* * *
Эта весть пришла как нельзя более вовремя. По пульсации в груди я понял, что достиг вершины. Все связи разорваны. Я стоял в пустыне. Или скоро в ней окажусь. Младший брат заслуживал лучшей участи… Но это другое. …Завтра. Великое слово полного бессилия. Завтра любой из нас оказывается перед лицом того же решения, но на день более старым. Так почему не сегодня? Завтра может прийти, а может не прийти. Если нужно решиться, то нужно решиться прямо сейчас.* * *
Когда закончилась ночь, я уходил по крови своей родни, и солнце, вставшее над горизонтом на треть, било мне в глаза. В этом новом существовании без границ солнечный диск проступал словно сквозь дымку. Это была не только усталость — это была плата за Мангекью Шаринган. Если я не хочу жить в сумраке, его использование надо свести к нулю. Пока. Пока мой глупый маленький брат не вырастет и не очнется. Я добрался до воды, смыл кровь, прошел по руслу против течения и свалился на берегу в первом же укромном месте. Знаешь, какая картина посетила меня, едва я прикрыл глаза? Кабинет Хокаге. «Срочно вызовите полицейское управление». «Прошу прощения, там никого нет, все мертвы. Он вырезал весь клан» «Срочно вызовите АНБУ» «Он состоял в АНБУ и знает все их приемы. Боюсь, это не даст результата» «Тогда срочно вызовите самых сильных шиноби! Речь идет о безопасности всей деревни». «Вы думаете, простые шиноби будут более успешны против преступника S-категории, чем полиция или АНБУ?» Я наслаждался.* * *
В середине дня я вскочил и помчался к границе — я чувствовал, что погоня есть, ее не могло не быть — и она близка. Я двигался в Страну Дождей на встречу с Мадарой. Мой след взяли необычные собаки. Они шли на запах чакры, вода не спасла меня. Это были знакомые собаки. Значит, все-таки АНБУ. Это значило, что против меня будет использована тактика захвата живьем — стихийное дзюцу-ловушка, и бой будет дистанционным. И это также значило, что мне надо бить на поражение. В ближнем бою, если простое гендзюцу не сработает. «Истинная храбрость заключается в том, чтобы жить, когда правомерно жить, и умереть, когда правомерно умереть». Земляные, древесные и воздушные техники я мог пробить огнем. К несчастью, я не мог позволить себе использовать Мангекью Шаринган. На всякий случай, я сделал две теневые копии и направил их в противоположных направлениях, чтобы сбить собак. Собак оказалось больше, чем я ожидал. На нашей операции их было трое. Теперь их было восемь. Я совершено зря истратил чакру. Потом появился преследователь. Обычный шиноби, двигающийся в листве. Сколько человек следует за ним? Глупец, — подумал я, — ты будешь первым мертвецом. Однако избавиться дистанционно мне от него не удалось: он владел дзюцу воды. Я занял позицию, чтобы принять бой. Он показался из-за ветвей — седой, в зеленой одежде дзенина, в повязке на лице, один глаз скрыт банданой, и эта нелепая, кичливая прическа… — Итачи Учиха, — сказал он и ритуально поклонился. Воинское приветствие по самурайскому кодексу весьма меня удивило. У любителя ширпотреба обнаружилась культура. Впрочем — я вспомнил часы, проведенные в архиве — судя по седине, он происходил из рода Хатакэ, его отец был помешан на бусидо. — Хатакэ, — поклонился я. — Или мне называть тебя Седой Клык? — Нет, — ответил он, — Седой Клык мертв. Называть меня следует, — он приподнял бандану, — Зеркальный Шаринган. Это были нехорошие новости. Второй его глаз был алым. От брови через оба века на скулу шел глубокий шрам. Три добавочных зрачка говорили, что уровень его копирования максимально высок, и все мои атаки будут предугаданы. — Думаешь убить меня? — спросил я. — Нет. Я хочу удостовериться, что ты покинешь пределы страны, и никогда здесь больше не появишься. — Какая самоуверенность. — Я владею стихией воды и молнии, — спокойно продолжал он. — Мое Чидори разрежет твою чакру, если я подойду ближе. Я старше тебя, и знаю около тысячи техник. А ты не выглядишь отдохнувшим. — Твой глаз принадлежит моему клану, — ухмыльнулся я, глядя в его разные глаза. — И он выпьет твою чакру досуха, пока ты будешь им пользоваться. — Я знаю людей, похожих на тебя, — кивнул он. — Ранняя гениальность, большие перспективы, большие амбиции. Видимо, тоже стал тюнином в восемь лет?.. …Это он про себя, — понял я. А я полагал, что рекорд принадлежит мне. Пока он пытался поразить мое воображение своей боевой мощью — я сплел гендзюцу. Рассуждающий воин не может принести пользу в бою. — Зачем мне знать, чем именно мы похожи? — возразил я. — Гораздо существеннее, чем мы различаемся. …Он застыл, расширив зрачки. Отлично! Существует столько же миров, сколько и умов, потому что каждый ум живет в своем собственном мире. Сейчас я заставлю его сделать себе татабару, харакири из позиции стоя. Я в общих чертах знал историю его отца — Седой Клык Конохи провалил миссию, пойдя на поводу у эмоций. Он покончил с собой, чтобы смыть позор. Наверное, на единственного ребенка это произвело неизгладимое впечатление. Без Мангекью Шарингана создать полную иллюзию было трудно, но что решено, то решено. Вот его рука вынула из-за спины кунай. Вытянулась вперед, обратив острие на живот. Зрачки сузились. Застывшие глаза с ужасом смотрят на лезвие. В своем воображении он видит сейчас фамильную кусунгобу. Он знает, что провалил свою миссию, позволил преступнику скрыться, и вся деревня полагает его предателем. Их мирная жизнь теперь под угрозой. Должно быть, это очень мощное переживание, усиленное двойным чувством вины. Вот он упал на колени. Значит, его отец совершил церемониальное сэппуку. Я изменил его одежду на ритуальное синисодзоку. Белые полы шевелятся, словно дышат… вот край кимоно сползает с правого плеча… с левого… ткань опадает, как снежный ком… рукава обвивают его бедра… мышцы живота покрыты бисером пота… пора. Кунай устремился навстречу его телу — и вдруг в последний момент изменил направление, вонзившись в бедро. Видение тут же развеялось. Мой противник перехватил кунай и метнул его в меня. Я уклонился. — Красивое и достойное зрелище, — сказал он, уперев руки в колени и переводя дыхание. — Но ты не учел одну вещь. У меня нет приказа ни убивать, ни задерживать тебя. — Ты отразил мое гендзюцу? — хмыкнул я. — Я же сказал, что в следующий раз учту все пожелания и лучше подготовлюсь, Тридцать Шестой. Я сжал зубы, чтобы не измениться в лице. Так это посмешище и есть — номер Девятнадцать?.. Когда он узнал, кто я? Уже после того, как я покинул Коноху, или выяснил еще тогда?.. Но гораздо хуже была другая мысль — это его я только что раздевал в воображении?.. Очень неосторожно. — Ты из АНБУ, — сказал я бесцветно. — Уже нет, — подтвердил он мои сведения. — Как и ты. А теперь я провожу тебя до границы. — Не боишься, что я тебя убью? Его глаза сузились в блаженной улыбке. Он стал похож на человека, который умиляется чужой наивности. — Если у тебя есть ко мне личный счет, давай обсудим его и назначим время поединка, — сказал он. — Глупо убивать без причины. Тебе ничто не грозит. Отлично, он подозревает, что я трус. Я пожал плечами и оттолкнулся от земли. Через секунду он обнаружился по левую руку. Мы летели сквозь листву, и я косил глазом, следя за его намерениями. Ничего подозрительного. Затянутый черной тканью профиль, резкая линия челюсти, острый подбородок. Какое-то глумливое лицо. Я дорого бы дал, чтобы увидеть его открытым. Может, под этой тканью какое-то уродство? Иероглифы контракта? Ожог или протез?.. Я углубился в память ощущений. Они скорее отрицали, чем подтверждали предположения. Так прошел час. Все это время он не сказал ни слова и, казалось, смотрел только вперед. Я не ощущал опасности, само его присутствие было почти незаметным, каким-то пустым. Даже чакра была прозрачной, словно растворилась. Может, она у него кончилась? Интересно, — думал я, — теперь мне известно его имя и даже общий облик. Но ничто не изменилось, самая большая загадка последних дней кончилась ничем. Возможно, дело в том, что секрет раскрылся в неподходящее время. Или раскрылся слишком быстро, словно мне бросили в лицо разгадку. Снисходительно, из жалости. Никакого удовлетворения. Девятнадцатый просто догнал меня и назвался, развеяв все неясности. Он что, действительно всего лишь проводит меня — и все? Зачем ему это надо? Чей приказ он исполняет? Или это его личная инициатива? Тогда что ему от меня надо? На что-то надеется? Я же велел ему не преследовать меня! О чем он думает сейчас — о себе или обо мне? Или он вообще обо мне не думает? Может быть, он в этом не нуждается? Это какое-то свойство его зеркальности? Может, убить его? Нет. Сначала я хотел бы посмотреть на его лицо. И кроме того — тут не все ясно. Убивать достойного противника — большая глупость. А убивать без предупреждения — малая честь.* * *
Наконец, лесной массив иссяк, впереди было рисовое поле, а за ним поток и горная гряда. Мы приземлились в вечернюю росу. Солнце садилось; до границы было еще довольно далеко. Следовало устраивать ночлег. Мой спутник спустился к воде, и на какое-то время я потерял его из виду. Гордость не позволяла проявлять любопытства. Пусть плещется, может быть утонет. Неожиданно все напряжение последних суток покинуло меня, равнодушное отупение клонило к земле. Это разительно отличалось от медитативной концентрации, которая делает нас внешне похожими на застывшие камни, в то время как чувства обострены и подобны ледяному пламени. Я лег в траву, поджав ноги. Влага почвы почти не ощущалась. Может быть, это была та трансформация, о которой говорят мудрецы — трансформация внутренней смерти. …Время шло. Темнело. В какой-то момент этого полусна я понял, что мне не безразлично, что со мной происходит. Пока я бежал, пока любой встречный мог быть только врагом, я рассматривал одиночество как важную часть своей безопасности, как необходимое условие. Но впереди было не только изгнание и жизнь среди изгоев, преступников и беглых убийц, прозябание в чужих домах, в чуждой среде — впереди была моя зрелость, если я доживу до нее. Зрелость без малейшей возможности разделить ее с кем-то, похожим на меня. Мне было стыдно за слезу, которая текла по моей щеке. Какой толк в слезах? — Итачи-кун, — раздалось над головой. — Не стоит спать на земле. Я обернулся — перед мной была его протянутая рука. — Что тебе от меня надо? — бросил я. — Оставь меня в покое. — Это всего лишь долг гостеприимства, — его рука тяжело опустилась мне на плечо. — Я не твой гость, — отвернулся я. — Это больше не твоя страна, — резонно ответил он. — Но она проводит тебя по правилам. Запомни ее с лучшей стороны. Эта высокопарная чушь была нелепа, хотя в ней присутствовала некая красота. Красота умирания. — Нет смысла омрачать последние минуты, — нагнул он голову. — Что сделано, то сделано. Это было невыносимо. Я вывернулся и встал, уставясь на реку. Раздражающая забота скорее вызвала бы мой смех или гнев. Но не слезы — их я не мог задержать, только скрыть. Упавший в воду закат резал глаза. Поражение света пронизывало мою судьбу, что сделано — то сделано. Сквозь линзу слез блики на воде двоились, выбрасывали разноцветные лучи, словно играли с моими глазами. Я чувствовал острую боль, в которой присущее ей страдание смешивалось с совершенно новым чувством наслаждения. Может быть, его следовало определить как поэзию. Безличная, веками оттачивающая свою форму, мгновенная, как полет стрекозы, хрупкая в собственной недолговечности, неуловимая, подобная ветру в камышах — поэзия последнего момента. Этот случайный человек без лица постоянно достигал средоточия моей души, словно знал ее больше собственной. Но что он мог знать? Он ничего не чувствовал, просто следовал своему пути. — Как далеко ты зайдешь, Хатакэ, — сказал я, — чтобы сделать мое прощание со страной незабвенным? — Прости, что? — отозвался он, снова кладя руку на мое плечо. — Я задумался. — Ты сам вызвался следовать за мной, не так ли? — повернулся я. Его единственный глаз был устремлен на меркнущий закат. — Почему? — Пойдемте к костру, Итачи-кун, — ответил он. — Это место… — остановил я его, — оно много значит для меня. Граница, которую я однажды пересеку, потому что в этой стране у меня осталось нечто дорогое. Когда придет срок — ничто меня не остановит. — Завтрашний день не в нашей власти, — пожал он плечами. — Если ты проговоришься о местонахождении нашего селения, ты совершишь подлость. Делом чести будет выследить тебя и убить. Пока же мне поручено нечто другое. «Охранять меня», — догадался я. — «Это работа Хокаге». Красота умирания достигла своей вершины. — Поцелуй меня, — сказал я. — Здесь. Бровь над открытым глазом поползла вверх. Он был изумлен. Мне было приятно, что он изумлен. Странным образом его скрытое лицо казалось законченным. Но уходить следует, не оставляя долгов. Сейчас я исполню свое последнее желание, я посмотрю в его открытое лицо. Это будет моя конечная и самая полная свобода. — То, о чем ты думаешь, нам запрещено, — моргнул он. — Нам запрещена даже дружба. Это опасная и бесполезная игра. — Плевать, — усмехнулся я. — Это последний подарок, которого я жду от моей страны. Я был ей верен, как умел. Или ты опасаешься за самого себя?.. — Не стоит этого делать, Итачи-кун, — отступил он. Но его сопротивление было рассудочным и слабым. — Стоит, — притянул я его за жесткий пояс форменного жилета. — Разве не бывает легче, когда нечего терять? Он запрокинул голову — разница в росте на миг сделала его совершенно недоступным. Треугольник подбородка выделялся на темной синеве, как пик. Казалось, он пересчитывает звезды или высматривает почтовых птиц. Сквозь тонкую ткань я видел рельеф мышц на его шее, пульс выступившей вены. Эта податливость силы была столь же острой, как проходящая перед глазами смерть. Потом его голова склонилась, и он приник ко мне прямо сквозь свою маску. Осторожный намек сдавшегося целомудрия. Сухая ткань не имела вкуса. Она ощущалась как насмешка, словно я запрещенной техникой оживил Кимэкоме-нингё, тряпичную куклу эпохи Хигасиямы. Я потянул край его маски вниз — он задержал мою руку. Медленно отстранил. Его рот прихватил мою верхнюю губу — я вцепился зубами в запечатанную нижнюю. Я понял, что падаю. Он подхватил меня моей же рукой — теперь она была заведена за спину. Он думает, что мне это нравится, потому что в тот раз я… …Его ладонь опустилась мне на глаза. Как и в прошлый раз, промедление было мучительным. Он был свободнее меня, потому что ни от чего не зависел. Он был ко мне совершенно равнодушен. Я сдался. С закрытыми глазами я опустился в траву, и взошедшая надо мной луна была красной. Она вращалась на внутренней стороне век. Поднятые над головой руки сошлись в обхвате его ладони. Я чувствовал под своими запястьями примятые стебли риса. Кожа его обнаженного лица оказалась гладкой и пахла дождем. Он проник в мой рот мягко, без малейшего колебания, со всей мощью оправданного обладания. Следы нашего первого и единственного сближения сквозили в каждом жесте, словно успели запечатлеться в генах. Постоянный захват моих рук — привычка к контролю или предосторожность? Теплый, живой рот пил меня без всякого трепета, он был мне соперником, и я мог делать с ним что угодно. Я желал передать ему свою боль умирания. Его стон был моей наградой. Я раскрыл глаза — его шрам от врезанного шарингана и закрытое веко ударили по моему зрению. Седая прядь пересекала рассеченную кожу. Часть моего клана не была мертва — она была сокрыта в другом человеке, и именно она… …Мысль о том, что я второй раз желаю воспользоваться им как средством преображения, тогда не пришла мне в голову. Она приходила ко мне позже. Вместе с пониманием, что ему это могло быть неприятно. В любом случае, он сделал ровно то, о чем я его попросил. Его подбородок проехался по моей щеке — и через миг мои руки были свободны. Я приподнялся на локтях. Он отскочил и теперь сидел на одном колене, держа двумя пальцами край надетой маски. Казалось, он собирается применить дзюцу. Однако это был просто жест концентрации. Темный глаз внимательно смотрел на меня, другой был закрыт. В чем-то ему пришлось бороться с собой, он тяжело дышал. Проявление легендарной силы воли дзенинов Конохи не радовало. Я так и не выяснил, нравлюсь ли я ему больше, чем сакэ.* * *
Мы переночевали на его подстилке возле чахлого костра. Сумка с сюрикенами валялась поодаль. Он уснул мгновенно — или от усталости, или благодаря навыку. Любое положение, которое я занимал рядом, было мне неудобно, а единственное удобное казалось абсурдным. Спать на его груди или на руке? За кого он меня принимает — за опекаемого ребенка? Или он просто беспечен? Его близость не давала мне покоя. Он был совершенно раскрыт. Либо полностью доверяет моей деликатности, либо ничего не боится. Я уже понял, что являюсь глиной в его руках, и если бы он пожелал того — то ни в чем не встретил бы сопротивления. Я мог бы исцелиться. Но ловить ветер на границе — глупое занятие, поймать же его никому не дано. …Очевидно, все мои внутренние бури не имели никакого касательства к реальности. Облако поднявшихся мыслей застилало ее как огромная куча мусора. Кто-то где-то пойман в «ловушку ума». Оглядываясь, я убеждался, что это я. Как бы то ни было, я с тоской осознал, что создал себе привязанность. Снять с него маску у меня не поднялась рука.* * *
На следующий день мы достигли Страны Дождей. Сотню вопросов, которые я хотел бы задать ему — например, о моем маленьком глупом брате — я похоронил в себе. Не было ни малейшего повода изменять сложившуюся картину. Чужие люди расстаются вежливо, потому что их тропы расходятся на этом перекрестке. За пять лет, прошедших с тех пор, я убедился, что предела совершенству не существует. Я вел себя не очень умно. Допускать повторения этого нельзя. Игра сознания — это плен не лучше любого другого. Я полагал, что человека делают уязвимым его привязанности — но на самом деле его делают слабым его страсти. Если под привязанностями нет страстей — они всего лишь хлопковые нити, сильный человек переступит через них либо порвет без сожаления. Сопротивляться страстям куда тяжелее. Страсть стремится осуществить себя, она завладевает вниманием, лишает рассудка, а безрассудный человек ни на что не годен. Страсть, вырванная с корнем, не исчезает — она всего лишь превращается в ненависть. Цепи ненависти очень прочны. Если хочешь, чтобы человек был всегда привязан к тебе, если хочешь стать центром его мира — заставь его себя ненавидеть. Мы знаем, что проще переступать через безразличных людей. Трудно сохранять хладнокровие в ненависти. В страсти же это тем более тяжело. За пять лет я многое понял и растворил свою привязанность. Это значило, что у меня нет Врага, которого я желаю уничтожить, или возможного Друга, которого я желаю сохранить. Я свободен. …Тебе никогда не понять, как можно оставить в живых человека, если логичнее было бы его убить. Даже если я скажу, что он учит моего маленького глупого брата приемам шиноби и в какой-то мере заботится о нем — этого не будет достаточно. Смысл в том, чтобы каждый момент времени погружаться в чистое существование без границ. Без логики, вне содержания ума, вне одержимости идеей. Каждый миг мир ломается, и в разрывы его ткани входит поэзия. Жить в соответствии с требованием момента — таков путь освободившегося человека. Жить в соответствии с жесткими представлениями — путь порабощения. Не думаю, что тебе это доступно. Ты убиваешь, потому что любишь убивать. Ты живешь этой идеей. Я убиваю лишь тогда, когда без этого не обойтись. Поэтому, когда требование момента изменилось — я изменил свое решение о Хатакэ. Впрочем, нам все равно помешали — и в следующий миг это стало невыгодным. Правильным является побеждать, а не уничтожать. Побежденный противник усиливает тебя, а мертвый противник — всего лишь труп. Победа несет вдохновение, смерть — пустоту. И иногда, возможно, сожаления. Убивают безалаберных и слабых. Нет чести в том, чтобы сражаться с подобным человеком, это лишь марает руки. Сражаться следует только с тем, кто сам может тебя победить.