* * *
Я стал ойнином АНБУ в 12 лет. Отец был вполне тщеславен, чтобы способствовать этому лично. В раннем детстве я этого не замечал, принимая его тщеславие за любовь. Но она была всего лишь его пристрастием к моим успехам. Гордость ослепила его: он не учел, как моя работа в подразделении Ансацу Сэндзюцу ослабит его контроль надо мной. Полиция, главой которой он был, и АНБУ — параллельные системы, первая не может судить вторую, но вторая может карать первую. Все задания и миссии АНБУ шли под грифом «совершенно секретно», и находились в единоличном ведении Хокаге. Совет Старейшин посвящался в наши дела нерегулярно. Списки АНБУ никто кроме Хокаге не видел в глаза. В наших рядах царила абсолютная анонимность. Никаких имен или званий — только личные номера; фарфоровые маски на лицах, тканевые обвязки на головах, ни клочка волос или кожи, черные плащи. Возраст и пол угадывались лишь по голосу, а поскольку инструкция предписывала молчать — большинство из членов АНБУ окружала плотная тайна. Трупы никогда не оставались целыми за счет механизма самоликвидации. Мы могли судить лишь о собственном подразделении из четырех человек. Конечно, если иметь маниакальную страсть к анализу — кое-что можно было прояснить. Но таких в АНБУ не допускали, тесты занимали почти полгода. Тайна тогда остается тайной, если не известна никому. Свои задания мы получали от наших капитанов; их отличал цвет форменных плащей. Каждая группа собиралась в определенном месте уже в полной экипировке. Из дому каждый выходил в штатском, и возвращался также. Расходились в порядке раз и навсегда заведенной очередности — с паузами в пять-семь минут. Никакой возможности следить друг за другом не представлялось. Капитан уходил последним; он сдавал отчет за всех. Благодаря такой системе члены АНБУ не дружили друг с другом в общепринятом смысле слова. Это привлекало меня сильнее прочего. Я могу допустить, что некоторые члены АНБУ пересекались в дни отсутствия миссий на улицах, в лавках и чайных, и там они были хорошо знакомы друг с другом. В любом случае, сам я не интересовался людьми. Я должен был только следовать приказу, и выполнять его на том уровне, который был мне доступен. Нам было не запрещено страховать друг друга — но это и не поощрялось. Если ты не совершенствовался в самые сжатые сроки — ты погибал или писал заявление об уходе. Лучшей Школы представить себе было невозможно. Как можно догадаться, моя карьера в АНБУ была скорой. В 13 лет меня назначили капитаном одной из групп. В нее входили трое мужчин, один из которых был медиком и владел печатями ветра, другой был специалистом в ниндзюцу по техникам земли и воды, третий мастером разведки и рукопашного боя. Мы были отлично сбалансированы и полностью дополняли друг друга.* * *
Я достиг определенной высоты, и у меня вместе с обязанностями появилось время на размышления. Отец активно поощрял мой карьерный рост и торопился ввести во все дела нашего клана. Он торопил и меня. Он проговаривался. Его планы на мой счет ошеломляли. Я всегда был «его любимым сыном», я должен был оправдать любовь. До сих пор не знаю, что значит это слово, хотя его часто повторяли над моим изголовьем. «Мы любим тебя». «Отец очень любит тебя, он поистине к тебе привязан». «Ты ведь любишь данго, Итачи-кун?». «Дядя Хикару привязан к табаку». «Это твое любимое блюдо… это мой любимый сын… эти болваны слишком любят сакэ… твой брат слишком любит тебя…» Любить — значит жаждать поглотить, не так ли? Лисы любят полевых мышей, дети любят персики, мой сладкий Итачи. Будучи ребенком, я не понимал того, что являюсь пищей для своего клана. Мое воспитание не позволяло проявлять раздражение или гнев. Сколько помню себя маленьким — мои челюсти всегда были плотно сжаты, сдерживая зубовный скрип. Чем больнее я их стискивал, тем легче было терпеть прикосновения к себе. Меня касались словами, улыбками поощрения, возгласами тревоги. Добродетельные, потомственные садоводы, удобряющие плодоносный побег. Проходить через квартал, выделенный клану, было испытанием терпения. Мне слышалось, как морщинистые рты старейшин шлепают губами, предвкушая деликатес. Мой отец был строг, и это делало его особым человеком. До поры. Его авторитет позволял ему требовать от меня полного послушания и управлять моим временем. Он постоянно смотрел на меня спиной, затылком, сквозь стены, с другой половины дома, из всех окон своего полицейского управления. Меня тяготили эти отношения, как гири. Я чувствовал себя абсолютным заложником обстоятельств. «Не забывай, что ты — единственная нить между нашим кланом и деревней». Мои обязанности ойнина отец при этом деспотически отвергал. Моя судьба была предрешена. Я ненавидел ее. Но виноват в этом был не сыновний долг, а история нашей крови. То, о чем проговаривался отец, никому не дано совершить со связанными руками. Вера в чью-либо избранность или правоту скоро потеряла всякое значение. Наш мир не для верующих. Он — для отважных душ, которые должны отбросить и верования и безверие, а также сомнения, логику, ум и просто войти в свое чистое существование без границ. Для этого мало иметь волю и способности — надо встать вне человеческого закона. Нельзя одновременно быть ласковым сыном, прилежным обывателем, участником мятежа и убийцей, изменившим свой геном. Мой клан сверху донизу состоял из обывателей, и ждал, что я исполню его мечты.* * *
…Не будем об этом. Еще через год истории нашей крови фактически придет конец. Кольцо стало сжиматься раньше. Незадолго перед тем, как сослуживцы отца явились меня арестовывать. Мой глупый маленький брат не дал мне совершить глупость. Мне следовало догадаться раньше, и не тратить свою жизнь на то, что будет отнято. То, что можно отобрать, не стоит сохранять, а если что-то отобрать невозможно, зачем бояться, что оно будет отнято? В один миг все мои связи и узы встали передо мной, как сеть направлений на военной карте. Некоторые из них были едва намечены, другие пересохли и шли пунктиром, третьи были накатаны годами и превратились в широкие тракты, четвертые выглядели тайными тропами, вся сила которых в том, что они известны лишь некоторым, и потому хранятся как особая драгоценность. Клан укреплял их, подчас идя поперек природы и разума, это была священная традиция, темная и плотная, как животная страсть. За пресловутой семейной гордостью не стояло ничего, кроме страха оказаться не у дел. Страх за выживание проступал сквозь все благородные речи, стелился под ритуалами и домашними торжествами, страх порождал смрад. Мне было трудно дышать в моем собственном доме. Выйти наружу можно было лишь двумя путями — совершить самоубийство или убийство. Второе без первого было нереальным. Конечно, мысль о сэппуку меня миновала. Самурайский кодекс, на котором меня воспитали, предписывал всегда выбирать тот путь, который ведет к смерти. А из всех путей смерти следует выбирать самый трудный. Если ты умрёшь, не достигнув цели, твоя смерть будет глупой и никчёмной. Мне только необходимо было вырвать из себя корни своего клана. Сделаться посторонним. С детства нас учат, что настоящий шиноби не имеет эмоций и не проявляет чувств, однако на практике это не достижимо. Даже если ты достигаешь совершенства в самоконтроле — кто-то из близких всегда этому не рад. Они заглядывают в глаза, требуют участия в глупейших делах, обвиняют в бездушии, ты всегда включен в чей-то эмоциональный рассчет. От тебя хотят соответствия — и эти желания крайне противоречивы. Вывести из противоречий может только окончательный выбор.* * *
Пока стоит отмеренное нам время, я могу думать, о чем захочу. Ты не прочтешь в тумане над моей головой мыслей о том, как поднимать руку на собственную мать. Помню, как изучал храмовые документы о проклятии нашего клана и путях приобщения к Силе. Убийство самых дорогих людей — что может быть кощунственнее и в то же время действеннее? Хочешь развить свой дар — возьми жизнь лучшего друга. Мой друг был слишком хорош, слишком близок мне — и тем мешал. Мои чувства к нему стояли на пути моей Силы. Я изучил историю основателя нашего Рода, бессмертного Мадары. Того самого, который вскоре появился на моем горизонте. Он пожертвовал собственным братом, забрав его глаза. Чтобы достигнуть Силы — не нужно было совершенствовать запретные техники или добывать знания — надо было нарушить табу. Жизнь близкого человека табуирована, жизнь члена семьи — тем более. Пересадка органов табуирована. Генетические эксперименты табуированы. Тем не менее, видя результат, люди способны это простить. Люди способны простить что угодно ради Силы. Они даже способны слагать легенды о подобных героях. Чудовища — это гордость своей страны. Мне нужна была Сила разойтись с моим кланом, покончить с ним. И я стал искать подходящее табу. В среде традиционных семейных устоев есть вещи, не столь преступные по человеческим законам, но совершенно непростительные и позорные. Женщины переходят из клана в клан с помощью замужества. Проданная в гейши девочка более не принадлежит своему роду, принимая имя покровителя или его общины. До 17 века гейшами были только актеры-мужчины. Теоретически я могу поступить также. Если я отдамся другому мужчине — подумал я — я буду иметь столь неразгласимую тайну, что она воздвигнет барьер между мной и моей семьей. Я не буду иметь права открыто смотреть в глаза отцу, не смогу более принадлежать своему клану ни телесно, ни морально. Я буду виновен. Перестану быть лучшим в мире братом, идеальным сыном и способнейшим представителем рода, мое совершенство покинет меня, как ореховая скорлупа. Если они узнают — они растопчут меня, как червя, и вымарают память обо мне из всех своих свитков. Я буду худшим из худших. Но они не узнают. И это сделает меня свободным по отношению к ним. Я обрету силу делать со всеми ними, что пожелаю. Не могу сказать, что эта мысль шокировала меня. Она была не более чудовищна, чем многое другое. Я хладнокровно возвращался к ней и оставлял на время, пока она не приобрела характеристики тактического плана. На рассудочном уровне все было понятно и достижимо. Мужская среда анонимного АНБУ гарантировала хотя бы безопасную пробу. Небольшая проблема была в том, что мне было 13 с половиной лет, и мне претил секс. Я охотился на нукэнинов, презирал девочек и не желал иметь с ними ничего общего. Я никогда не влюблялся. Меланхолию или неясное томление трудно назвать тоской по физической любви. Так бывает, если начинаешь убивать с семи лет. Я отправился в книжный магазин и пролистал там несколько книг для взрослых. Чтобы продавец не уличил меня — я вкладывал иллюстрированную брошюру в большой том с невинной обложкой. Чтение меня не заинтересовало, хотя дало некоторое представление о грубом флирте. Я сделал вывод, что и само занятие довольно примитивно. Пока я занимался анализом новых сведений, за мной наблюдал один из посетителей — его тоже интересовали полки для взрослых. Это был дзёнин, судя по нашивкам и отличительным знакам. Лицо его было почти полностью закрыто, что для подобного места и рода занятий казалось логичным. Судя по тому, как он щурил глаз и прикрывал меня от торговца своей спиной — он был либо очень молод, либо очень глуп, но возможно, и очень испорчен. Настолько, что был готов видеть сообщника в ком угодно. У него была отвратительная, кичливая прическа. Меня он неимоверно раздражал. Так я впервые встретился с этим человеком. Более всего мне хотелось бы, чтобы эта встреча была и последней. Тогда сегодня я просто убил бы его без помощи глаз, механически. У меня даже было бы приличное для самурая оправдание: плохой литературный вкус.* * *
К исполнению задуманного я приступил столь же расчетливо и осторожно, как охотился на врага. Ранг капитана давал определенные преимущества — но, разумеется, не стоило использовать членов моей команды. Кроме очевидного провала миссии это могло привести к потере авторитета, заявлениям о переводе в другое подразделение, это нарушило бы текущий порядок, последствия могли быть замечены, одним словом, это осложнило бы мою жизнь. Я присматривался к ойнинам моей команды и исследовал особенности их чакры. Скоро я поймал себя на понимании, что тщеславие передается в нашем клане вместе с кровью. Обычный «невидимка» меня не устраивал. Но признаться в этом было болезненно. Словно мое решение все еще не было окончательным, нуждалось в условии. Впрочем, в любом случае грабить собственную корзину было неразумно. Как капитан я имел право голоса при выработке стратегии миссий АНБУ, и несколько раз настоял на совместных бросках нескольких групп. Все, кто осмелился намекнуть на избыточную осторожность или забытый дух соперничества, пожалели об этом. В АНБУ меня считали довольно импульсивным и даже жестоким. Такая репутация всегда удобна. Первая совместная миссия ничего не дала. Она была краткой, заняла менее суток, и каждую их минуту мы были заняты. После ее выполнения отряд распался, и назад каждая группа возвращалась своим путем. Вторая миссия была более длительной и включала в себя разведку. Три дня мы скрывались не только от врага, но и друг от друга. Это стало меня раздражать. Я был готов пренебречь осторожностью. Но долг и обстоятельства все еще были сильнее. Третья миссия оказалась наиболее удачной, она предписывала захватить пленного. Отправили самых опытных и техничных, один из них использовал собак. Целью был опасный ронин S-категории, мародерствующий в окружении подчиненных ему лиц. Когда мы перебили сопровождение и захватили пленного — наш отряд находился почти на границе страны. Мы были вымотаны, и нуждались в отдыхе. Над пленником несли дозор по очереди обе группы АНБУ. Дежурили парами. Моя очередь была второй, в час пополуночи. В три я передал пост капитану другой четверки. Наша группа была свободна. До выхода в деревню у меня оставалось четыре часа. На исполнение задуманного — два. Это будет либо тот, кто стоит с капитаном на посту сейчас, либо тот, кто ждет своей очереди. Я прошелся до стоянки второй группы. На холмы упал туман. Низина была словно утоплена в жидком молоке, где далеко слышны звуки, но трудно различить пригнувшихся людей. Два человека сидели у ствола магнолии и разговаривали. Слов было не разобрать — но позиция была ясна: пока они не разделятся, я не достигну успеха. Через час под видом разведки я наведался туда еще раз. Теперь они стояли молча, один курил. Головы и плечи вырастали из белизны, как из незавершенного рисунка. Это значило, помимо беспечности, нашу общую безопасность. Они не вслушиваются в тревожные ночные звуки, не просматривают туманные заросли — просто ждут. Я вернулся. Номер 28 в моей группе не спал. Я жестом успокоил его и повалился на плащ. От решимости и злобы я снова сжал челюсти, они скрипнули. Через час с небольшим я встал и направился за жертвой. Перед моими глазами стояла красная пелена. Снова двое на траве. Один сидит на корточках, спустив руки между колен. Другой полулежит на белом форменном плаще. Я наблюдал — может быть, капитан уснул? Прошло около десяти минут. Он не шевелился. Голова второго опустилась ниже, устремляясь за руками. Пора. Я подкрался и сел рядом. Голова в кошачьей маске сразу поднялась. Я положил руку на его колено и стремительно проехался ей по ноге, к паху. Штанина была влажной от росы. Никакой реакции, во всяком случае внешне. Я пошевелил пальцами. Он вздрогнул. Его фарфоровый профиль был неподвижен. На рукаве различался номер 19. Я коснулся его другой рукой — и тут он перехватил мое запястье. Мощный, точный захват. Вторую руку он не тронул — и я обозначил свое намерение, как это предписывала книга для взрослых. Он вскочил, невольно дернув меня за собой. Миг мы стояли неподвижно. Он казался впавшим в ступор. Я взял его за руку и потянул в сторону. Мгновение он медлил, глядя на своего капитана. Потом нехотя последовал за мной. Меня привлекали дубовые заросли, за которыми виднелся отвесный край скалы. Я вел Девятнадцатого, повернувшись к нему спиной и заведя собственную руку под лопатку. Это делало его роль главенствующей, словно он уже выкрутил мне руки. За пять шагов до места он внезапно вошел в роль, толкнул меня вперед и впечатал в камень. Все шло отлично. Его сильные руки с профессиональной хваткой бойца я ощущал столь же хорошо, как и большое расстояние между нашими телами. Я оттолкнулся от скалы ногой — он снова толкнул меня вперед. Фарфор оскреб выступ камня. Мое сердце против воли выбило дробь. Не отпуская меня, он приблизился — в мою поясницу уперлось его предплечье. — Нужна разрядка? — шепотом спросил он. Я кивнул. Лоб моей маски снова проскрежетал по камню. В тумане этот звук разнесся, как показалось, на милю. Я резко отстранил голову — он моментально воспользовался этим, втиснув меня в камень нижней частью тела. Его колено, пройдя между моих ног, уткнулось в гранит. Край моей маски задел его собственную. Они звякнули, как глиняные горшки. Он глухо, почти неслышно рассмеялся. Я обмяк. Он был выше меня почти на голову. Моя заломленная рука могла шевелиться в ограниченном диапазоне — он хорошо контролировал силу и не перебарщивал. Я ощущал внутренней стороной бедер его стальные мышцы, даже сквозь брезент от них шла безразличная мощь уверенного в себе человека. Колючие карманы его форменного жилета, набитые сюрикенами. Жесткие выступы наплечников. И тепло шеи под тонкой тканью — ее жила касалась меня за ухом. Никогда бы не подумал, что способен ощутить чужой пульс сквозь два слоя материи кожей головы. В книгах, пролистанных мной, люди были одеты в шелк, полураздеты или возлежали нагими на цветном полотне. Бесконечно струилась ткань кимоно, шелестя лепестками сакуры, стыдливый веер прикрывал полураспахнутые губы. …Он стянул мои штаны свободной рукой. Не до конца, словно обозначая зону. Потом сзади звякнула пряжка ремня. Я напрягся, как перед броском, все внутренности сжались. Я все еще фактически сидел на его колене. Потом колено шевельнулось, расставляя мои ноги в стороны, и я почувствовал, где и предписывалось, его горячую, литую плоть. — Тише, — предупредил он. Я знал, что он прав. Мы оба почти не дышали. Дальше произошло самое страшное — или загадочное — или постыдное. Девятнадцатый был совершенно спокоен и явно делал это не в первый раз. Неожиданно его рука зашла вперед накрыла мой член. Он остановился. — Что за игра? — спросил он шепотом, приблизясь к моему уху. — Ты не возбужден — Просто возьми меня, — огрызнулся я шепотом. — Тебе нужен учитель или насильник, — сказал он. — А не парень на полчаса. — Просто сделай это, — сказал я. — Или я убью тебя, Девятнадцать. — Впечатлен, — отстранился он. Потом отпустил мою руку и убрал колено. Это был провал. Что я не учел?.. Я сам себя не понимал. Меня как будто волновало то, что меня отвергли. Не знал, что от меня требуется. Мой план не мог не сработать, от этого зависело слишком много. Я никогда не был неуспешным. Не привык чувствовать себя отстающим. К тому же все слишком далеко зашло. А так славно начиналось, как по писаному. Мне свело зубы от четкого понимания, что если все так и закончится, я сорву свою маску и пока тот пялится на мое лицо — использую против Девятнадцатого шаринган. Конечно, потом его придется убить. Тело самоликвидируется. Что-то шуршало сзади, надо было немедленно решать, как быть. Я ударил руками в камень перед собой и опустил на них голову. Лихорадочно свистели противоречивые, несвойственные мне мысли. Внезапно тело Девятнадцатого коснулось моей спины — и оно было гладким. Облегчение накатило вместе с тревогой. Неужели он разделся?! Я схватил его за бедра — нет, он был в своих отвратительных, грубых штанах с двойным швом. Выше оказалась майка. Я наконец услышал его дыхание, ход грудных пластин. Он снял перчатки и теперь расстегивал мою одежду. Я автоматически оценил его руки — нет ли там уродств, татуировок или выбитых фаланг — чтобы понять, кто со мной. Но нет. Здоровые светлые руки, ловкие пальцы, продолговатые ногти. Предплечья, свободные от контрактов. Светлые волоски на лучевых костях. Сколько ему лет? Двадцать? Или тридцать — но он бездарен и не владеет сильными техниками? — Сколько тебе лет? — спросил он, берясь за плечевые пряжки моего жилета. — Восемнадцать, — ответил я, кося через плечо. — Не надо, — одним движением корпуса он вернул меня в прежнее положение. Движение было молниеносным. — Не надо обманывать. — А какое тебе дело? Это просто секс. — Не очень и хочется, верно? — Он отшвырнул ногой упавший жилет. — Ты меня не знаешь. — Ну… видимо, ты заблудился на дороге жизни. …Трепло, — подумал я. Туман сгустился абсолютно. Искривленное дерево на высоте полутора метров от меня еле различалось. Движения мужчины были уверенными и беспечными, словно все это не стоило напряжения, и было какой-то забавой. Он кое-как стянул с меня рубаху и майку, и снова мягко толкнул к скале. Сердце дернулось. Что-то коснулось сзади моей шеи. Мягкое, властное, неопределимое, захватывающее… Он снял маску, — догадался я. — Он что, идет против устава?! — Молчи и не оглядывайся, — сказали его губы. Потом они впились в кожу, и меня пробил озноб. Словно спасаясь от мучительных ощущений, мое голое тело подалось к камню. Но разве можно слиться с камнем, кого он может защитить? Все его выступы, шероховатости, трещины, казалось, набросились на меня разом. Заныли оцарапанные сосцы. Страшный прилив крови к паху заставил задрожать. Чужие губы перебирали мой позвоночник, спускались в углубление под челюстью, я в момент оказался взвинчен и почти не стоял на ногах. Его открытое лицо в дюйме от моего собственного страшно заводило. Игра с огнем. Я мог обернуться в любой момент. Ощупать его рукой на предмет шрамов. Я был капитаном и должен был сообщить в рапорте о пренебрежении инструкциями. Я захлебывался его касаниями, но вместо того, чтобы податься к ним — бежал от них. Я стал оседать. Девятнадцатый подхватил меня плечом и развел мои руки в стороны, крестовиной. Он держал меня твердо, но не грубо. Чтобы не биться маской в камни, я вынужден был отклонить голову, подставляя ему полностью открытую шею. Это была пытка. Он не торопился. Ему нравилось то, что он делает. Я нравился ему. Хотя мои таланты и успехи тут были ниже среднего. Он даже толком не знал, как я выгляжу. Никто в жизни так ко мне не прикасался. Бесцеремонно, независимо, играя. Красный туман заволакивал глаза. Ноги тонули в белом облаке. Красное и белое — цвета нашего родового герба. Последний привет перед расставанием? Глупые мысли. Убей мысли, если стремишься желать. Я же хотел отдаться ему? Не случайному ойнину АНБУ, анонимному телу, а именно ему, Девятнадцатому. Он заставлял меня, вынуждал получать наслаждение. Никогда еще я так не стремился не быть, убить свое природное сопротивление, и никогда не предполагал, что покорность может пьянить. Думаю, я стремительно взрослел. От Девятнадцатого шел необычный запах — смесь огуречного мыла, одеколона, озона, дождевой воды, прогретого талька. Запах электричества. «Это специалист Чидори», — решил я. Странно, что я мог думать о таких вещах. Прежде я всегда полагался на зрение. Потом я ощутил за ухом влагу. Это был его язык. Меня трясло. Ребра скалы впивались в мои собственные. Я не заметил, когда он убрал руки, но был некий миг, когда он удерживал меня только ртом. Внезапно он развел мои ягодицы, и я ощутил его член. Правой рукой он обхватил меня поперек тела и с усилием вошел. Едва ли на дюйм. Я стал вырываться, но он моментально вновь прижал мои руки к скале. Целую минуту ничего не происходило. Нелепейшее положение. Он дышал неровно, поверхностно. Его губы вернулись к моей коже. Захват рук был мощным, почти боевым, его тоже била дрожь. Ощущения дезориентировали. Часть меня находилась в аду, другая парила с птицами над туманом. Через пять минут он продвинулся во мне еще на полдюйма. Мой разум совершенно отделился от тела и занялся своим обычным делом: я начал считать. Если его орган около шести дюймов — то входить в меня он будет приблизительно сорок пять минут. Это академический час. За это время можно освоить теневое клонирование и технику замены. Приплюсовать возможные передышки, а также то, что я переоценил глубину его первоначального вклада. Или недооценил величину. Сколько времени у нас осталось? Прошло еще пять минут. Небо посветлело. Он продвинулся незначительно, но определенно. Может быть, он знает некую хитрость? Есть середина пути? Он считает время, или это делаю только я? Потому что я ответственный капитан, а он — кандидат на вылет? — Быстрее! — прошептал я. — Прости, — твердо сказал он. — Я не знал, что это у тебя первый раз. — Плевать, — напряг я спину. — У нас нет времени. — Не знал, что ты действительно любишь боль, — ответил он, почему-то обрушивая ее на мои руки. Он ободрал их об скалу. — Ты урод, — зашипел я. — Сейчас сюда явится твой капитан. — Не думаю, что я позволю ему закончить за меня. — Или любой из моих разведчиков. — Ты разве не сказал, что у тебя несварение? — его зубы прикусили меня в основании шеи, и я проклял все на свете. Особенно его бескостный язык. Наверное, он в два раза старше меня, судя по бесстыдству. Его самоконтроль казался издевкой, следствием разочарования, но он преследовал другие цели. Он ждал, когда я буду готов. Через десять минут я сломался и подался навстречу ему сам. Это и была половина пути. Хитрость, вынуждающая того, кому принадлежала инициатива, быть ответственным за все самому. Я не знал, что думать о Девятнадцатом. Он сумел необъяснимым образом остаться посторонним, в то время, как сам оказался мне отчаянно нужен. Мне казалось, что он в любой момент может вытащить свой член и уйти, посмеиваясь. Может быть, я совсем ему не нравлюсь? Немного больше данго, но гораздо меньше сакэ? Планы страшной мести пронеслись в голове. Я погружу его в гендзюцу, где он трое суток будет биться в объятиях доступных женщин без малейшей возможности разрядки. Девятнадцатый пошевелился. Это было терпимо. Но стона я не сдержал. Опять остановка. Я ударил его в плечо головой. — Боль, — прошептал он мне в ухо, задев губами мочку, — это непрофессионально. Если не можешь сразу убить, Тридцать Шестой, причинять боль противнику бессмысленно. Это признак большой слабости. — Решил соединить насильника с учителем? — догадался я. — Не болтай, — заметил он. — Ты думал, парни вроде меня быстро берут свое, потому что война превратила их в зверей? — А что, не так? — Не знаю ни одного зверя-педофила, — ответил он. Мысленно я пообещал погрузить его в еще более страшное гендзюцу, как только овладею им в совершенстве. — Тогда почему ты все еще здесь? — огрызнулся я. — Но ведь это вызов, не так ли?.. Однако глупый шепот неожиданно возымел действие. Я понял это по состоянию относительного комфорта. Мое возбуждение не было острым, но это меня уже не волновало. Меня волновал финал. Он взял меня за бедра, заставив отступить от камня вслед за ним. Но я все равно продолжал держаться за скалу, словно она обязана была прочувствовать, как я сейчас изменю ей с Девятнадцатым. Мое тело, наконец, перестроилось, но ощущение, что я подставился под чужую катану, осталось. Интересно, так ли чувствует себя раненый, который не может сопротивляться последней воле убийцы, и вынужден наблюдать собственную смерть? Сокращается или растягивается оставшееся ему время? Замутнено его сознание, или оно остается ясным?.. Дарит ли ему последний удар радость?.. Внутри меня обнаружился чакровый узел, и каждое попадание по нему разливалось по венам огнем. Девятнадцатый не мог его видеть, значит я не ошибся насчет его опыта. Температура между нашими телами взлетела, дыхание почти невозможно было контролировать. Я закусывал губу и жалел, что не могу прикусить еще и руку. В лучах восходящего солнца я видел сквозь отверстия маски, как наша чакра смешивается — она спирально свивалась на моих плечах, животе, в его руках, в каждой из его фаланг, если б у него были мои глаза — он получил бы откровение. Потом мир, и без того преображаемый светом, поплыл, полыхнул, и я беззвучно раскрыл сведенный судорогой рот. Мое лицо было страшно искажено — я точно это знал. Я ловил распахнутым ртом воздух, до рези зажмурив глаза. Не издать ни звука было почти невозможно. Интересно, что сколько я помнил себя, всегда было наоборот: я терпел, раскрыв остановившиеся глаза и крепко сжав рот. Так я получил представление о двух видах терпения: перенесении боли и перенесении наслаждения. Девятнадцатого тоже прошила судорога, страшная в своей тотальности, он еле устоял, подавив крик в мой хребет. По моим внутренностям разлился горячий эликсир. Его семя. Дело было сделано. Мы еще выравнивали дыхание, когда Девятнадцатый вдруг прижал меня к себе, обхватил одной рукой поперек груди, другой на уровне бедер. Его левая рука пошла вверх, размазав сперму по своему предплечью, по моему животу, по груди. Правая рука хозяйски обласкала мой подбородок и ствол шеи, обвела маску по фарфоровому ободу. Это было сильное и одновременно нежное движение. На скале передо мной появилась наша сдвоенная тень. Восход облизал его руку, светлые волоски на ней образовали серебристый ореол. Он все еще оставался во мне, но возбуждение прошло, его семя текло по моим ногам. В отличие от его запаха, который так и оставался внутри меня, окутывая нас обоих. Утренний ветер холодил кожу, сушил испарину, но моментальное, опасное, совершенно ненужное чувство родства уже набирало обороты. Потом его правая рука исчезла, и по искажению тени я понял, что он надевает свою маску. Не представляю, где она у него все это время была, может быть прицепил к штанам. Потом он опустил руки. Я стремительно повернулся. Треть солнечного диска смотрела прямо мне в лицо. Он застегивал штаны. Голова в глухой обвязке, высокое горло майки, кошачья морда с алым орнаментом, на левом плече татуировка АНБУ. Кровавый завиток, пламя Конохагакурэ, символ Храма Огня, основанного моим предком. Жилистое, стройное тело, ни одного глубокого шрама — умелый боец. Сколько же ему лет?.. Он отступил на шаг, присев на одно колено, и поднял свои форменные вещи. Я медленно застегивался. Девятнадцатый перекинул вещи через плечо и церемонно поклонился. — В следующий раз, — сказал он, — я учту все пожелания и подготовлюсь более обстоятельно. — Какой следующий раз?! — насмешливо сказал я вслух. — Наша чакра смешалась, боги любви покровительствуют нам, — ответил он столь же церемонно. — Вы были у меня первым. Мальчиком, я имею в виду. — Что ты себе вообразил? — не верил я своим ушам. Этого еще не хватало! — Первый мужчина не забывается. Так пишут книги, — сказал он. Мои глаза полыхнули. Я чувствовал, что в его словах есть доля истины, но это совершено не входило в мои планы. В моей жизни не было Девятнадцатого — ни в настоящем, ни в будущем. — Забудь свои нелепые мечты, — нагнул я голову. — Или я сделаю так, что ты вылетишь из АНБУ за пренебрежение экипировкой. — Мне не нравится эта работа, — ответил он безоблачно. — Никогда не знаешь, на кого напорешься. Я надменно отвернулся, поднимая свой жилет. Когда я накинул его и повернулся — его уже не было.* * *
Ты думаешь, я тоскую по солнечным дням, потому что я из Конохи. Это верно. Но я слишком люблю себя, чтобы лгать о предпочтениях. Мне нравится туман. Но здесь он всегда серый. …Когда мы доставили пленника в деревню, я сдал стандартный отчет и отправился в архив. Я хотел знать, кто такой номер Девятнадцать. Это можно было сделать только методом исключения. Необходимо было сопоставить два числа: общее количество шиноби Конохи и сведения о генинах, нукэнинах и работниках легальных организаций. Остаток приходился на АНБУ. Так я буду знать имена. Потом следовало исключить женщин и людей старше тридцати, если бы такие нашлись. Работа заняла у меня почти неделю. В АНБУ служило около тридцати человек. Под подозрение попадали двадцать из них. Придется наводить частные справки, — понял я. Девятнадцатый видел, как вела себя наша чакра. Если это не высокопарный треп, значит, у него есть особенность, измененный ген, подобный моему. В этом месте меня окатила горячая волна. Кого же я выбрал?.. Самым простым было бы предположить обладателя Бъякугана из клана Хьюга — но эта аристократия не служила в АНБУ. Самое любопытное во всем этом то, что я понятия не имел, зачем мне номер Девятнадцать. Я не желал с ним видеться. Мне не нужна была связь. Он не преследовал меня и не догадывался, кто я такой. Или догадывался — и деликатно стоял где-то в тени. Может быть, я себя чем-то выдал? Кроме возраста, конечно. Судя по номеру, Девятнадцатый в АНБУ давно. Он может знать по номерам всех новичков. Не так много человек появилось тут за последние два года. Тут моя мысль метнулась в противоположную сторону. А что, если Девятнадцать сейчас занимается тем же, что и я? В архиве всегда кто-то есть, старые связи, снятые копии. Найти меня куда проще, чем его. Среди ойнинов было несколько парней пятнадцати-шестнадцати лет. Двое были капитанами. Один из трех — это почти наверняка стопроцентное попадание. Вдруг он любопытен? А если его спецификация — разведчик? Вдруг он замечает такие вещи, которые мне никогда не пришли бы в голову? С прискорбным тщанием я стал воспроизводить ночную сцену во всех ее подробностях, начиная с самых первых шагов. Результат мне не понравился — я не вспомнил ни одного своего прокола, зато заново пережил серию ярких и ненужных мне ощущений. Моя голова и все мое существо, наконец, были заняты чем-то помимо рока моего клана. Даже бессмертный Мадара перестал меня подавлять. Все замечания и настояния домашних пролетали мимо, словно они имели в виду кого-то другого. Человека, познавшего нечто истинное в глубине себя, трудно поглотить. Это доказывает, насколько такая пустяковая вещь, как секс, может облегчить существование. Историю с вызовом к Хокаге я не упоминаю — она не имеет отношения к Девятнадцать. Однако этот вызов доказал, насколько я был проницателен, и насколько теперь подготовлен. До этого я нес свою рану и хранил ее от случайных прикосновений. Все мое существо было раной. Я был настолько готов быть раненым, что ждал этого. Но когда наступил момент решения, выяснилось, что вся моя боль в прошлом. Рана уже была нанесена, она не могла сделаться глубже. То, о чем просил меня Хокаге, я действительно мог сделать. План отлично работал. Родители понимали, что со мной творится что-то не то. «Ты очень изменился за последнее время». «Это из-за работы», — говорил я, и ни словом не лгал. Мой маленький глупый брат был более проницателен. Он видел, что я поглощен, и это — не дела нашей семьи. Наверное, Итачи-кун думает о своих друзьях. Все правильно. У меня было еще несколько миссий в АНБУ — в составе моей команды или совместно с другими, где Девятнадцать не значился. Расспрашивать я не хотел — не было ни одного повода. Он мог вычислить меня и каким-то образом избегать совместных заданий. Тогда зачем были прощальные церемонии? Или ждет, что я сделаю первый шаг и использую свою власть для того, чтобы мне дали общее задание с его командой? Не хочет навязываться? Оскорбился? Тогда что мне даст знание его имени? Приду к нему домой?.. Черт, я совершенно не знал, что делать. Вместо того, чтобы спокойно действовать по плану, чувствуя себя худшим из худших, я чувствовал себя не то облагодетельствованным, не то обыгранным. Меня водили за нос. Может быть, меня просто забыли, отставили в сторону. Это невозможно было так оставить. Я погрузился в какое-то безумие. Меня снова начали посещать картины мщения, следующие сразу за видениями триумфа. Я найду Девятнадцать и изуродую его. Он никогда меня не забудет. Первый мужчина не забывается. Мне нужен был Мангекью Шаринган. Прежние друзья превратились в тени. Я был готов.