — черноволосый, длиннолицый, с короткими усами, в очках. — Они знали, что мы там будем! Они знали, что мы помогаем беглым!       — Ты прав, Бернар! — звонко заявил парнишка, что обращался к Ивану Ивановичу. — Я скажу больше! Они знали и дом Лили. Они встречали нас месяц назад под Селестой. И удивительным образом накрыли отряд американца в Кольмаре. Извините, но в их чудесную немецкую интуицию я не верю! Месье, кто-то их информирует!       — Поль прав, — подключился ещё один брюнет в вязаной старушечьей кофте и щегольских ботинках. — И я думаю, что нам в Нанси не следует выходить на местную ячейку Сопротивления. Наведём на хороших людей нацистских псов.       — Ты хочешь сказать, что предатель есть вместе с нами? — тоже с акцентом прохрипел и закашлялся четвёртый, которого я сразу же окрестил «британец» — больно уж независимый разворот плеч и высокомерия на лице с лихвой.       — Я не утверждаю, но допускаю! — «вязаная кофта» лихо заскочил на ящик, чтобы, по-видимому, отдохнуть, но тот стоял ненадёжно и под весом человека зашатался. Да тут ещё и вагон шатнуло! Ящики должны были повалиться прямо на меня, я обхватил голову и инстинктивно вскрикнул. Но удара по черепу не последовало. «Вязаная кофта» успел скатиться вниз и удержать падающие ящики. И теперь он шокированно уставился на меня. — Опа! Да мы, оказывается, тут не одни!       Грохоча и нервно пыхтя, все пятеро ринулись к моему уголку. Двое выхватили и наставили на меня пистолеты. Я глупо улыбнулся и беспомощно поднял руки а-ля «хэнде хох».       — Кто таков? — грозно крикнул самый молодой, вроде Поль.       Я выпучил глаза и почему-то не смог вымолвить ни слова.       — Что ты тут делаешь?       Я пожал плечами.       — Пауль, проверь, что у него там? — распорядился очкарик. И тот самый в вязаной кофте склонился ко мне. Похлопал по бокам и груди, прошёлся по ногам к щиколоткам — видимо, проверял наличие оружия. Удостоверившись, что моя простая одежонка (рябенький твидовый пиджак, свитер толстого трикотажа, широкие брюки с завёрнутым низом) не таит в себе браунингов и маузеров, Пауль обворожительно мне улыбнулся:       — Не бойся! Мы сами тебя боимся. А что тут у нас за сокровище? — и он цирковым жестом вытащил из кармана портмоне. — Ап! Дамы и месьё, полюбопытствуем у нашего друга, есть ли у него документы? Паспорт? Регистрация? Гестаповский жетон? Пригласительный на октоберфест к фюреру? Или билет первого класса на восточноевропейский экспресс?       Пауль открыл портмоне и высыпал из карманчика на ладонь жёлтые монеты. Все сгрудились, созерцая золото у него в руке, я тоже полюбопытствовал.       — Никак золото? — выдохнул мальчишка.       — Немецкое! — авторитетно заявил британец.       — Спёр? Или казначеем каким работаешь? — явно прикалываясь, продолжал Пауль.       — Ну-ка, дай-ка мне, — это Иван Иванович взял монетку и поднёс ближе к свету из щели поезда, повертел её и даже попробовал на зуб. — Странно, совсем недавно видел подобное. Я вам так скажу, золото кайзеровское, баварской чеканки, видите, дата и портрет их сумасшедшего короля Людвига.       — А несумасшедшие у них водились? — весело поинтересовался Пауль.       — Этот был великий романтик, потому и сумасшедший… Откуда у тебя эти деньги? — Я пожал плечами. — Да ещё и во Франции… Их надо в Рейхс-банк отнести или коллекционеру-фрицу какому-нибудь. Они оценят! Золотого обращения же нет сейчас… Поэтому, собственно, бесполезные железяки! А документов-то нет? Кто ты, парень?       Я замотал головой и решительно отобрал у них портмоне и золотые монетки.       — Немой, что ли? — задумчиво глядя на меня, произнёс очкарик. И я решил согласиться. А то что я им буду рассказывать? О том, как спасал Ричарда II? Или о катастрофе 2121 года? Я радостно затряс головой, типа — ага, немой как рыба!       — Немой? А слышит? Да ещё и при золоте? C’est des conneries!¹ — грубо сказал мальчишка и сузил глаза, с подозрением разглядывая меня.       — Чего только не бывает во время войны. Может, у него что-то психическое, видишь, били парня, — подозрительный парень хмыкнул. — Мы же не знаем его историю, да и не от хорошей жизни он в этом вагоне оказался, — спокойно говорил Бернар-очкарик.       — Вы врач, вам виднее: психическое или нет. Лишь бы он не стал тrombiner² нам мозги! — несмотря на моё чудесное знание французского на французской земле, некоторые слова из уст этого злобного парня я не понимал.       — Тебе нужна помощь? — спросил меня уже не веселящийся Пауль-«вязаная кофта». Я кивнул. — А как же тебя зовут? Я могу перечислять имена, а ты остановишь меня в нужном месте.       Я замотал головой. Эдак он целые сутки будет перебирать имена! Увидел рядом осколки кирпича, взял один и накарябал на тёмном дереве вагонной стенки: «Foma».       — Он точно психический! — воскликнул Поль. — Даже имя правильно не может написать! — парень выхватил у меня кирпичный осколок и рядом с моей надписью процарапал: «Thomas». — Так?       Мне пришлось согласиться, всё равно моё имя и латинское «Томас» идентичны. Я вновь глупо улыбнулся, подтверждая теорию Поля о моей ненормальности.       — Тебе есть куда идти в Нанси? — спросил меня Иван Иванович. Я замотал головой. — Пропадёт парень. Фрицы в таких без разговоров стреляют, хотя и очевидно, что он не еврей и не цыган.       — Где твои родители? — Я расстроенно вздохнул и отрицательно покачал головой. — Сирота, значит. Ты стрелять умеешь? — Я кивнул. — Возьмём его с собой! — решил Бернар. Очевидно, что он был здесь главный. Все, кроме мелкого Поля, одобрительно кивнули такому решению. Все, кроме Пауля, вернулись к тем местам, откуда их сорвал мой вскрик. Они были смертельно уставшие, устраивались подремать на полу и на ящиках. А человек в вязаной кофте остался со мной, сел рядом, прислонившись к стене. Посмотрел лукаво и вынул из-за пазухи игральные карты. Чик, чик, взмах — выкинул передо мной четыре туза. Перевернул карты рубашкой вверх и с тихим «Оп!» вытащил червового туза у меня из-под ворота. Пикового туза достал из своего кармана, на бубновом я сидел, а крестового обнаружили в портмоне, которое я так и держал в руках. Он фокусник! То-то у него улыбка такая нарочитая, профессиональная, и боты эти выпендрёжные! Я радостно ему улыбнулся.       — Ну, вот видишь! Улыбаться может даже приговорённый к смерти! Улыбка отпугивает страх и невезение. Ты нас не бойся, мы тебя нацистам не сдадим. Сами от них драпаем. Нашу ячейку разгромили, а мы как раз группу беглых из плена немецкого встречали, чтобы переправить на юг Франции к Петену³, там безопаснее. Ты хоть меня понимаешь? — Я кивнул. — Почти всех перебили гестаповцы. Десять беглых и четверо наших, — Пауль откинул голову и закрыл глаза, мучительно сглотнул. — Так что люди нам сейчас нужны. Так что давай, приобщайся к общему делу! То, что ты говорить не можешь, — ерунда! Бегать, стрелять, свободу любить можешь? — Я кивнул. — Ну вот, наш человек! Меня зовут Пауль, вообще-то я немец. Да только вот не угодила моя семья новому режиму, предоставляя цыганам работу в цирке. А как без них? Отобрали у нас цирк, только я и остался от цирковой династии Краузе, и то случайно… Отец и сестра с чёрными треугольниками⁴ канули в безвестность. Мать… убита. Только я в лапах нацистов не был. Это вон русский Иван из плена бежал, сквозь всю Германию. Он учёный и посчитал, что до Франции будет ближе, чем до русской линии фронта. Да и говорит, что русский канцлер Сталин указ написал о том, чтобы всех военнопленных стрелять, как изменников. Наш Поль тоже много пережил. Не смотри, что он такой резкий и непримиримый. Мы его еле живого из застенков гестапо вытащили. Пытали его, жгли, резали, били. Бернар колдовал над мальчишкой, выходил. Так Поль теперь как зверёныш: пули кончились — он зубами в горла фашистские вгрызается. Никому не верит. Никого не любит. Никого у него нет. А Бернар врач бывший. Он из Меца. Рассказывал, что когда нацисты в город пришли, то его клинику сожгли и всех больных вместе с ней. Он и его персонал спасли только пару стариков. А жена его сгорела. Вот с того сорокового года он и в Сопротивлении. А в шляпе — это Шон. Не дай бог его назвать «британцем»! У-ха-ха! Он — ирландец! Он журналист. Вообще, он самый безыдейный. Он ищет кого-то на оккупированной территории — то ли сестру, то ли брата, то ли невесту, то ли друга. Но так как он нормальный человек, оказался с нами. Он неразговорчивый, хоть и журналист, но смелый мужик и надёжный. Вот со всеми тебя и познакомил.       Как мог обаятельно я улыбнулся Паулю. Он мне нравился всё больше. Такие страшные вещи рассказывает, а держится бодро, сверкает в темноте голубыми глазами. Тёплый он человек, притягивает каким-то добродушием и лёгкостью общения.       — А как узнать о тебе, Томас? — Я пожал плечами. — Ты хоть патриот? Понимаешь, что с нацизмом нужно бороться? — Я свёл сурово брови и сжал в солидарном жесте кулак, типа «No pasaran!»⁵ — Молодец! — Пауль похлопал меня по плечу. — Твои родные воюют? — Я охотно кивнул, осознав, что как раз сейчас мой прадед где-то собирается Днепр форсировать, а другой уже погиб в 1941. — Живы хоть? — Я печально замотал головой. — Значит, сам Бог тебе велел маки⁶ помогать! А теперь нужно отдохнуть, до Нанси пару часов. Кто знает, что нас там ждёт?       Мне спать совершенно не хотелось, и, видя неловкую попытку прикорнуть всё-таки промеж ящиков, а не на них, я выразительно указал Паулю на свои колени. Он, ничуть не смущаясь и не ломаясь, удобно устроился на полу, сложив на меня голову, и почти мгновенно уснул. Через некоторое время из-за ящика высунулась голова Бернара. Очкарик, увидев сцену полного доверия, покачал головой осуждающе, а встретившись со мной взглядом, сказал:       — Да, наш Пауль такой… болтун и артист. Рассказывает вечно Бог весть что! А ты не подведи меня в Нанси… почему-то я поверил тебе…       Я только кивнул. Что ж, сам выбрал такую тактику поведения! Буду играть немого дальше, пока это даже удобно. Беглецы вскоре все утихли. Все заснули. Что же у них там произошло? Гибель товарищей, подлая подстава, нежданная засада. Пока до меня всё равно не доходила вся опасность этого времени. Удивительно же побывать в пекле главной войны человечества! Все эти миллионы жертв и миллионы страдальцев виделись киношными героями. Вот сейчас мы приедем в город Нанси, будем скрываться, расклеивать листовки с воззваниями Шарля де Голля, убивать мерзких палачей гестапо, прятать беглых узников германского фашизма… Круто! В этом времени мне хотя бы идеи и ценности близки и понятны, не то что в XIV веке! Там какие-то далёкие интриги и совершенно чуждые мне обязательства. А тут общечеловеческая трагедия, насмотренная и начитанная мною с самых малых лет. Пробивались, конечно, и здравые мыслишки, что, дескать, «пуля-то — дура», разбираться в том, кто тут настоящий, а кто из будущего, не станет. Но я гнал от себя здравый смысл, развивая фантазии о том, чем могу быть полезен маки.       Ехали долго, то замедляясь, то ускоряясь. Правая нога затекла от тяжёлой лохматой головы Пауля. Говорили, что ехать часа два… Наверное, ещё минимум с полчаса до Нанси. Но поезд вдруг плавно остановился. Звуков станции вроде никаких: ни свистков, ни объявлялок, ни шума маневровых локомотивов. Как будто посредине поля или леса остановились. Тишина. Но вдруг снаружи топот бегущих людей. За стеной вагона кто-то остановился и по-немецки громким шёпотом о чём-то распорядился, я разобрал только брендовое немецкое «шнеллер». Так, почему шёпотом? И что за люди посреди леса? Не разыскивают ли моих друзей? Толкаю Пауля и сразу закрываю ему ладонью рот, чтобы спросонья ничего не сказал вслух. Показываю недоумевавшему фокуснику в стенку и изображаю испуг на лице. Он прикладывается ухом к дереву. Там ещё что-то сказали по-немецки. Пауль дёргается и стремительно преображается. Из несколько расхлябанного кота-болтуна-мурлыки он превратился в опасного хищника с безумным оскалом, отвердевшими мышцами, прищуренным, злым взглядом и из ниоткуда появившимся пистолетом в руках. Он с грацией кошака обогнул ящики и ткнул каждого из спящих людей, что-то изобразил жестами. Все тут же схватили свои скудные вещи, вытащили оружие, собрались около двери. По сигналу Пауля, который так и прислушивался к звукам извне, резко открыли дверь. Казалось, звук ошеломительно громкий, громче, чем бой моего сердца. Сначала спрыгнул Поль, потом Пауль. Он махнул остальным. Не понимаю, сколько сейчас времени. На улице темно, может быть и девять вечера, а может и два ночи. Звёзд нет, небо затянуто тучами. Фонарей тоже нет, состав остановлен посреди необжитого пространства. Холодно. Пауль помогает вылезти русскому, так как у того ранение в ногу, он немного прихрамывает. Вдруг откуда-то от дальних вагонов тоже лязг открываемой двери вагона и крик в нашу сторону. Все замерли. И только Пауль смело крикнул в ту сторону:       — Хер официа, вир нойнте ваген! Хиа райн!⁷ — и подмигнул мне, принимая моё прыгающее из вагона тело. Последним спрыгнул Шон, и мы гуськом друг за другом побежали сначала по насыпи около состава в сторону головы поезда вслед за Полем. Потом Поль свернул в кусты, что появились на обочине. В то же мгновение все услышали выстрел и истеричный немецкий возглас простуженного горла. Такое ощущение, что топот сапог разбудил то ли землю, то ли мой страх. Фрицы поняли, что мы сбежали, но ещё где-то рядом.       Дорожка, по которой гонит нас Поль, скользкая, по бокам же длинная, бурая от осенней депрессии и мокрая трава. Штаны мгновенно пропитались влагой, пару раз чуть не навернулся, но мне не так тяжело, как Ивану. Он хромает всё сильнее. Поль впереди иногда поворачивается и коротко предупреждает:       — Осторожно!       Мы бежим пригнувшись, и благословенная ночь укрывает нас своей маскировочной сеткой темноты. Попытался оглянуться — посмотреть, где остальные, успевают ли? Но Бернар с изменившимся лицом сурово ткнул меня в спину:       — Беги!       Но я успел понять, что Шон и Пауль отстали, они уводят от нас фашистов. Чёрт! Послышалась перестрелка! Беспорядочная и страшная: автоматные короткие очереди и единичные выстрелы разных калибров. Чей-то жалобный вскрик! Жадно вслушался: нет, не Пауль! Они живы… живы… живы… и наткнулся на спину Ивана. Почему остановились? Мост через реку. Железнодорожный.       — Мозель, — пояснил мне Иван. Видимо, так река называется. А потом Бернару: — Будем их ждать.       — Нет, Поль останется здесь, а мы пойдём на тот берег. Так будет быстрее. Давай, Иван, первый!       Мост железный, технология облегчённых конструкций. Старый мост с каменными арками разрушен, его руины белеют из воды и на берегу. Иван сжал зубы и двинулся по железным рёбрам одноколейного моста, запрыгнул на сам путь и, хромая, побежал в темень по шпалам. Бернар хлопнул Поля по плечу и сказал:       — Ты помнишь? Улица Пуанкаре, трактир Аннет. Удачи! — и полез на мост. Скоро исчез и он.       — Теперь ты! — приказал мне Поль. — От моста направо прыгай в овраг. Пошёл!       Я полез на мост, вскарабкался на железяки и уже было спрыгнул на полотно, но почему-то оглянулся. Поля не было! Он не провожал меня внимательным, заботливым взглядом. Он побежал обратно, помогать Шону и Паулю. Неужели я побегу за Бернаром, в тёплое убежище? И я полез обратно. Что за геройство? Кому оно нужно? Наверное, мне захотелось помочь Паулю. Я побежал обратно по дорожке, но Поля нигде не было. Шум в кустах и вскрик, я туда. Блин, темно, под ногами грязь, натыкаюсь на стволы, запинаюсь за корни. Стон. Осторожно ступаю дальше, нога чуть не сорвалась вниз. Здесь яма! Бухаюсь на корточки, заглядываю вниз. Там человек.       — Э-э-э… — издаю я трубный звук.       — Томас? — человек заметил меня и тяжело поднялся, тут же схватился с шипением за свой локоть. Это Шон. — Я упал и ранен. Помоги выбраться!       Я лёг на живот, вытянул руки. Шон схватился левой рукой за моё запястье, я с трудом согнул руки в локтях, подтягивая за собой мужчину. Правой рукой ирландец ухватился за мокрую траву и потянул тело вверх. Его лицо становится близко: глаза белые — навыкате, зубы белые — сжаты, сквозь них белым стихом какие-то протяжные матросские ругательства. И, как издевательство, белый воротник рубашки; я начинаю отползать, тащу его за собой, дальше, дальше. И р-р-раз, он толкнулся и вынырнул наружу. Прямо на меня. Мы лежим — все в грязи, тяжело дышим.       — Надо идти, ты знаешь куда? — Да, я киваю. Теперь, когда мы встали, я увидел, что правый рукав у Шона не только в грязи — разодран и в крови. Он мне кивает, дескать, вот, так получилось, и мы бежим по дорожке назад к мосту. О, чудо, на пятачке рядом с мостом Пауль. Он бросается к нам.       — Шон! Куда ты делся? Ты ранен?       — Да, шальной пулей, уже когда уходили. А потом я в яму упал. Не знаю, как так произошло. Как будто толкнул кто-то. Там чья-то вырытая могила… Наш новый друг меня вытащил.       — Молодец, Томá! — Пауль душевно меня приобнял — и назвал меня так по-родному, с ударением на последний слог. — А где все? За мостом?       Я кивнул и показал жестами, что нужно по мосту и направо в овраг. Пауль понимающе кивнул и помог Шону взобраться на арматуру моста, заскочил сам, и они побежали в темноту. Теперь и я. Не успел залезть:       — Ты здесь? Дьявол! — за моей спиной объявился Поль. — Вот ведь балласт! Пойдём, быстрее! Может, успеем до поезда! Наших видел? — Я кивнул, а он толкнул меня в спину. Поль тоже был мокрый — видимо, тоже лежал в траве и стрелял, от него так и несло безумием войны и духом смерти.       Мы взобрались на мост, перемахнули через балки и пошли по шпалам на ту сторону Мозеля. И трети не прошагали, как в спину ударил пронзительный звук паровозного гудка. Как это бывает в тупых фильмах, так и у нас с Полем: вместо того чтобы впилить вперёд, мы остановились и стали всматриваться в сторону страшного звука, который нарастал.       — Bordel de merde! — громко выругался французский мальчиш-кибальчиш. — В сторону! Не успеем, это наш товарняк идёт! — И ринулся к «перилам» железного моста. Ринулся слишком резво, слишком импульсивно, так как, перескочив заграждение, темперамент замотал худое тело и вместо того, чтобы удержаться на тонком выступе ногами, он сразу сорвался, повиснув на руке на нижней перекладине… а в правой руке у него по-прежнему оскаленный маузер. Чёрт! Я подался за ним! Тем более что локомотив громоздко внёс свою громаду на мост. Блядь! В такие моменты и ноги, и руки не слушаются, в груди обрывается сердечко и дрожит на одном волоске, от уха до уха вакуум, а в коленках свинцовый мандраж. Но я успел убрать свои мощи с пути бездушной машины и перебросить себя по ту сторону, уцепившись за балку и выступ. Сквозь подвижный грохот товарного поезда услышал крик:       — Томá! Держи меня-а-а… — Понимаю, что парень не удержится на вибрирующем мосту, да ещё и на одной руке. Шажок, ещё… оказываюсь ближе к Полю. Хоп, и хватаю его за предплечье, а он так пистолет и не отпускает, гад, я же не удержу, если он сам не уцепится за меня! Поль начинает дёргать ногами, чтобы крепче ухватиться левой рукой, у меня съезжает одна нога, чёрт! Кругом всё наполнено адской какофонией гудения поезда, стуком колёс по перемычкам рельс, воем ветра, матом висящего парня. Тяну Поля вверх, но это тяжело и неудобно, надо дождаться, когда пройдёт поезд. А он бесконечен: ухает и ухает межвагонными прострелами. И… левая рука Поля таки соскальзывает с железяки. Чёрт! Не удержу, улечу с ним на студёное каменистое дно беспечной реки. Нет, терпеть, не отпускать, спасти, пусть это будет мой крохотный вклад в их дело! Вдруг до меня доходит, что Поль ногами что-то делает, мотает их из стороны в сторону, он раскачивает тело… Помогаю. Р-р-раз, два, тр-р-и… И оп! Поль вновь цепляется левой рукой за перекладину моста. Уф-ф-ф… становится немного легче. Пауза… Ещё немного, и поезд стих раскатистым эхом, оставляя за собой мазутный дух. Теперь надо выбираться. Но как? Пытаюсь ухватиться удобнее, пыхчу, но подтягиваю тело к перекладине, тащу за собой висящего товарища. Вроде маленький, а такой тяжёлый. «Ы-ы-ы-ы…» — вырывается из меня протяжный стон бурлака… «Э-э-эй, сюда, на помощь!» — кричит Поль, явно рискуя, ведь могут и фрицы прибежать «помочь».       Но Бог на нашей стороне! Я скорее услышал, а не увидел бегущего к нам Пауля. Как он вовремя! Без охов и криков он перегибается через перекладину, обхватывает мою руку и тянет вверх. Поль цепляется за верхнюю перекладину, Пауль — ему за одежду и переваливает на себя. Потом помогает мне. И вот мы бежим по мосту на спасительную сторону. У меня ощущение, что моя левая рука вытянулась и волочится за мной, ударяясь о каждую шпалу. Тело просто негодует! Таких физических нагрузок: сначала семь часов в седле, через полтыщи лет труд бурлака — я не перенесу!       Нас ожидают все: встревоженные лица, выговор Полю за то, что не переждал поезд, а побежал, поторопившись, похлопывание меня по плечу, беглый осмотр раны Шона… Буквально минута, и вновь в путь… Теперь быстрым шагом, впереди Бернар. Он знает местность лучше всех. И ведёт нас по скользкой фермерской дороге, мимо небольшой дубравы, через каменистый шумный ручей, стороной от одиночных белых домов с черепичными крышами, вновь на грунтовую дорогу. Когда вышли в сонный город, стало сложнее, так как теперь двигались перебежками от дома к дому, разделившись по двое. Поль молча ткнул в меня, когда разделялись на двойки — видимо, признал. Все добирались до места разными путями, разными улицами. Комендантский час толпой пересечь трудно. Вот и бежал за мелким героем сквозь пустой рынок, через маленький парк, по гулким брусчатым переулкам. Пару раз пришлось залечь от патруля. Но Поль был отличным сталкером, поэтому к цели мы пришли первыми.       Фасад маленького ресторанчика «Les debuts de Annette» щедро увешан горшками с увядшей петуньей. На стук в окне появилось женское лицо. Поль сказал:       — Мы от дядюшки из Меца с хорошими вестями.       Женщина в окне поджала губы, но всё-таки открыла дверь.       — Только двое? — вместо приветствия спросила она.       — Нет. Должны прийти ещё четверо. Мы идём со стороны Томблена, пришлось выйти раньше.       — За мной! — скомандовала женщина и повела нас мимо уютного зала кафе в кухню и в подвал. — Я Аннет. Наши люди ждут вас и уже наслышаны о том, что произошло. Переждёте пару деньков у меня, а потом решат, куда вас направить. Здесь осторожно, направо. Голову ниже. Сейчас принесу воды и еды, через час придут работники, поэтому лучше вам пока не высовываться.       Мы оказались в небольшой чистенькой комнатке, в которой стояло два топчана и древняя кровать с чугунным ажурным изголовьем и с кучей подушечек на постели. Аннет поставила керосинку на маленький круглый стол и удалилась.       — Вода — это хорошо, — неожиданно объявил не разговаривающий со мной Поль и начал раздеваться. — Ненавижу грязь, всё тело чешется. Надо успеть до того, как все придут.       Аннет принесла таз с водой, поставила его на пол, а на кровать повесила полотенце. Я с удивлением наблюдал, как Поль разоблачается. Догола. Аккуратно складывая одежду на топчан. В тёплых жёлтых бликах тусклого света его тело казалось нереальным, выточенным из слоновой кости. Он, ничуть не стесняясь меня, смочил маленькую тряпицу водой и, наклонившись над чаном, стал обтирать руки, шею, грудь, живот, бока, пах, бёдра, часто ополаскивая тряпку. Пройдясь раз по телу, повторил подобное омовение и быстро похлопал себя сухим полотенцем. Посмотрел на меня, улыбнулся (!!!) и попросил:       — Протри спину мне, пожалуйста! — и протянул мокрую тряпочку. Мне не трудно, конечно, но, наверное, я испорченный мирной жизнью сибарит. Я смотрел на него и понимал, что думаю о том, насколько он хорош в сексе. Да, я возбудился. Но показывать это было бы паскудством высшей степени. Я взял тряпочку и решительно подошёл к парню. Он повернулся ко мне спиной. И вся моя похоть испарилась: спина была покрыта хаотичными рубцами разной формы. Почти сплошь, до ягодиц. Я оторопел. — Ну? Что застрял? Любуешься?       Как мог нежно я помыл его спину, дважды полоща тряпку, потом накинул на него полотенце, и даже под махровой тканью мои ладони почувствовали неровности кожи. Это его пытали в гестапо! «Жгли и резали», — как-то так сказал Пауль. Бедный мальчик! Ему ведь не больше двадцати, а уже закалён и выжжен дотла. Не мог убрать руки с его плеч, хотелось передать как-то сочувствие своё, своё восхищение. Но Поль вдруг повернулся, оказавшись близко, пронзил меня тёмно-синим взглядом, обвил руками за шею, прижавшись всем телом ко мне. А через мгновение сказал в ухо:       — Но я всё равно тебе не верю. Ты — другой. Я это чувствую. Меня не обманешь!       Ответить я не успел, да и растерялся, честно говоря. В комнату ввалились остальные. Все живы! Пауль громко засмеялся, увидев наши обнимания:       — Спасённый спасителю говорит спасибо! Что ж! Это правильно!       Но никто не посмотрел укоризненно на меня или на Поля, все устали. Иван, стянув сапоги и сбросив прямо на пол пиджак, улёгся на кровать, зарывшись в подушки. Блаженно застонал. Пауль тоже скинул, наконец, свои штиблеты, бережно положил пистолет на столик и кинул своё тело на один из топчанов с возгласом: «Не кантовать!» Поль быстро оделся, а Шон, наоборот, стал стягивать с себя верхнюю одежду. Бернар и Шон сели прямо на пол около таза с водой, очкарик стал колдовать над опухшим от ранения плечом ирландца, пользуясь всё той же водой, в которой мылся Поль. Тряпица стала красной, а вода — бурой, в воздухе запахло кровью.       Уже минут через двадцать в комнате царил покой и сон. Шон белел повязкой на одном топчане, Пауль развалился звездой — на другом. Бернар и Поль ушли в город, и никто не спросил у них куда, зачем, надолго ли? С кровати меня окликнули:       — Эй, Фома! — Я вздрогнул, но Иван продолжал на французском: — У нас бы так тебя называли. Иди ко мне на кровать, кровать-то королевская, надо отдохнуть, набегались сегодня. — И я метнулся в «русский лагерь», устроился с краю на отдельной подушке, но лбом в Иваново плечо. Удалось даже поспать. Перерывами, пунктирно. Всё время чудилась немецкая речь за дверью.       Когда проснулся окончательно, увидел, что Иван тоже уже не спит. Более того, лежит, не шевелясь, рассматривает меня. Сколько времени — непонятно. Шон и Пауль ещё дрыхнут.       — Отдохнул? — спросил меня Иван шёпотом, я кивнул. — Не надо бы тебе с нами… Ты какой-то другой. Как Алексей. Это один мой друг. И где он сейчас? Ты понимаешь меня? — Я опять кивнул. — Я всю жизнь мечтал путешествовать, побывать в Помпеях, в пещере Ласко, в Стоунхендже. Я ведь историк, университет закончил всего за пять лет до войны. Удивлён? Это я такой в концлагере стал — старый, страшный. До войны-то я здоровый был, спортивный, с парашютом первый из курса прыгнул, похвастать мог фигурой, покрасоваться перед девчонками. А сейчас — старик, я знаю… Так вот, мечтал путешествовать, и видишь, как случилось… Весь в путешествиях. Мечтал языки учить, судьба меня и услышала… Сначала в Аушвиц попал, потом половину Европы прошагал. Видишь? — и он задрал рукав, оголяя предплечье, там неровными цифрами написано многозначное число. — Это они нумеровали людей, чтобы легче трупы учитывать… Ублюдки! Короче, удалось сбежать. И удалось благодаря Алёше. Он вроде тебя — парнишка, лет двадцати, ничего определённого сказать не мог, как в плен попал, кто он вообще, как к советской родине относится. Но он договорился с одним офицеришкой, тот был страстным собирателем монет, нумизматом. Ну и ради марок кайзеровских он и пошёл на преступление, помог нам троим выбраться. Мы сначала думали, что Алёша дурит голову немчуре, что нет у него никаких монет, готовились убивать гестаповца. А нет! Парнишка не обманул. Довёл нас до схрона и предъявил герру Шульцу монеты, у того аж подбородок затрясся. А потом что-то пошло не так, Алёша вдруг повалил этого фрица и закричал нам с Николаем, чтобы мы бежали и чтобы обязательно дожили до 1945 года. Мы погнали, с перепугу. А он нам вдогонку кричит, чтобы мы в СССР не возвращались. Потом выстрелы, потом крик Шульца. Мы как кролики чуть не обосрались, вот и бежали… Да стыдно стало, вернулись, чтобы помочь парню. А там… Алёшки нет, фриц сидит как безумный на руки свои смотрит и что-то безумное про демона и возмездие бормочет. В общем, порешили мы нумизмата. А Алёшка пропал… порыскали мы в округе, да и пошли на запад. Николая убили уже в Эльзасе. А вот я спасся. И вот вчера я вижу золотые марки с Людвигом Баварским у тебя. Совпадение? Невероятно! Да и по виду ты чем-то напоминаешь Алёшу, на всё вокруг смотришь как турист… Вот какая история, братец…       Я не верил собственным ушам! Я сразу вспомнил парня на автобусной остановке. Он был не в себе, и номер на его руке! Неужели это был этот самый Алёша? Иван прав: невероятно! Он расплатился с немцем золотом и исчез, назвав мой год! Хотя, может, и не мой год, ведь в 2014 можно и из другого времени попасть, а татуировка на руке сохранилась с 1943 года. Вот это «встреча»! Иван дважды встретился с путешественниками во времени! Может, рассказать ему о чудесных золотых? Нет. Вдруг это нельзя? Ведь неслучайно этот Алексей ему не рассказал, а ведь в концлагере страдали, а страдания людей роднят… Надо молчать, если хочу вернуться домой. На всякий случай…       — Представляешь, этот мой друг был уверен, что великий Шекспир — это не великий Шекспир, а целая банда умников, которые специализировались на разных жанрах. А сам Шекспир, реальный человек — красавчик и повеса — был фаворитом Елизаветы Тюдор, вот она и подарила ему театр. И Алексей так об этом рассказывал! Как будто сам там был! С подробностями, взахлёб! Якобы «Гамлета» писал сам Бэкон, а хроники — Эдуард де Вер. Это такой государственный деятель был тогда. Поэтому он и сочувствует Ричарду II, и Джона Гонта выставляет этаким патриотом. И другие…       Он не договорил, ибо я инстинктивно схватил его за плечо и одними губами по-русски выдавил из себя:       — Расскажи про Ричарда!       Правда, получилось только:       — С-с… р-ч-щ… — видимо, я в роль немого как-то плотно вписался.       — Что ты так разволновался? Тебя так Шекспир заинтересовал? — Я отрицательно мотаю головой. — Ричард, что ли? — Я фанатично киваю, подтверждая свой огромный интерес к этой персоне. — А чем это он тебя так заинтересовал? Король времён усиления монархии и столетней войны. Слабый был, но пытался выделяться и трон укрепить. Красавец, мылся часто, наряжаться любил, сильно грамотный был, что в то время, сам понимаешь, было подозрительно. Слухи про него всякие ходили, что женского тела он не желает, поэтому и детей не было у него. Фаворитов много. Правда, на него иногда находило озарение, парочку-то зарвавшихся он казнил, за одним гонялся всю жизнь, тот от казни сбежал — некий Саффолк. Хотя именно Ричард присягу ввёл для жителей Британии, в Ирландию ходил, восстание Уота Тайлера подавил. Противоречивая личность. Шекспир описывает, что его убили, а на самом деле он умер свергнутый знатью, запертый в замке… Ты так внимательно слушаешь, как будто король родственник твой. Вот и Алёша любил, когда я рассказывал ему про Елизавету Тюдор, да почему-то про террористов-народовольцев всё выспрашивал… Одинаковые вы…       Иван замолк, внимательно посмотрел мне в лицо и неожиданно провёл кончиками пальцев от моего лба до подбородка и тёплой ладонью спустился на шею и к уху. И совсем тихо, шёпотом то ли спросил, то ли подтвердил:       — Ты ведь знаешь Алёшу?       Я неуверенно кивнул.       — Ты ведь русский?       Я кивнул и закусил нижнюю губу.       — И ты можешь говорить? Ты не немой…       — Да, — ответил я.       Иван улыбнулся. И теперь нужно было что-то рассказывать о себе, о своей лжи, но не позволили. Шумно открылась дверь, и с керосиновой лампой вошла Аннет, вместе с ней ещё какая-то девочка-подросток.       — Поднимайтесь! — провозгласила женщина. По её виду сразу стало понятно, что что-то произошло. И Пауль, и Шон, и мы с Иваном подскочили и уселись на своих лежаках. — Вам надо уходить. Беда случилась. Ваши друзья, Бернар и мальчик, ходили к Маэлю на улицу Ольнуа. А там облава. Всех взяли… — Аннет схватилась за сердце и прислонилась к стене. — Они придут сюда, за вами, поэтому, пока не поздно, вам надо бежать.       Пауль соскочил с топчана и деловито стал натягивать штаны, заправлять рубаху:       — Аннет, что известно о Бернаре и Поле? Они арестованы?       — Они убиты… — Мы все замерли от этого заявления. — Говорят, что убито шесть человек, трое арестованы, среди них сын Маэля. А он знает обо мне… Он мальчик. Они придут сюда.       — Поль… Бернар… как же так? — Пауль развёл руки, и вдруг по его щекам побежала влага. — Поль… Глупый мальчишка, он всегда лез на рожон. Бернар… он наша совесть… Поль…       — Аннет, вы должны уходить с нами. Эсесовцы не будут церемониться, — это поднялся Шон.       — Нет, я не пойду. Здесь мой дом. Да и какая из меня партизанка? Колени болят — сто метров не пробегу. Возьмите с собой Зои, это моя дочь. Я боюсь за неё. Она доведёт вас до Жозенкура, там ищите Этана Вердье, учителя. Он поможет укрыться и доведёт до макисов.       Никто не спорил. Все молча собирались, шнуровали ботинки, заправляли одежду. Никто не смотрел на Аннет. Совестно. Она может пострадать из-за нас. Дверь вновь распахнулась, на пороге старик:       — Мадам! — крикнул он встревоженно. — У нас гости!       — Уже? — Аннет сверкнула глазами, поправила аккуратный передник с рюшами. — Что ж… Гутен таг, хассенверт шайбенс!⁸ Напротив кладовка с продуктами, оттуда через окошко, бегите. Мы их задержим! — Женщина толкнула на себя девочку, коротко поцеловала её в лоб и стремительно удалилась вместе со стариком.       — Быстрее! За мной! — девчонка с тощей косицей махнула рукой, и мы тоже покинули этот подвальный приют. Прямо напротив нашей комнатки — ещё одна дверь. Зои, так звали девочку, умело открыла её огромным ключом, мы забежали внутрь. Здесь повсюду мешки, на полках банки, ящики, корзина с яйцом. Наверху полукруглое окошко, что примыкает прямо к булыжникам мостовой. Пауль и Иван подцепляют с двух сторон решётку, не без усилий снимают её, раскрывают окошко:       — Зои! Ты первая! — командует Пауль. Он неловко подсаживает её, толкает. Некрасиво задирается юбка, но девчонка быстро вылезла и заглянула к нам из окошка.       — Никого! — Ей передали сумку и в проём по очереди стали выбираться все остальные. Каждый, оказавшись снаружи, сразу перебегал на другую сторону улицы. Я после Ивана, когда удалялся от дома, услышал в спину:       — Беги к Кафедраль, там увидимся! — И я понял этот призыв правильно: нужно бежать в одиночку, врассыпную. Помчался, но не туда, где укрылся Иван, а повернул за угол дома, сменил бег на шаг и изобразил из себя праздного прохожего. У входа в ресторанчик Аннет стоял грузовичок, к нему прислонился немецкий автоматчик в чёрной форме и лениво покуривал папироску. Из ресторана раздавались крики — мужские и женские. Автоматчик сурово мотнул мне головой, мол, проваливай. И я пошёл прочь. В желудке заныло, и мысли понеслись вскачь: это не игра! Это война! Бернар и Поль убиты. Поль! Тот, который несколько часов назад обнимал меня и неверяще шептал в ухо. Возможно, пострадает и Аннет. Это не игра! Надо валить отсюда. Всего-то лишь купить что-нибудь и назвать свой год! Чёрт! Но Пауль, Иван, Шон и девчонка с огромными серыми глазами! Я должен быть рядом. Нужно хотя бы золото использовать им в помощь. Как Алёша. Он купил на них жизнь двум людям! Неужели я потрачу деньги на барахло и смоюсь, поджав яйца?       Я прошёл быстрым шагом по улице с жёлтыми скамеечками, свернул куда-то. Дома, дома, дома. С эркерами и витыми балкончиками, с разнокалиберными дверями и выцветшими маркизами над входом. Свернул ещё. От пешеходов-понурых мужиков шарахнулся в сторону. Вышел на какую-то миниатюрную площадь с неработающим фонтаном. Мимо прошла старуха с бидоном, я попытался узнать у неё, как пройти к Кафедраль. Она припустила от меня. Чёрт! Как-то нужно выйти к собору. Узкие улочки, пахнущие канализацией, перетекали одна в другую, неожиданно я выбрался к реке. Чёрт! На белом двухэтажном здании вывеска «Geheime Staatspolizai», назад! Оглянулся. Из гестапо вышли несколько человек — все в форме. Один коротко что-то приказал и пошёл бодрым шагом в мою сторону. Остальные стали усаживаться в машину.       Гестаповец приближался, поэтому я, нырнув в какой-то магазинчик, проводил его взглядом через витрину. Немец был хорош. Спина прямая, чёрная форма от Хуго Босс подчёркивала безукоризненную фигуру, сапоги шиково блестят, в руках небрежно перчатки. На погонах две «S». Так он эсэсовец! Офицер прищуривался куда-то вдаль — видимо, что-то обдумывал. Прямой нос, тонкие губы, широкие скулы, тёмные густые брови. Породистый ублюдок!       Как только он прошёл, я оглянулся и понял, что нахожусь в книжном магазине. На меня с любопытством смотрел горбоносый старик. Я спросил у него, где здесь церковь, продавец с радостью показал мне короткую дорогу, проводив до крыльца. Действительно, оказалось, что недалеко. И это кстати, так как на улице смеркалось, нужно было найти всех до темноты.        Базилика уходила серой громадиной ввысь, остроконечно царапая небо стрельчатыми макушками. Я долго искал вход: в католических храмах всё незнакомо, всё чересчур огромно. И внутри тоже всё не так, как в наших соборах: холодно, пахнет камнем и смертью, только цветные витражные окна кидают легкомысленные пятна на пол. Я тут один. Неужели первый? Заглянул во все боковые капеллы, остановился у алтаря, заметил кабинки-исповедальни. Надо же! Только в кино их видел. Может, спрятаться там? Ну и зашёл. И вовремя.       Почти сразу услышал громкий шаг от входа, выглянул через шторку в окошко. Сначала никого не увидел. Потом прямо напротив открылась дверца, и оттуда вышел священник в чёрной сутане. Он испуганно смотрел на того, кто зашёл в храм.       — Что вам угодно, господин офицер? — скрипучим голосом спросил настоятель.       — Мне угодно побыть здесь, одному. Не нужно беспокоиться, я ненадолго, идите по своим делам, — громко ответил вошедший, акцентируя слово «идите». Теперь я увидел его спину. Он снял фуражку и повернулся к алтарю. Это был тот самый эсэсовец! Чёрт! Зачем он тут? Священник удалился за ту же дверцу, а фриц-красавец уселся за первый ряд скамеек для паствы, положил рядом фуражку и перчатки, закинул ногу на ногу и стал ждать.       Минут десять, не шевелясь. Я и он. Хотя он-то, может, тет-а-тет с Богом? Сидит, уставившись в одну точку. А я тет-а-тет со своим страхом. Этот немец — олицетворение всего демонического лоска нацистской машины. Видно, что он умён, расчётлив и жесток. Вдруг послышался звук открывающейся двери. Немец повернулся, и его лицо озарила светлая улыбка:       — Я тебя жду! — и он пошёл навстречу кому-то, скрывшись из сектора моего обзора. В ответ какой-то тихий голос, не понимаю, что там они делают. Потом звуки приблизились ко мне, и я расслышал сначала обрывки, а потом и полностью… Говорили по-французски:       — …невыносимо….       — …верю в тебя…       — … не отпускай…       — Ты ещё нам нужен!       — Но я хочу быть с тобой!       — Ты знаешь, что это невозможно. У меня семья.       — К чертям твою фрау!       — Тс-с-с… это Дом Божий!       — Пойдём туда! В исповедальню. Вдруг кто войдёт.       Бля-а-адь! Я тоже не задумался о том, что как бы в храме нехорошо ругаться. Но они идут в мою каморку! Похотливые гады! Что делать? Я инстинктивно сел на корточки и вжался в угол. Меня сейчас пристрелят, и никакое золото не поможет! Но Господь был милостив ко мне, матершиннику: эти двое забрались в соседнюю кабинку. Вроде это место для священника. Совсем близко, совсем рядом, так что слышно дыхание… Эти двое, они целуются! Вот так герр офицер! Я робко всматриваюсь в сетку между кабинок. Вижу только спины, мелькание рук, ничего определённого.       — Я так хочу тебя! — шёпот, как мне показалось, на всю базилику. — Лукас! Только ты мне нужен. Сделай мне больно!       — Тс-с-с… я не могу здесь, дурачок!       — А когда? Когда ты меня заберёшь?       — Сначала нужно завершить дело. Нам нужны лесные маки! Эта сегодняшняя ячейка террористов — ничто! Ты должен найти их лидера и типографию! Ты же выяснил имя связного?       — Да, он живет в Жозенкуре. Это недалеко, но это далеко от тебя, Лукас…       — Ты потерпишь! Заодно ты найдёшь своих приятелей-беглецов, не уверен, что их обнаружат, они бежали из заведения по улице Пуанкаре. Ты дойдёшь в Жозенкур, найдёшь там этого проводника, он свяжется со своим центром, ты должен узнать, где они печатают свои газетёнки. О… мой мальч-ч-ч… — И дальше шорох одежды, сбитое дыхание, толкание телом в стенку. Чёрт! Они там трахаются? Свят, свят, свят… Мой лоб покрылся испариной. Может, выползти под шумок, они всё равно не заметят в пылу страсти. Но страшно даже вздохнуть глубже. В окошко-сетку вдавилась рука. Я к чему-то вспомнил фильм «Титаник», сцену с потным стеклом страсти шикарного гроба-корабля. Эта слыхавшая про все грехи исповедальня — тоже мой «Титаник». Чёрт! Секс и пыл просачивались из соседней кабинки и изъедали стены богохранимого места. Они говорят по-французски. Этот парень француз… А немец использует эту страсть в своих эсэсовских целях… Мир сошёл с ума!       — Лукас, люблю тебя… Не отпускай меня, не отпускай!       — Скоро, скоро мы победим, и всё будет… А сейчас нужно… пойми…       — Лукас, мне тяжело.       — Потерпи, я всегда с тобой. Я всегда рядом.       — Скажи, что любишь.       — Люблю тебя, Поль…       Я вцепился в колени, вжался в пол, я чуть было не потерял сознание. Поль!!! Это он! Теперь я понял, что этот голос я слышал! Как же так? Поль — этот синеглазый мальчиш-кибальчиш — предатель! Он, рассуждающий в вагоне о том, что измена рядом! Он, получивший увечья в гестаповских застенках? Но ведь Аннет сказала, что его и Бернара убили? И сразу ответ:       — Поль, только как же ты объяснишь, что остался жив после этой заварушки в доме на Лепуа. Тебе поверят? Ведь они думают, что ты мёртв. Я тут принёс тебе подарок, чтобы подтвердить твою легенду.       — Что это?       — Якобы рассылка о разыскиваемом человеке. О тебе. Мы напечатали ещё в Кольмаре, здесь за твою голову дают две с половиной тысячи марок. Поверят, как думаешь?       — Хм… отличная идея. Я возьму. Давай ещё прострелим мне что-нибудь!       — Ты сумасшедший!       — Ерунда! Давай! Смотри, вот я оттяну кожу здесь, а ты выстрелишь!       — Ты сумасшедший, мой мальчик! Даже более сумасшедший, чем я. Потерпи…       Звук поцелуя. Звук затвора. Звук поцелуя. Звук выстрела… Я вздрогнул и ударился башкой о стенку.       — Тш-ш-ш… мой мальчик… Вот, это шотландский виски… запей…       Стон. Аромат спиртовых отдушек, крови и секса. И вдруг почти плач:       — Долбаная война! Лукас… Долбаная война… Долбаный твой фюрер! Я хочу тебя без всего этого! Просто ты и я! Я устал!       — Поль, потерпи… Если бы не война, мы бы и не встретились. Потерпи! Ты сможешь, ты не предашь меня…       — Я предал всех… а тебя нет… Крови много. Я люблю тебя.       — И я люблю тебя.       — Ты лжёшь… — совсем тихо ответил Поль. — Ты лжёшь… Я знаю. Я для тебя человек второго сорта. Я знаю. Но я буду уговаривать себя, я буду предан тебе, как пёс. Мне пора…       — Поль, ещё виски? Давай на рану… Возьми мою рубашку…       — Нет, нельзя, пойду так… Лукас… Прощай… Связь та же…       Дверца соседней исповедальни открылась, и Поль, видимо, ушёл, шурша подошвами… Немец ещё немного посидел, потом зашумел вещами, застёжками. И тихо, монотонно прочитал что-то типа молитвы, по-немецки. Вышел, забрал со скамейки фуражку и перчатки и чеканным шагом, гулко впечатывая каблук, удалился вон, непрофессионально не проверив церковные закоулки на предмет меня.       Я же буквально выполз из исповедальни и сразу натолкнулся на испуганного священника.       — Он стрелял в вас? — настоятель показал на пятна крови на полу.       — Нет. Он стрелял в одного ангела… или демона… Не понять. Скажите, это ведь кафедральный собор Нанси?       — Нет, это базилика святого Апра…       — Блин. А где Кафедраль?       — Вам надо на улицу Клотре, до площади…       — Вы благословите меня?       Священник перекрестил меня пятернёй и проговорил некую латинскую формулу. И я поспешил на поиски собора Благовещения. Внутри всё кипело и грохотало. Мне нужно было обязательно всех предупредить о Поле, никаких путешествий во времени до того, как не расскажу им о предательстве Поля. Мне нужно спасти одного немца, одного ирландца, одного русского и много добрых французов.       Я опять заплутал в сумбурных одинаковых улицах, а между тем стремительно опускались сумерки, нагнетая тревогу и очищая улицы от прохожих. Комендантский час начнётся в восемь, до этого желательно не просто успеть найти своих друзей, но и убраться из города. Меня начинал бесить мой неожиданно объявившийся географический кретинизм. Я понимал, что опаздываю, и боялся, что меня не дождутся. Когда я, наконец, вышел к кафедральному собору, было почти совсем темно. Я зашёл внутрь — никого, кроме Духа Святого. Прошёл по внушительному кораблю здания. Может, просто они где-то прячутся? Я громко кхекнул несколько раз. На мой звук откуда-то сбоку вышел священник: очень полный, с тоненькими бровями, удивлённо выгнутыми. В руке у него был бутерброд — хлеб с сыром.       — Чем могу помочь? — бархатным голосом спросил настоятель. Чем он может помочь? Разве только накормить? Если я буду спрашивать, были ли здесь мои друзья, не выдам ли я их, не навлеку ли опасность? Поэтому мучительное:       — Э-э-э…       — Он немой, падре! — звонко прозвучало от входа. Блин! Это Поль! Он медленно приближался к нам вдоль центрального прохода между скамейками, держась рукой о правый бок. — Нас должны были ждать друзья, но мы задержались. Неужели они уже ушли?       Священник выдержал паузу, видимо обдумывая: доверять — не доверять, но потом увидел, что одежда на правом боку у мальчишки пропитана кровью. И устремился к нему:       — Вас ждали, но ждали только одного человека, а не двух. Ждали Томаса, особенно русский Иван. Они ушли совсем недавно, минут двадцать назад, возможно вы их догоните. Но позвольте вам помочь, вы ранены?       — Это нестрашно, — морщась, ответил Поль. — Нам надо спешить. Томас — он, я Поль, наши друзья думали, что я погиб, они ошибались. Если вы дадите нам немного воды и хлеба, то уже этим нам поможете.       — Конечно, конечно! Но рану всё равно нужно обработать! Пойдёмте, я умею…       Поль немного помолчал и кивнул священнику. Мужчина, поддерживая раненого, повёл нас в ту самую комнатку, что находилась за боковой дверцей.       — Меня зовут отец Кристоф, я здешний прелат с того самого 1940 года, — вздохнул священник и стал закатывать рукава сутаны. Он выставил на стол графин с разбавленным вином (как я потом понял), тарелку с оливками, хлебом, сыром, варёными яйцами и выразительным жестом пригласил меня трапезничать. Сам же усадил Поля на хлипкую кушетку и велел снимать одежду. Из кармана Поля выпал смятый листок. Отец Кристоф поднял и не удержался — развернул и прочёл. Я, вытянув шею, разглядел на листочке картинку-портрет молодого парня, сбоку орёл со свастикой и крупно цифра «2 500». Священник аккуратно сложил листок и ничего не сказал. Он стал обрабатывать рану быстро и ловко, как профессиональный медбрат. Промыл и наложил тугую повязку из широкого бинта. — Повезло: пуля по касательной прошла, чудом не задеты органы, даже удивительно. Не иначе Господь спас, уберёг! Хвала Владыке над жизнью и смертью! Скоро восемь, может вам следует остаться в храме, хотя бы до утра, здесь…       — Нет, нам нужно торопиться, нужно догнать наших друзей, — Поль говорил с трудом, лицо серое, губы белые, под глазами круги, в глазах бездна. — Как они ушли без меня? Они не знают местности?       — С ними была девочка, Зои. Она сказала, что знает, куда идти.       — Девочка? Детей-то зачем привлекают?       Отец Кристоф только горько вздохнул и покачал головой, показывая всем видом, что он согласен. Поль же, только его перебинтовали, героически поднялся, хотя было видно, что ему трудно: он ведь не спал сегодня, да и чёрт знает какие демоны рвали его душу. Он жадно выпил вина и собрал толстенный бутерброд из двух кусков хлеба и трёх ломтей сыра разных сортов.       — Нам пора. Благодарим вас, падре. Я буду знать, что вы патриот и молитесь за бедную Францию, — эти слова ёкнули в моём сердце, мне стало страшно за отца Кристофа. — Мы пойдём, возможно придётся ещё увидеться. Молитесь и за нас… Я понимаю, что вы далеки от некоторых дел, но всё же… Где можно купить оружие? Или пули?       — Это легко, — нисколько не удивился священник, — третий дом по левой стороне, как выйдете из храма. Там старьёвщик лавку держит. Скажите ему, что «отец Кристоф просил свечей».       Поль нехорошо улыбнулся (или мне так показалось, так как я понимал, что людей, которые могут пострадать, становится больше и больше). Мы засобирались, и священник проводил нас до дверей, благословил и велел поторапливаться. И мы двинулись прямо по улице — уже пустой, уже тёмной. Поль ухватился за мой рукав и впервые после встречи в храме заговорил со мной:       — Значит, Аннет взяли? А вы бежали? — Я кивнул. — Молодцы. Жаль, что меня не дождались. Вы думали, что я мёртв? — Я кивнул. — Мёртв Бернар… Прямо в голову. Слушай, а что, если мы потратим твои деньги? Те, золотые. Он же старьёвщик — небось, будет рад раритету? — Я опять кивнул. Да и на самом деле подумал, что это правильно — нужно потратить деньги на оружие, но не торопиться говорить числительные. Надеюсь, что я всё правильно понял в механизме этих скачков во времени, и если я даже потрачу деньги, у меня будет шанс всё-таки предупредить друзей о предательстве Поля.       У старьёвщика, который, вопреки моим ожиданиям, оказался довольно молодым рыжеволосым парнем, правда на костылях, всё прошло гладко. Во всех смыслах. Во-первых, он сразу понял, что мы хотим, и предоставил на выбор из-под прилавка несколько видов пистолетов. Поль, как знаток, каждый осмотрел и пощёлкал. Выбрал два пистолета и отдал рыжему парню свой, «пустой», как он сказал. Во-вторых, старьёвщик принёс из склада запечатанные в промасленную бумагу пули. В-третьих, когда я выложил тринадцать золотых монет на прилавок, продавец нисколько не удивился, а лишь понимающе цокнул, смёл золотые в коробочку и достал нам ещё пули, два свитера (хотя мой был вполне нормальный), фляжку с коньяком и пачку немецких сигарет «Eckstein». В-четвёртых, когда сделка состоялась, у меня — видимо, от переживаний — начался глазной тик, как будто секундная стрелка билась под нижним веком. Но это всё! Никаких падений и головокружений! Хорошо, что я притворился немым, сейчас даже случайно не назову какое-нибудь числительное.       Потом мы бежали, как вчера ночью: от дома к дому, заныривая в тесные переулки и выглядывая из-за углов. Но сегодняшние перебежки мне уже не казались столь опасными. Я ЗНАЛ, что нас не тронут, что наверняка караулы предупреждены, а Поль играет «в прятки» ради меня. И я подыгрывал как мог: понимал с полуслова, с полувзгляда, не отставал, затаивал дыхание, прижимался к стенам. И даже демонстрировал тревожность и сосредоточенность. И это было легко: я просто с интересом и тревогой наблюдал за Полем. И если тогда, в базилике святого Апра, меня душило негодование и отвращение к мерзкому предателю, то сейчас я замечал в нём какую-то обречённость, механистичность, омертвелость. В чёрных глазах виделся не ярый огонь сопротивления и борьбы, а блики пустоты, обманчивое свечение бездны. Вдобавок я понял, что ему больно двигаться — у него дёргалась губа, он судорожно вдыхал, когда нужно было пригнуться. Простреленный бок — цена актёрского мастерства.       Из города мы вышли в маленький лесок и сбавили темп. Поль объявил, что до деревеньки Жозенкур два часа ходу, и даже похлопал меня по плечу, вымученно улыбнувшись. Мы не останавливались ни на минуту. Он шёл и шёл. Мою поясницу неприятно холодил пистолет, прижатый ремнём брюк, итальянская «беретта». Это опасное железо в кожаном полукожухе меня беспокоило, я беспрестанно дотрагивался до него и думал, что никогда не смогу выстрелить. Деревенька показалась даже раньше, чем через два часа. Без единого огонька, только белые стены невысоких домиков отражали свет осенней луны, вдруг неожиданно выглянувшей ядовитым глазом. Поль наконец остановился. Очевидно, что он не знал, в какой дом податься.       — Нам никто не откроет ночью, а нарваться на оккупантов тоже бы не хотелось. Думаю, что наши друзья уже где-то здесь. Давай-ка попробуем переночевать вон в том сарае у крайнего дома, а завтра с утра найдём Этана Вердье.       Я согласно кивнул, и у меня промелькнула мысль, что, когда Поль уснёт, я всё-таки побегу искать дом учителя и своих друзей, чтобы предупредить. Благо во дворе этого домика не было злой собаки и мы беспрепятственно проникли в незапертый сарай, который оказался хранилищем для сена. Французы всё-таки удивительно беспечны! Мы взобрались на ворох колкой мёртвой травы, через выдувное окошко не только проникал лунный свет, но и можно было контролировать подход к сарайке. Поль вытащил фляжку с коньяком, сделал большой глоток, передал мне. Мне тоже пришлось заглотнуть и обжечься, занюхав алкоголь ароматами сена и навоза.       — Спать! — распорядился Поль и толкнул меня на эту деревенскую перину. А сам закрутил фляжку и улёгся позади меня, тесно прижался, обвил руками и выдохнул коньячными парами в ухо: — Не дёргайся, я без глупых намерений! Будет холодно, только так можно согреться. Спи! И я буду, а то смертельно устал…       Он устал, а я ещё бодр, ведь я выспался в подвальчике у Аннет. Поэтому я стал ждать, когда Поль уснёт, планируя отправиться на розыски друзей, полагая, что деревня небольшая. Но минута меняла минуту (а я как будто чувствовал, как движется стрелка благодаря тику под глазом), а Поль не засыпал. Я это чувствовал по его дыханию, по шевелению. Потом вообще он освободил меня от себя, сел и закурил. Ему не спится? Просто железный человек! Я повернулся. Он курил, бессмысленно уставившись в одну точку. Глаза неестественно влажные, и рука с сигаретой трясётся. Он вдруг начал кивать головой, как будто кому-то отвечал в безмолвном разговоре. Обжёгся догоревшей до основания сигареткой, зашипел, погасил её о подошву. Увидел, что я на него смотрю, приблизился к моему лицу, завис, дал мне возможность рассмотреть в подробностях его глаза, ресницы, брови и притягательные губы.       — Ты боишься смерти? — прошептал он. Я кивнул. — Значит, ещё надеешься… — Я провёл кончиками пальцев по его щеке, совсем ещё детской, не огрубевшей от щетины. — Да ты жалеешь меня? — Поль вдруг переменился в лице. — Не нужно меня жалеть! Я столько людей убил. И ещё убью! Давай спать.       И он опять хозяйски развернул меня, оплёл руками, настраиваясь на сон. И опять не спал, ворочался, шмыгал, прижимался ко мне и что-то шептал в шею. Я сдался к утру. Так и не сбежал в деревню. Уснул, содрогаясь от холода, сжимая тёплый комок предательского тела. Теперь уже я обнимал, а он уютно втёрся в меня. Мелкий, страшный, запутавшийся в тёмных переходах чести и бесчестия, смелый и слабый, безжалостный и выжженный дотла какими-то адскими событиями адского времени.       Утром нас обоих трясло от холода, руки не слушались, зубы стучали. Его серый свитер от старьёвщика промок не только от росы, но и от крови. Мы чуть согрелись коньяком и скатились с верхотуры сеновала. Ныли все мышцы, тик в глазу усилился, с каждым криком петуха в голове что-то взрывалось. Сил играть в осторожных штирлицев не было. И мы, обогнув двор, приютивший нас, вышли на проснувшуюся улицу. Жителей деревни рано поднимают дела сельскохозяйственные. Вот и сейчас мы, ходячие мертвецы, практически сразу встретили небольшое стадо коров и мальчишку, рьяно намахивающего кнутом. Поль спросил у пацана, где живёт Этан Вердье. Мальчишка сначала послал нас по-французски — видимо, куда подальше. Но Поль улыбнулся ему и показал запрятанный за пояс пистолет. Парня, вероятно, потрясло кровавое пятно на боку, а не оружие. И он сдал учителя. Сказал, как дойти.       Нам открыла очень красивая женщина — веснушчатая, но черноволосая.       — Доброе утро, я — Поль, он — Томас, — не дал ей даже спросить Поль. — Наши друзья — трое братьев по оружию и девочка, дочь Аннет, — должны были добраться до вас…       — Вы Поль? — женщина изумлена. — Тот самый?       — Который?       — Вот! — Она из кармана неудобоваримой накидки испанского вида вытащила листок, развернула и быстро прочитала: — «Розыск. Поль Варенá, 1924 года рождения, бежал из-под защитного ареста в Страсбурге, виновен в убийстве гауляйтера Монка, подрывах поездов на железных дорогах севера Французской провинции, взорвал здание гестапо в Фальсбуре, организатор бегства заключённых из концентрационных лагерей. Особо опасен, обладает искусством перевоплощения. Подлежит аресту и отправке в рейх согласно директиве 7 декабря 1941 года. Две тысячи пятьсот рейхсмарок за голову опасного преступника».       — О! Да я звезда! — горько усмехнулся Поль. — Так наши друзья здесь?       — Конечно! Пойдёмте, они на заднем дворе.       Мы пошли за женщиной сквозь узкий чистый коридорчик. На заднем дворе — что-то типа мансарды, которая выходит в садик. Там между кряжистых, уставших от лета яблонь деловито расхаживал петух, а на мансарде все те, кого я так хотел увидеть живыми: за столом с нарядной скатертью сидели Иван и Шон, на перилах восседал Пауль. Тут же на одноногом стуле для пианино ещё один человек — усатый, лысоватый, небольшого роста, должно быть Этан Вердье.       — Смотрите, кого я вам привела! — воскликнула хозяйка. Все открыли рты. Первый соскочил Пауль и кинулся к Полю:       — Поль! Жив? Жив! Жив! Жив! Зараза, ты жив!       Иван поспешно встал и прижал меня к себе:       — Я переживал, я думал, что тебя взяли… Прости нас, что…       — Иван, опасность… — шёпотом по-русски успел шепнуть я ему в ухо. — Предатель!       Иван услышал, удивлённо посмотрел на меня, но эйфория встречи уже разрослась: меня теребил Пауль, хлопал по спине улыбающийся Шон, тряс руки новый знакомый, действительно Этан Вердье. Нас представили Инес — той самой красивой женщине, она побежала в дом варить для нас кофе. В общем, типа дня победы на очень локальном уровне. Все расспрашивают, как мы встретились, как добрались, где ночевали, улыбаются при упоминании отца Кристофа, хмурятся, когда Поль рассказывает о смерти Бернара и ещё нескольких активистов Сопротивления. Потом начинают рассказывать они (в основном Пауль): как они долго нас ждали, как Шон прикончил троих фрицев, как они петляли по лесным тропам за этой несносной Зои, как они удивительно быстро нашли Этана и что в Жозенкуре нет отделения гестапо, здесь немецкая власть наездами.       — Поэтому здесь типография, — пылко вещал Пауль. — И я остаюсь здесь! И Шон тоже! Мы будем сражаться. Иван ещё не решил. Он всё за Томаса переживал.       Чёрт! У меня похолодело внутри, стук глазного тика, казалось, слышали все. Зачем Пауль это говорит? Поль ведь должен был узнать, где типография. Ему даже не пришлось выискивать. Теперь он знает, что типография здесь, в Жозенкуре, скорее всего в подвале дома самого Вердье. Инес принесла кофе, а я не могу пить, задыхаюсь. Понимаю, что нельзя медлить, нужно сказать им… Но как? Я ведь немой! А Поль — легенда, народный герой, которого разыскивает гестапо, раненый гаврош французского сопротивления. Выручил Иван — по-моему, он чувствовал моё состояние. Он вдруг оборвал речь друга:       — Пауль, мы ведь говорили о предательстве. У нацистов слишком много информации. И в Фальсбуре, и в Кольмаре, и теперь вот в Нанси… Вчерашняя облава наверняка дело информатора. Надо найти этого волка в овечьей шкуре.       Все замолчали. Никто не мог даже предположительно назвать имя иуды. Они были уверены друг в друге. Самые здравые рассуждения указывали на меня, как на «тёмную лошадку», и на Пауля, как на этнического немца.       — Давайте рассуждать здраво. Предатель — это тот человек, часть биографии которого нам неизвестна, ибо она скрывает мотив его действий, — это высказался Поль. Ого! Он как раз собрался «здраво рассуждать»! Он уверен, что его легенда, расписанная стараниями Лукаса, подкреплённая шрамами на спине и раной в боку, железобетонна и неопровержима. Он сейчас будет кого-то обвинять! Пора!       — Я знаю, кто предатель.       Все, кроме Ивана, шокированно повернулись на меня, так как это сказал я. В горле пересохло, и глазной тик перешёл на оба глаза. Я встал и зачем-то вытащил из-за пояса «беретту».       — Да, я не немой. Считайте, что я был послан вам специально, чтобы обнаружить предателя. Я узнал это, когда заблудился в Нанси и никак не мог выйти к кафедральному собору. Спутал его с базиликой святого Апра. Да, Поль… Я был в соседней кабинке исповедальни. Я слышал, о чём ты говорил с этим эсесовцем.       Немая сцена. Почти библейски прокричал петух. Поль встал и улыбнулся мне.       — Я не знаю, о чём ты говоришь. О какой исповедальне и о каком эсесовце. Но ты нам всё это время лгал? А Бернар тебе поверил, он тебе поверил и сейчас мёртв!       — Стоп! — вскричал Пауль. — Томас! Ты что такое говоришь? Ты с кем-то спутал Поля. Наш Поль столько гадов перебил, столько всего наворотил, что он вне подозрений! Расскажи ещё раз, что там было в святом Апре?       — Нет! — Поль выхватил пистолет. — Зачем нам его истории? Он нас всех водил за нос, он лжец! Он и есть информатор!       — Не всех! — Иван встал между мной и Полем. — Я знал, что Фома не немой.       — И ты с ним?       — Подождите! — вмешался женский голос. — Нацисты ищут Поля, — Инес трясла лживым листком, — он не может быть предателем!       — Предатель тот, кто втёрся к нам в доверие и лгал всё это время! — выплёвывал слова Поль. Он пытался обойти Ивана, как мне казалось, чтобы достать меня, он уже остановился на маленьких ступеньках, что вели вниз, в сад. — Или, может, ты захотел получить деньги за мою голову?       — Думаю, что твой Лукас никому не будет платить две с половиной тысячи, так как эта бумажка лишь театральный буклетик, рассчитанный на зрителей из сопротивления! — И загудело в голове, нервный тик перерос в тик мозговой. Чёрт! Я назвал число! А Поль захохотал:       — Да кто такой Лукас?       И я понимаю, что мне не верят, что даже Иван растерян, что в этой сцене я выгляжу как шизофреник. Мне не удалось их спасти. Я сейчас исчезну, и он их переубедит. Выход только один. Хриплю Ивану в ухо, ухватившись за его плечо:       — Запомни! Я это делаю ради вас, как это делал Алексей. Верь мне. И не возвращайся в Советы после войны.       Отталкиваю его от себя и стреляю в упор в этого мелкого, страшного, запутавшегося, выжженного дотла мальчишку. Прямо в шею, туда, где родинка. Он падает вниз, кровь делает прощальный салют, вырываясь из разорванной артерии, успеваю заметить, что он улыбается… Все кричат. Я пытаюсь бежать назад, в коридорчик, так как вижу, что Шон выхватил из руки Поля пистолет, снимает предохранитель… Я спотыкаюсь, падаю… Звук выстрела. Свист пули. И ещё выстрел… ___________________________       ¹ C’est des conneries — фр. ругательство — чушь собачья. Благодарю забавное издание Гурин А.А. Ругательства на 15 языках: карманный словарь-разговорник.       ² Trombiner — фр. ругательство — трахать.       ³ На юге Франции существовало марионеточное государство во главе с Филиппом Петеном (в Виши), оккупационный режим был там слабее.       ⁴ Чёрные треугольники нашивали на одежду заключённых концентрационных лагерей, считавшихся «неблагонадёжными», асоциальными элементами — маргиналами, тунеядцами, подозрительными, попрошайками и др.       ⁵ No pasaran! — лозунг французских патриотов, «они не пройдут», появившийся ещё в годы Первой мировой.       ⁶ Маки — макисы, от фр. чаща, заросли — так называли себя французские партизаны, отряды движения Сопротивления.       ⁷ Herr Offizier! Wir neunte Wagen! Hier rein — Господин офицер! Мы около девятого вагона! Здесь чисто (нем.).       ⁸ Транскрипция с немецкого — «Добрый день, ненавистные тараканы!» — французы издавна называли «немцев» тараканами, как те их — «лягушатниками».