Before I Decay

      Он проклинал небеса за то, что ему удостоилась честь родиться первого июня, что в этот жаркий день, когда солнце настолько низко, что голова болит, что ноги еле передвигаются по горячему асфальту, будто он вот-вот растает прямо на его глазах. Он уже устал держать руку вытянутой, пытаясь поймать машину. Черная кепка, закрывавшая половину его лица, лишь давила, а не защищала от возможного солнечного удара, и он вмиг скинул ее с себя, засовывая в полупустой чемодан на колесах – хорошо хоть, они ему подарили чемодан на прощание. Он шел вперед, не оглядываясь, пытаясь забыть никчемные очертания здания, в котором он провел одиннадцать лет своей жизни. И, кстати, эта жизнь многому его научила. Научила тому, что нет ничего хуже грязной нищеты, болтающихся уродливых детей вокруг и скрипящей инвалидной коляски, в которой сидел вечно преследующий его Сехун. Та жизнь в детском доме научила его защищаться всеми возможными способами, огрызаться на каждое слово и ненавидеть всех, кто ненавидел его. И лишь Сехун в своей коляске, молчаливый ребенок, которому еще три года до восемнадцати, которого никто никогда бы и не усыновил, был его единственным другом. Его чистые глаза, озаренные солнечным забвением болезни, всегда смотрели на Лухана с восхищением. Хотя восхищение – это не то слово. Скорее, это была непонятная Лухану любовь, глупая любовь нездорового ребенка к прекрасному… О да, Лухан отлично знал, что его лицо было прекрасно, что стоило ему лишь состроить глазки, как нянечки уже несли дополнительные порции вкуснятины, отчего остальные дети люто ненавидели его, но в тайне каждый назвал его ангелом за неимоверно ангельскую внешность. И Лухан был уверен, что его лицо может дать ему все, что он только пожелает, что он получит ту любовь окружающих, которую не получил от родителей, которые оставили его недалеко от детского дома играться с машинкой и так и не вернулись. И он еще долго не мог понять, почему... За что? Что он сделал не так? Он еще долго ждал, что родители заберут его, что это лишь наказание… А потом он долго ждал, что его усыновят. Малыш изо всех сил старался быть лучше, всегда убирал за собой игрушки, хорошо учился, чистил зубы два раза в день и много читал. Он старательно рисовал свою маму карандашами и с глубокой и чистой надеждой смотрел в глаза тем, кто приходил смотреть на него, на ту пару молодоженов, которые, наблюдая, как мальчик небрежно, но по-своему мило машет карандашами по бумаге, что-то шептали друг другу. Когда его оставили наедине с теми людьми, он, прилежно сложив ручки на колени и опустив голову, тихо отвечал на их вопросы, еле раскрывая рот. - Лухан, мы хотим, чтобы ты жил с нами, - женщина говорила негромко, муж держал ее за руку. Мальчик заворожено смотрел на пару, на их переплетенные руки, и понимал, что никогда никого не держал за руку за всю свою короткую жизнь. Он еще долго молчал, не думая совершенно ни о чем, а после покорно кивнул. Но они не вернулись на следующий день с подарками как обычно, а на следующей неделе, когда Лухан, все еще надеясь, собирал свои чистые рубашки в сумку, нянечка тихо сказала ему, что они выбрали другого малыша. Как раз в тот солнечный день своего рождения, в тот день, когда ему стало плевать, будет у него семья или нет, когда он, стирая грязными руками слезы, сидя в тени одинокого старого дерева и прижав колени к груди, увидел, как на футбольной площадке столпилась пыльно-серая куча детей того же возраста. Он встал и пошел посмотреть, что же там происходило, но когда увидел, сердце его сжалось, а потом рассыпалось на куски, и он перестал жалеть себя, зная, что тот мальчик в коляске, над которым смеялись остальные, еще более жалкое существо, чем он сам. Они смеялись над тем, что он крутил в руках мяч и улыбался как идиот, словно не зная, что делать с этой круглой штукой. Они кидали в него мелкие камушки, но мигом прекратили, когда к мальчику подбежал Лухан, выхватил из его крохотных рук мяч и, крепко взявшись за ручки коляски, покатил его к дереву. То был Сехун, который совершенно не понимал, почему над ним смеялись, который, широко раскрыв рот, улыбался, обнажая десны без зубов. Ему было всего семь, но говорил он так, будто ему четыре, небрежно, шепелявя, отрывисто и медленно, что Лухану сначала стало до жути противно, и он хотел было сбежать от этого недоделка природы, но тот схватил его крепко за руку и коряво произнес: «Ангел». И Лухан наконец почувствовал, что нужен кому-то. Нежно поправляя угольно-черные растрепанные волосы, он со слезами смотрел в его все те же чистые и ясные глаза, шепча: «Я вернусь за тобой». На его глазах выступили предательские слезы, но Сехун, улыбаясь, стер их своими длинными и необычно красивыми пальцами. Он был воистину прекрасен в тот день в новой чистой рубашке, пахнущей горными цветами, в тех джинсах, что ему оставил Лухан. Сехун не плакал, может, потому что все еще не понимал, почему Лухан прощается с ним, а, может, потому что хотел казаться сильным. Лухан крепко прижался к Сехуну, обнимая его грудь, и помог забраться в коляску, а затем почти незаметно, воздушно поцеловал в щеку. Сехун засмеялся. - Учись хорошо, ладно? – спросил Лу, и Сехун все также коряво ответил: - Да, ангел.       Без кепки голову пекло гораздо сильнее, и Лухана раздражало, что все время приходилось щуриться, что его бледное лицо загорит, и он уже не будет таким прекрасным. О да, жизнь его отлично научила всему, и он старался не думать о том, кто теперь будет защищать Сехуна от нападок диких и глупых детей, о том, что идти, в принципе, ему было некуда – он даже не помнил дом, в котором жил с родителями, не помнил ни бабушек, ни дедушек. У него были лишь чемодан и его лицо, ну и деньги в кармане. У него было три года на то, чтобы разбогатеть, чтобы успеть до того момента, как Сехуну тоже придется покинуть детский дом, и его, скорее всего, переведут в какую-нибудь клинику для умалишенных. Всего три года на то, на что люди тратят тридцать лет. Лухан ловил машину с единственной мыслью, что пойдет на что угодно, хотя он четко знал, на что ему придется пойти…

***

      ДжунМен заворожено гладил выбеленные волосы лежащего под ним Криса и наслаждался их близостью. Он то как маленький ребенок прижимался к его груди и слушал биение сердца, то обвивал руками его прекрасное, божественное тело, то целовал в пухлые, приоткрытые губы. Крис обнимал его в ответ и также целовал, но более страстно и требовательно, а затем Джунмену вновь приходилось лезть в тумбочку за смазкой… Сквозь огромные во весь рост окна виднелись первые лучи солнца, комната скидывала с себя ночной мрак, Джунмен, уперевшись руками в грудь любовника, двигался, и для него все вокруг было волшебным и гармоничным. Он чувствовал, как они одинаково дышат, и как им одинаково хорошо. Мен мечтал о такой вечности с этой полупроснувшейся комнатой, с этим бесконечным рассветом и Крисом, который в глубине души не так холоден, как кажется. Крис вышел из него и нежно поцеловал в губы, будто благодаря, а Мен так и остался лежать на нем, утопая в своих мечтах. Мерзко завибрировал телефон, и Крис металлически-холодно произнес: «Слезай», и как пылинку, как надоедливую муху скинул Джунмена на вторую, пустую половину кровати.       Ответив на звонок, Крис молча отправился душ, а через час уже исчез…