— Анатолий Михайлович его звали, — женщина, докончив принесённые рисовую кашу в контейнере и бутерброды, без возражений выданные Шурику и Электронику поварихой для приболевшей медсестры, сейчас неторопливо употребляла мятный чай, стоявший в заварнике. Впервые за прошедшие сутки ей было хорошо и спокойно, ничего не угнетало, даже румянец на щеках появился. А может, она просто, в конце концов, согрелась.
Очень странно, знаете ли, было обнаружить Виолу, сидящую утром за столом, ссутулившуюся и уронившую умную гордую голову на ладони рук, лежащих на столешнице. Странно, непривычно, а оттого — страшно. Вот и пригодилась вроде бы пословица про словцо, которое вылетит — не поймаешь. Но — нет: как оказалось, женщина спала, однако вряд ли это можно назвать полноценным сном, говорю как бывший студент. К тому же, светила не погашенная с вечера лампа, и потому женщина повернула лицо вправо, чтобы не слепило глаза. Очки валялись тут же, рядом с правой рукой, и грозились брякнуться на пол. Лицо нашей лагерной медсестры было… измождённым. Под глазами угадывались уже залёгшие синеватые полукружия. Виола хмурилась: ей, по-видимому, что-то снилось, и что-то явно нехорошее. Пора бы это прекращать.
Шура метнулся в изолятор, к Электронику, а я отправился будить Виолу. Так и есть: спала она некрепко, а потому от прикосновения к руке, — я уже намеревался что-то сказать, — медленно-медленно открыла глаза. К тому времени появились кибернетики. Сергей выглядел непривычно серьёзным и сосредоточенным и почти сразу же метнулся к медсестре. Он искренне беспокоился за неё, как оказалось. И не без причины. Но всё это выяснилось далее, а пока женщина выказала слабое удивление происходящему, и тут, наконец, до неё, кажется, кое-что дошло. Она, кроме само собой подразумевавшейся усталости, пожаловалась на холод, хотя заморозков не наблюдалось. В принципе, это не было чем-то необычным: после камеральных работ в универе к утру тоже было холодно и есть хотелось. Виола как-то вяло попыталась отнекиваться, но изданное её животом недовольное «грроу» придало решимости Электронику:
— Слышать ничего не хочу! Мы быстро! Шур, пошли! — и потянул за собой Александра к выходу.
— Серый, а что вчера-то произошло? Где ты был? — слегка ошарашенно попытался узнать Шурик, но потерпел фиаско.
— По дороге расскажу. Ну же, погнали, пока столовка открыта!
И они исчезли за дверью. Ну, а я пока решился сотворить чай или что-то наподобие этого, справедливо решив, что из чаёв нужно что-то успокаивающее: медсестра была сама не своя, и кроме согреться явно испытывала желание что-то рассказать, но для этого надо был не потерять лицо, а губы уже дрожали.
«Надо срочно отвлечь её!» — подумалось мне, и я, шастая по комнате в поисках чайных принадлежностей, попутно стал расспрашивать Виолу о том, где чего достать. Помогло: женщина быстро сориентировалась и, поначалу слегка дрожащим голосом, давала указания насчёт того, где что лежит и как заваривать. К тому времени, как чай был готов, появились кибернетики с провиантом. Шурик, правда, извинился и сказал, что услышанное ему нужно переварить, и желательно в одиночестве. Эл понимающе кивнул, и второй кибернетик, распрощавшись, покинул медпункт.
И вот, насытившись и успокоившись, женщина решилась и начала рассказ. Он предстоял долгим…
— …Он вёл у нас гистологию. Кафедра, как сейчас помню, располагалась на третьем этаже старого, довоенного ещё здания каких-то стремительных и строгих кубических и прямоугольных форм с ленточным остекленением на лестничных клетках. Забыла, как называется точно этот стиль…
— Конструктивизм, — подумав, уверенно хмыкнул Сергей. — Ещё Библиотека Академии Наук в таком же, но помпезнее. — Что? А, ну да, в этом Советском Союзе тоже была Академия наук, и Ландан здесь так же был зэ кэпитл оф Грэйт Бритн.
Виола кивнула:
— Как сейчас помню: Ленинградская, двенадцать, — и сделала очередной глоток чая. Подумав с пару секунд, попросила: — Серёж, помощь нужна: можешь освободить от резинки мои волосы? Давит… — И поморщилась. — Просто стяни и в-выкинь её н-напрочь, ладно? — Электроник явно удивился такой просьбе, и, наверное, обращению, но кивнул и сделал то, что от него требовалось. И был вознаграждён: мощная волна роскошных цвета воронова крыла волос, освобождённые, легли на плечи женщины, обрамили её лицо, шею… Виола с наслаждением потянулась. — Боже, как х-хо-рош-шо-о… спасибо… — и блаженно улыбнулась. В комнате будто разом стало светлее. Сергей с восхищением наблюдал за преображением: он, как впоследствии много времени спустя выяснилось, узнал ту, что явилась ему в сегодняшнем переломном ночном сне. Да, всё было так: девочка с кошачьими ушами и вот эта взрослая, мудрая, восхитительно красивая и, как сегодня выяснилось — всё-таки тоже беззащитная женщина…
Но всё хорошее когда-нибудь заканчивается:
— Так вот, Анатолий Михайлович, помимо всего прочего, учил нас красить препараты. И вот что говорил: «Ткани мертвецов, как и ткани живых людей, никогда не врут и врать никогда не станут». И подумав, добавил: «В отличие от самого человека».
А потом были старшие курсы. Я, признаться, немало удивилась, когда в патанатомическом бюро на Правды, тринадцать обнаружила Анатолия Михайловича. Нет, конечно, и «гиста», и «патан», как мы, студентота, именовали эти предметы и отрасли медицины, связаны с тканями, но вот чтобы такое совпадение… — Медсестра покатала остаток чая в чашке и решительно опустошила её.
— Я и ещё пару человек стали участвовать в работе кружка кафедры патанатомии, которым и руководил Анатолий Михайлович. Ну и, как вы понимаете, таким студентам иногда позволяется чуть больше, но и спрашивается зато больше. Не стали исключением и мы. Однажды мы задержались, — пустая чашка, до того момента удерживаемая в изящных пальцах, звякнула, наконец опустившись на блюдце. — Ехать на транспорте в общагу, зимой, вечером, в снег, когда тот плохо ходит, а потом ещё тратить время, чтобы, приехав, сварганить поздний ужин и в час тридцать — два тридцать лечь спать — это было свыше наших сил. — Женщина скептически цыкнула и продолжила. — Так что решили заодно и поужинать чем Бог послал. Анатолий Михайлович поставил греться электрочайник, достал печенье, как сейчас помню, — «Юбилейное», — а мы достали и соединили свои припасы — что у кого осталось после напряжённого дня. Потёк сам собой разговор, сначала на отвлечённые темы, потом на профессиональные, а затем и на личные. Получилась эдакая пионерская «свечка», только вместо пионеров в лагере были медики с кружка патанатомии одноименной кафедры. Рассказала и я, — Виола сомкнула веки, о чём-то задумавшись на время. — Сказал своё слово и Анатолий Михайлович. — Уголки губ медсестры дёрнулись в грустной улыбке. — У него, знаете, была шикарнейшая лысина — она называл её широким пробором — и небольшие чёрные глаза, живые и внимательные, как светляки. Но вот остальное лицо в целом… — она дёрнулась, — мы к тому времени старшекурсники были, и врождённое от приобретённого отличить могли. Наконец, кто-то, после очередного рассказа, решился спросить о том,
как,
кто и, главное,
за что. Он и рассказал… — Женщина шумно выдохнула, решаясь. — «Я, говорит, детдомовский. А в конце сороковых сами понимаете какая атмосфера царила в детдомах.» Он криво ухмыльнулся — вряд ли это можно было назвать улыбкой, разве что бесконечно горькой, — и продолжил: «А за что? А
просто так. Потому что кому-то
захотелось. И… я не хотел бы освещать подробности,
каким образом, — он выделил эти два слова, — я впоследствии выудил… выявил заказчиков. И исполнителей. Ну и каков был мой им
ответ. — И вот тут нас продрало до костей. — Одна из причин, почему я, собственно, здесь работаю… А тогда… они говорили… хм, если это можно назвать словом „говорили“… Им
казалось это
очень забавным.»
Воцарилась тишина… То, что я услышал, было вполне в духе «развлечения» сидящего скама над так называемыми «политическими» в сталинских концлагерях. Охуенно «смешные» такие развлечения, на которые тамошняя администрация охотно закрывала глаза. Впоследствии их довольно подробно зафиксировал Данциг Балдаев.
Мои невесёлые размышления прервал к тому времени совсем осипший голос Виолы:
— А вчера… вчера встретила вот Сергея… никакущего совсем, — Эл тяжело вздохнул и кивнул, — а когда стали разбираться, то тоже услышала, — женщина перешла на громкий, какой-то горячечный шёпот, — что произошедшее тоже было сделано «просто так». — Судорожный вздох. — Это меня и добило…
Виола спрятала лицо в ладонях, плечи её затряслись. Она давилась рыданиями. Страшно. Беззвучно. Безысходно. Сергей обнял её за плечи, стал гладить по голове, стал успокаивающе бормотать что-то на грани слышимости, уверяя её, что всё произошедшее уже прошло, что она не там, а здесь, что ей ничего не угрожает, — словом, всё в таком же духе. Не знаю, смог ли я бы поступить на его месте как-то по-другому, как-то лучше, что ли. На душе было тяжело и очень гадко, но тяжелее было видеть совсем расклеившуюся — отдавшую почти всю себя, чтобы жил, а не существовал, другой человек — нашу медсестру, совсем неплохого, в принципе, человека.
Союзника. Я присоединился к Элу, и вот, женщина, вздохнула, посидела так, перестала вздрагивать, отняла руки от лица, поднялась, поблагодарила нас и отправилась к неприметной доселе двери, за которой оказался небольшой душ. Выйдя из него спустя время — вымывшись, высушившись и закутавшись в махровый халат, — Виола попросила Электроника — Сергея — присмотреть сегодня за медпунктом, побыть за неё этот день. Сергей, видя, что эти сутки окончательно вымотали её, безоговорочно согласился хранить её сон и покой. Улыбнувшись устало и тепло поблагодарив, Виола скрылась за дверью изолятора, где спустя непродолжительное время уснула глубоким, целебным сном.
Распрощавшись с Электроником, хотя нет — уже всецело и окончательно Сергеем, — я покинул медпункт.
***
На вечернем костре две рыжие хулиганки, а также Женя, были подозрительно притихшими. Славя и Лена, сидя неподалёку от них, тихо о чём-то переговаривались, не обращая на меня внимания. Сергея не было. Виолы, естественно, тоже. Шурика не наблюдалось тоже. Кивнув Мику, я отошёл в сторону. Пройдя не так уж много, встретил на развилке Первого. Мрачно выслушав меня, он заключил:
— Доигрались, блядь. — Вздохнул. — Сдаётся мне, что грядут большие перемены. И их не могу прогнозировать даже я. И это мне ой как не нравится. Единственное, что могу тебе определённо сказать — просто будь начеку, Семён.
И исчез.
Перемены начались уже с завтрашнего дня, когда на день раньше прибыл автобус и мы были вынуждены собираться. Уже засыпая в «Икарусе», я вспомнил:
«Будь начеку, Семён.»
