Suum cuique

Цицерон лежал на каменном полу, согнувшись в луже собственной крови у догорающего камина. В комнате было очень тихо, лишь изредка эту гармонию нарушало негромкое потрескивание поленьев. Душный, неподвижный воздух был полон томительного ожидания; в нем витал острый, режущий и раздражающий чувствительные ноздри характерный запах крови. В печальных и безумных глазах умирающего плясали яркие отблески огня. Шутовской колпак лежал рядом, грязный и уже никому не нужный. Одежда шута вся перепачкалась в пыли и крови — она уже никогда ему не пригодится. Наверное, глупо умереть вот так: от небольшой, но медленно уничтожающей раны в животе. Если бы клинок врага не был подло отравлен, то все было бы иначе. Хранитель дотронулся дрожащей рукой до ранения, сжимая окровавленную ткань веселой расцветки. Поток боли нахлынул на него, подобно ядовитому ветру, нестерпимо обжигая. Тишина. «Тишина! Оглушительная тишина! В голове, в голове, в голове. Это тишина смерти, тишина Бездны. Сочится в меня через Мать. Тишина есть ненависть. Тишина есть ярость. Тишина есть любовь. Полоумная тишина». Цицерон с нетерпением ждал смерти, ибо было невыносимо терпеть резь в животе, эту мучительную пытку. На душе было пусто, убивающее уныние затягивало удавку на шее и нещадно душило, губило. А ведь дражайшая Мать Ночи так и не заговорила с ним. Своим Слышащим она выбрала совсем неопытную девчонку, только недавно ставшую ассасином. Жгучая зависть овладела Цицероном, и поэтому он возненавидел юную убийцу. Почему именно она удостоилась такой чести? Мужчина так и не услышал прекрасный, нежный и успокаивающий голос Матушки. Он слышал только одно — оглушительный хохот в своей голове. Это подарок Матери. «Хохот, хохот, хохот, хохот! Это шут! Голос из Бездны на радость бедному Цицерону! Я принимаю твой дар, дражайшая Мать Ночи. Спасибо тебе за хохот. Спасибо тебе за друга в этот одинокий час». Хранитель помнил тот контракт с шутом, ведь такое просто невозможно забыть. Его хохот, его крики, его жалкие мольбы. А затем, когда дело приблизилось к концу, и Цицерон перерезал шуту горло, снова его дикий смех. Весел в жизни, весел в смерти. Так бывает очень редко. Цицерон еще сильнее сжал ткань, выжимая из нее кровь. Он хотел умереть достойно, как тот шут. Умереть веселым. Хохот наполнил его, наполнил его всего, с ног до головы. Он — хохот. Он — шут. Душа, что столь долго служила постоянным спутником Хранителя Матери Ночи, окончательно и навсегда прорвалась через завесу Бездны. «Я слышу его. Глубже и глубже. Громче и громче. Как он разрывает тишину подобно грому в тихий вечер. Хохот». Почему отец Ужаса не хочет забирать его? Цицерон заслужил покой, ведь он так хорошо служил Матери Ночи и отцу Ужаса. Почему бедный Цицерон вынужден доживать свои последние минуты свернувшись в луже крови, с глубоким ранением и печалью? Цицерон должен быть как тот шут. Он должен быть весел. Глаза мужчины заблестели, ярость холодным огнем обжигала горло. Злость заполнила его душу, забралась в сердце и окончательно испепелила разум. Время тянулось неумолимо медленно, словно бесконечная нить липкой паутины. В помещении все еще царила гробовая тишина. Но Хранитель слышал только хохот. Безумный, неумолимый и властный. Хохот внутри, хохот снаружи, хохот везде. «Милосердная Матушка, скажи бедному Цицерону что-нибудь напоследок. Хранитель хочет услышать твой голос». Бывший ассасин оскалился от подступившей боли, глядя в одну точку. Догорели дрова в очаге, и без того мрачная комната погрузилась во тьму. Цицерон изошелся ненормальным смехом, давясь кровью, подступившей к горлу. Хохот. И снова он. Живот разрывало от нестерпимой рези, но он смеялся еще громче, стараясь подражать хохоту в голове. Мышцы живота напрягались, и кровь сильнее растекалась ручьем по холодному каменному полу. В глазах Хранителя все потемнело, а он продолжал безудержно смеяться… Мать Ночи приняла своего верного служителя Цицерона с распростертыми объятиями, но дикий хохот все еще разрушал мертвое затишье в Данстарском убежище. Жил со смехом, умер со смехом…