Надо улыбаться

At the edge of the hellfire It's the end of an Empire In the line of the gunfire It's the end of an Empire...(1) На краю геены - Это конец империи. На линии стрельбы. Это конец империи... Альфред любовался закатом в горах. Еще немного, еще чуть-чуть, и весь мир покорится ему... Ему одному. Безумная улыбка сверкнула ослепительным голливудским прикусом и идеальными зубами. Голубые глаза сверкнули торжеством. Что ему Китай? Что ему мнение России? Да как два пальца об асфальт. Он вышвырнул Россию со всех деловых кругов, унизил его, растоптал. Отнял контракты и поставки. Лишил продовольствия. Дело было за малым: Китай. Разрушить его экономику. Но Ивану, похоже, было все равно. Он все так же улыбался, все так же сотрудничал. И вообще воспринимал все происходящее с ним как само собой разумеющееся. Даже санкции на него не действовали, к вящему неудовольствию самого Джонса. А его... Его начали сторониться. Почему? Он же - герой! Он лишил Империю Зла всего! Еще немного. Но тут Брагинский перестал появляться на заседаниях. Неожиданно. Телефон он игнорировал, как и электронную почту. Никто не знал, что именно с ним. Правда, нет, Германия, Людвиг, выяснил, что Иван ушел в отпуск, но... Он всегда, по мере возможности, отвечал на звонки. А тут... Без Империи Зла очередное заседание прошло неожиданно скучно и нудно. Врага на горизонте не наблюдалось, и поэтому разум Джонса не смог переключиться: он через каждые несколько минут поминал Россию недобрыми словами и лил на него кучу грязи. Джонс, чуть замешкавшись, но поднял бокал с превосходным дорогим красным вином, подарком Франциска, к небу, словно чокаясь с ним. - За баловня судьбы, то есть - за меня! - и испил до дна. Но погода уже начала стремительно портиться. Вдалеке показались края черной-пречерной тучи, постепенно захватывающей всю ширь небес. Она предвещала скорую грозу. Джонс, с сожалением окинув ее взглядом, ушел с террасы обратно в свой дом. *** В этой комнате не было света. Худой, с длинным волосами цвета вороньего крыла невысокий человек сидел на коленях на дощатом полу. Его восточные одежды, ципао, был белым как снег и расшит золотыми драконами. За окном была буря. Ветер свистел, безжалостно сгибая многовековые деревья-великаны. Иногда до слуха Яо доносился треск и шум поломанных сучьев. Гремел гром, и сверкали ветвистые молнии. Яо был так погружён в себя так, что не заметил, что у двери застыла фигура. Гон-Конг. Яо, закрыв глаза, полностью отрешился от внешнего мира и думал, думал, думал... Совсем не замечая ноющей боли в спине, готовой наброситься на него, как только он осознает настоящее. Вокруг него клубился мрак, мрак проникал в сердце. Видения прошлой жизни странным образом смешивались с видениями будущего. Иногда в череде видений возникала путаница, образовывая странный коктейль из смеси прошлых лет и будущего времени. Время словно предупреждало Яо: что-то будет. Как-то он вспомнил о времени, когда плотно подсел на западную, завезенную Англией и Францией заразу - опиум. Тогда он вообще не мог контролировать свои видения, которые переворачивали у него все внутри. Он не мог спасти свою страну от рокового будущего, обреченный смотреть на падение ее в бездну. Всего лишь наблюдатель. Всего лишь... Что за жуткая у него судьба - жить вечно, до конца времен, зная об этом самом конце? Череда видений вновь скрутила его сознание и выбросила в лес. Странный лес, полный могил. Кладбище. Христианское кладбище, огромное, вплоть до горизонта. Буквы на памятниках были русскими, старыми, выцветшими и полустертыми. Пели на все голоса птицы, куковала кукушка. Но Вана интересовало не это. Он шел, словно ведомый самим роком, по узкой тропинке меж ряда могил. Один, другой, третий... десятый, одиннадцатый. Он на месте. Широкий, мраморный крест, на таком же постаменте, грубо буравил небо. Его уже начал обвивать дикий вьюнок, и белые как снег цветы раскрывались среди зеленых листьев, оплетающих мрамор со всех сторон. На табличке чуть ниже просто и лаконично золотыми буквами значилось: "Иван Романов-Брагинский" (2). И все. Никаких цитат, изречений и прочего. Все подножие памятника было просто завалено цветами, венками, догоревшими свечами, черными ленточками и другими атрибутами похорон. Почти все цветы увяли или сгнили. Яо различил на ленточках надписи на французском языке, на английском, итальянском, японском и, сердце Вана неприятно екнуло, китайском языках. Было еще море надписей, но Яо это не столь заинтересовало. На нем было шелковое, белое ципао с серыми, голубыми и пепельными цветами, с черным, широким поясом. Он шел с распущенными волосами, которые трепал постоянно ветер и бросал ему на лицо. Он видит следующее. Перед крестом на коленях стоял юноша. Совсем еще молодой - лет семнадцати-восемнадцати. Черноволосый, даже чернее, чем сам Ван; коротко стриженный. В явно дорогом, идеально сидевшем деловом костюме из хорошей ткани. Опять же черного цвета. Юноша не плачет. Просто стоит на коленях спиной к нему и молчит. В итоге, спустя некоторое время, он поднимается с колен и кладет на край постамента подсолнух с лентой российского триколора, которую сжимал в левой руке. Он подходит к памятнику и, вытянув руку, касается креста. И неожиданно оборачивается назад, к Яо. Взгляд юноши приковывает к месту, завораживает, отталкивает и притягивает одновременно. Казалось, это очень надменный и высокомерный взгляд, явно не соответствующий такому молодому человеку. Но это только миг; его глаза меняются, обнажая сначала могильную серость и черноту, а потом - яркий, аметистовый цвет, знакомый всем до ужаса. И КНР знает, чей это взгляд. Брагинский. Юноша улыбается, и Ван замечает все новые, знакомые черты, отразившиеся в лице. Он невольно сравнивает его и почившего Ивана. Копия. Юноша отнимает прислоненную к камню руку и проходит мимо него, окинув взглядом. Яо становится как-то сильно не по себе. Лицо юноши с каждым шагом меняется, все больше и больше делаясь похожим на... - Цили́нь (3)! - в полнейшем изумлении произнес Ван Яо. И тут его оглушает громовой удар. И Ван с треском летит в настоящее. И приходит в себя лежащим на полу. Около него скачет Гон-Конг и трясет его за плечи, призывая очнуться. Но на сетчатке глаз словно отпечатался образ и взгляд этого молодого, странного человека. - Яо, ару! Яо! - город был очень испуган, хоть и знал о "даре" Вана. - Я в порядке, ару. Все хорошо. Я снова здесь... - Ван потряс головой, отгоняя последнее наваждение видения. - Ты несколько раз повторил "Цилинь". Ты что-то видел? - спросила столица. - Видел, ару. И это мне не нравится... *** Нет ничего в мире страшнее, чем стоять у закрытой двери, если за этой дверью то единственное, что имеет смысл для тебя. Мальчик, застывший как часовой у двери, едва видно дрожит мелкой дрожью... Такая ничтожная и, вместе с тем, надежная преграда. Дверь закрыта слишком плотно, но голоса, которые слышатся из-под нее, выворачивают ему сердце и душу. Ему придется рано повзрослеть. Жизнь не любит сослагательного наклонения. Бесполезно пытаться что-либо изменить; место его отца - там, а его самого - здесь. По разные стороны. Это высший закон. Что больше сводит с ума: само безумие или ожидание его? Мальчик слышит всего два голоса. И с каждой, сказанной небрежно фразой и неторопливо текущей беседой в нем истончается нить надежды. Теперь он знает: это все ложь. Он слышит шаги и едва успевает отскочить: дверь широко распахивается и на него смотрят. Молча. Но это оказался отец; он раскрывает рот. Его хриплый голос звучит в комнате как колокольный звон: - Иди сюда. Мальчик подчиняется. Его испуганные глаза не могут прочесть слишком бесстрастное лицо. А ведь когда-то оно было полным жизни... Он испугано жмется к отцу, осознавая с необъяснимой ясностью, кто именно этот человек, сидящий в кресле и сверкающими голубыми глазами. - Ты знаешь, что сейчас будет? - спрашивает у него этот человек. Глаза становятся у него прямо как ножи, стальными и жестокими. Мальчик кивает. Его глаза грустны. - Я верю в тебя, сын. - обращается к нему отец, даже не слушая его. - Прости меня за все. А если хочешь - не прощай никогда... Воля твоя. - Я... прощаю. Я все понимаю. - Надеюсь... надеюсь, что ты поймешь мой поступок. Со временем. На твои плечи ложится с этого момента колоссальная ответственность. Будь достоин ее нести. - И тяжелая, мозолистая рука ложится ему на плечи. Они молча вглядываются друг другу в глаза. - Иди. Прощай, сын. Больше наставлений не дам. Прощай навсегда... Рука отца исчезает с плеча. Мальчик не хочет уходить. Его уводят под руки прочь невесть откуда появившиеся фигуры в черном. Он что-то кричит, пытается вырваться из мертвой хватки безликих людей, но видит текущие по щекам отца слезы. Его безжалостно выставляют за дверь. Проклятая дверь захлопывается, оставляя его одного. Мальчик судорожно дышит и, наконец, дает волю слезам. Он царапает дверь в безумной надежде, что она все же откроется, что отец снова обнимет его, что все будет по-прежнему. Но дверь все так же заперта. Голоса давно стихли. Мальчик падает на колени и рыдает так безумно, что перехватывает сердце.