Надо улыбаться

Слой за слоем - лишь маски; Лица вовсе нет. Мне давно глаза выжег Солнца ласковый свет... Тишина в кабинете оглушала. Не было слышно даже дыхания. Сибирь, иначе - Михаил Иванович Брагинский, с каким-то жутким отчаянием смотрел на высокую, сидевшую в кресле фигуру прямо напротив. Только на стене тикали часы, напоминая о том, что жизнь не стоит на месте. Стол, стоявший у окна, был девственно чист. Только лишь вскрытый так небрежно конверт, а, точнее, его остатки, были разбросаны по всему периметру. Светило солнце, летнее веселое солнце, прямо в глаза. Молчание никем из них не нарушалось, но было видно что Михаил, черноволосый и худой как щепка, силиться что-то сказать, возразить, но не может. Терпит, сдерживает себя. Глаза, зеленые как листва на деревьях, глядят куда угодно, но только не на истукана, которым и замер Иван Брагинский, собственно говоря, его отец. Но Михаил не выдерживает: он вскакивает со своего места, бежит к окну и прижимается лбом к хладному стеклу, в надежде, что все сказанное сейчас между ними обоими окажется сном, бредом, мороком... Ему страшно. Да, он никогда не был отцу покорным сыном Руси, Российского государства, затем Империи, после - СССР. Сейчас же - Российской Федерации. Как и Петр, Петербург, Москва - Елизавета... Как и многие другие воплощения российских городов. Но они - семья. А родственников не выбирают. Напряженный, как выпущенная из лука стрела, Михаил собирает всю свою волю в кулак и оборачивается, чтобы еще один раз взглянуть в немного меланхоличное лицо Ивана. Нервы натягиваются как тугая тетива. Руки сжимаются в кулаки. - Миш, а, Миш... - тянет свою волынку Брагинский, говоря так спокойно, словно ничего и не было, - остынь уже! Этого он уже не выдерживает. Сибирь грозно рычит, словно зверь, и в два прыжка пересекает комнату и вцепляется обеими руками Ивану в незащищенное больше шарфом горло, на котором виднеется теперь старый шрам. Тот даже не пытается сдержать свое воплощение, просто глядит на него с большей жалостью. Фиолетовые, спокойные глаза встречаются с зелеными. Они долго не отводят друг от друга взгляд, словно играют в гляделки. Но Михаил проигрывает, сдается. Он разжимает руки, давая Ивану, наконец, вздохнуть. Но стоит около, сверля его лицо взглядом. - Скажи... мне... как... остыть... - хрипит Михаил каждое слово отдельно. Голос словно совсем сел, а звуки вязнут в этой страшной тиши. - Скажи... Последнее слово он шепчет едва слышно. Иван делает глубокий вздох, словно успокаивая себя самого. Он спокоен, как и всегда. Словно и не было ничего. Жалость в его глазах стала больше, но Михаилу больше этого не нужно. Он словно увяз в этой жалости как муха в варении. Она жмет, давит, ворочается в его груди как паразит. Внутри все противно-противно трепещет. Он ненавидит ее. Она убивает его. Медленно, верно как яд. - Да скажи ты! - орет во все горло обычно сдержанный Михаил на Ивана. - Выродок! Я ненавижу тебя, слышишь, Российская Федерация, Иван Брагинский! - из груди вырывается всхлип и Михаил падает, сползает на колени около кресла: ноги отказываются держать его тело. - Сдохнуть решил! - рвется жуткое рыдание - не то всхлип, не то стон. - Ты хоть о нас когда-нибудь подумаешь?! О себе, о Москве... Петербурге... А не о России! Михаил простирает руки и касается края одежды Ивана. И сжимает его изо всех своих сил. Он боится, что Иван сейчас исчезнет, растворится без следа. Руки Ивана ложатся поверх его собственных рук. И мягко разжимают дрожащие пальцы Михаила, вцепившиеся в одежду. Но не отпускают. Михаил прижимается к сжавшимся рукам щекой, чувствуя прохладу его голых, без перчаток, рук. По щекам текут предательские слезы, он тяжело всхлипывает. - Тихо, Михаил. Такова моя доля... - Ты - смирился?! Никогда не поверю... - яростно поднял глаза Михаил и вгляделся в лицо Ивана. Губы Ивана чуть дрогнули, но он больше не улыбался. Мише показалось, что лицо более побледнело. - Я лишь только отказался от химиотерапии. Быть может, я проживу еще год, два. Но я предчувствую свою кончину. Понимаешь? Как знал о ней Византия, моя мама, Киевская Русь, как тысячи мелких государств... - Тут Иван остановился. - О, как мы сами мало знаем о смерти! Гораздо меньше, чем люди... - Иван гладил Михаила по голове, словно маленького ребенка. Успокаивал. - Утри слезы навсегда. Нам всем это предстоит и я хотел бы попрощаться со своей землей в первую очередь. Потом - с вами, потом - с союзниками... Если у меня такие еще остались. А потом... И с самим собой. Иван неожиданно заговорил стихами. Михаил слушал эти стихи приоткрыв рот: Россия, ты – великая держава, Твои просторы бесконечно велики. На все века себя ты увенчала славой. И нет другого у тебя пути (1). Грустно отозвался Иван. И снова вздохнул. - Знаешь, Иван, - тихо сказал Михаил, - Ты - слишком... - Не думаешь о себе? - продолжил Иван. Внятного ответа Михаил ему так и не сказал. Но задал вопрос: - Ты сказал, что хочешь попрощаться сам с собой? Я правильно тебя понял? - удивлению Михаила не было предела. - Правильно. Я постригусь в монахи. Как было издревле. Я уже все решил: хоть грехи отмолю, хотя бы часть... Опять же - буду присутствовать на заседаниях, но не так часто... - Ты так спокоен, - поразился Михаил. Иван грустно улыбнулся ему, неотрывно следящему за его меняющимся выражением лица. - А как должна вести себя страна, которой суждено скрыться во мраке могилы окончательно и бесповоротно? - Но... - заикнулся было Миша. - Михаил! - Ладно. Не буду. Молчание вновь повисло в комнате. Миша не спешил подниматься с колен, наслаждаясь Иваном. - Нам ведь сегодня с Китаем встречаться... - произнес Иван, нарушая тишину. - Ты ему скажешь? - вырвалось у Михаила удивление. Иван молча кивнул. - Соседи, как-никак. - Он тебя отговорит... - уверенно произнес Михаил. - Не будет. Он увидит. Михаил только подергивает плечами. О способностях Китая, точнее КНР, он знал не понаслышке. Иван, разумеется, лучше об этом знает - плен обоих Ордой еще в древние века странным образом сказался на их характере. И эти две державы странным образом сроднились... *** Они встретились на территории Ивана, а точнее на территории Хабаровского края. От Китая не укрылись красные глаза Михаила и мертвенная бледность лица Ивана Брагинского. И его реакция: казалось, Ивану некуда девать руки - он то сжимал их, то прятал в карманы, то щелкал костяшками. Михаил, буркнув что-то себе под нос, поспешил удалиться. Русский проводил его вслед задумчивым взглядом. - Пошли пройдемся, Яо. У меня есть дело с которым нужно закончить побыстрее, - русский взял его за локоть и они пошли по тротуару. Яо расстегнул пиджак. Зря он так оделся, конечно же... Иван повел его к лесу. Там было немного прохладнее: дул легкий ветерок, и высокое, летнее небо было в обрамлении белых облаков. Они разговорились по "Силе Сибири", но у Яо возникло стойкое ощущение: Иван слушает и обсуждает проект в пол уха. Русский был почему-то печален. - Иван! Ты не слушаешь меня совсем, ару! - недовольно провозгласил Китай. Иван, пойманный им за язык, к полной неожиданности Яо, только вздохнул и скрестил руки на груди. И остановился посреди тропинки. Яо тоже остановился, не решаясь без Ивана ступить и шагу. Только шелест трав и листьев деревьев нарушал возникшее между ними короткое молчание. - Прости меня, Яо. Я что-то не могу сосредоточиться сегодня, - раздался такой тихий голос Ивана, что Ван встревожился. - Что с тобой, ару? Ты заболел? - Да, есть немного, - сейчас бледности лица русского позавидовала бы и стена. - Я хочу, чтобы ты посмотрел на меня тем взглядом, помнишь еще? Тогда, как когда, в Орде... Яо открыто содрогается. - Зачем тебе это, ару? Если ты... - и тут до Вана доходит. Он прикрывает рот руками, пронзенный единственной догадкой. - Ты... Иван кивает уже третий или четвертый раз за эти сутки. Его фиолетовые глаза сверкают как-то по-особенному. Ван устало прислоняется спиной к березе, удачно подвернувшейся совсем рядом. - Не могу поверить... - шепчет Ван. - Подумал бы на кого угодно, но только не на тебя... - Ван, так ты посмотришь? - глаза русского глядят на него с надеждой. - Посмотрю, - Ван отлипает от березы и его глаза цвета охры, направленные на Ивана меняются. Древняя нация преображается снаружи и изнутри: его глаза стремительно чернеют, лицо начинает выглядеть более худым, осунувшимся, а волосы стремительно покрываются белым - то была седина. Сейчас Ван выглядел как самый настоящий старик. Глаза, черные как бездна, не отрываются от Ивана. Китай смотрит на него и едва видно начинает дрожать. Он видит черноту, раскинувшую свою сеть прямо над Иваном. Он видит серые всполохи ауры; серые нити жизни, которые перед смертью едва светятся, словно фосфорные. Вдалеке его глаза видят собственно и отпечаток самой смерти: темная, пока неясная, размытая фигура, замерла и ждет, ждет... Он рывком выныривает в настоящее, глотая кислород словно рыба в воде. Он не верит тому, чему видели его глаза... Иван, смотря на реакцию Вана Яо, все понимает. - Ару, - шепчет Китай снова, - ару... Но больше ничего Китай сказать не может. Спазмы перехватывают горло. - Не говори мне, Ван. Я все понял. Странно русский воспринял весть о своей предстоящей смерти. Его глаза словно торжествующе сверкнули, полыхнули безумными фиолетовым огнем, но потом он понял, что ему показалось - зрачки так и остались недвижимыми. Яо грустно улыбается, почти в точности повторяя улыбку Ивана. Иван хочет что-то сказать, но Яо поднимает руку, делая жест, который означает лишь одно слово. Молчи. Иван подчиняется. И ждет, ожидает его. Китай набирает воздуха в грудь, чтобы произнести: - Выходит... Наша с тобой прогулка - последняя? - Не знаю. И снова треклятое молчание, проклятое молчание! Яо смеется, разрывая его. Громко, заливисто. - Мы приговорены все к смерти заранее, как только появляемся на этой земле. Обречены... Ару. Видимо, твое время пришло. - Да, Китай. Пришло...