Их надежды вдали от беды, Их свобода — всё время Уходить от погони, На бегу заметая следы. Сплин — Звери
Ученица не поднимает глаз — смотрит в чашку с дымящимся ароматным чаем. Скованность и неловкость победили прежнюю бойкость: она даже говорить стала тише и спокойней, потеряв эмоциональность. Псионик не знает, чем может помочь; снова во всём винит себя и клянётся, что как минимум раз в неделю будет звонить той, что когда-то была его лучшей подругой. Растерянность мешает сосредоточиться, но, собравшись, он осторожно обнимает Ученицу — она шумно и тяжело вздыхает, пытаясь расслабиться. Раньше они были намного искренней и бесконечно верили в правильность совершённых поступков, но сейчас всё иначе — сомнения грызут их души стаей голодных собак, а чувство вины отравляет даже самые яркие цвета тусклостью. Ученица навсегда потеряла самое дорогое, что у неё было — значит, навсегда потеряла и себя. Она больше не боится гулять по городу поздно ночью и делится священными для неё идеями с крайне неприятными людьми — развлекая, а не заставляя задуматься. Но Псионик должен знать не об этом, и Ученица говорит: — Он постоянно снится мне, Пси. Псионик глядит с теплотой и пониманием: — Мне тоже. — А недавно, — продолжает она, — я видела его на картинах какого-то художника. Этот художник — он забавный, выглядит совсем как клоун. И ведёт себя так же. А на каждой картине — пытки. Ученица, не выдержав, закрывает лицо руками, продолжая говорить что-то. Псионику удаётся разобрать всего одну фразу: — Он называл его Страдальцем. В её квартире пахнет кошачьей мятой и пылью. За прошедшие годы как будто ничего не изменилось — замерли стрелки часов.***
Бешенство Соллукса до крайности ощутимо, почти материально — ему самому оно представляется снопом потрескивающих красно-синих искр. Арадия наблюдает с живым интересом: больше не пытается успокоить, ведь знает: бесполезно. Соллукса раздражает её безучастность, он устал от вечной безэмоциональности и отдающего искусственностью смирения: это, чёрт возьми, совершенно другая Арадия — вместе с братом он потерял и девушку. Но у него нет права злиться, и взять себя в руки удаётся достаточно быстро — угнетает лишь ставшая чем-то привычным обида на отца. Они никогда не придут к пониманию, и всё, что остаётся Соллуксу — занять у Арадии немного фальшивого смирения и балансировать на грани цветущей холодом ненависти и равнодушия. От попытки понять самого себя его отвлекает весёлый свист и громкие неразборчивые выкрики. Сперва Соллукс не находит ничего примечательного в компании идущих навстречу парней. Он собирается повернуться к Арадии и сказать что-то полушутливое, словно хорошее настроение случайных прохожих повлияло и на него, но осекается, когда видит его. Эридан не улыбается, как остальные. Он заметно нервничает, и это единственное, что доставляет Соллуксу удовольствие сейчас. Эридана, вроде бы, никто не принуждает идти, но на него косятся со смешанным чувством презрения и сочувствия. Если эти парни вообще способны чувствовать в данный момент — любопытно, что Эридан делает в компании законченных наркоманов. Соллукс криво усмехается, представив, как Ампора решает повысить свой авторитет в семье и учится всему, что умеет брат. Каптор уверен: этот человек не способен даже курить обычные сигареты — согнётся пополам в приступе кашля и сочтёт себя не униженным, но повзрослевшим. Взгляд Соллукса исполнен отвращения. Брезгливость — не совсем верное слово, но именно так он привык это называть. Похоже, Эридану не по себе — ещё одна деталь в копилку забавляющих Соллукса моментов. Ампора всё время поправляет шарф быстрым и резким движением, словно задыхается, будто его собираются вздёрнуть, а петлю уже набросили на шею. Иногда он неловко спотыкается, потому что вышагивает чуть ли не зигзагами — лишь бы случайно не прикоснуться к одному из сопровождающих. Соллукс удивляется: Эридан всё же не настолько глуп, чтобы дойти до такого в своём мазохизме. Арадия легко касается плеча Каптора, и он вздрагивает от неожиданности — успел совсем забыть о существовании подруги. Ему сразу становится спокойней, и вместе с тем он вспоминает, что так и не извинился перед ней. Но Соллукс не умеет подбирать подходящие слова, когда это действительно нужно, поэтому просто выразительно глядит на Арадию — уверен, что она поймёт. Хочется забыть про отца, Митуну и Эридана — сосредоточиться на ней и попробовать ухватиться за нить оборванного разговора. Соллукс в очередной раз проклинает резкие перемены в настроении — трудно понять, кто болен сильнее: он или Арадия. — Мы могли бы помочь ему, — едва слышно говорит Мегидо. Соллукс подавляет желание резко отстраниться и старается ответить как можно мягче, хотя знает, что в голосе сквозит злость: — Неужели ты не помнишь? — Я помню только самое важное. — Нет, Арадия всё-таки никогда не сможет его понять. Эридан наконец-то замечает их. Соллукс бы обрадовался промелькнувшей на лице тени страха, но не видит ничего, кроме замешательства. Ампора так привык бояться, что это чувство вытесняет ненависть, которая становится заменой удивлению и любым другим чувствам. Соллукс ненавидит так же невыразимо и так же искренне, до одержимости, до странной привязанности, словно нуждается в том, кого готов убить. Убеждаясь в своей ненормальности, неправильности происходящего и отвратительности текущего дня, он бросает, не глядя на Арадию: — А знаешь, мы могли бы посмотреть, куда эти клоуны направляются. Как герои какого-нибудь дешёвого детектива. Ты ведь любишь детективы, Арадия?