Verba volant, scripta manent — «слова улетают, написанное остаётся»
Я стоял во внутреннем дворе колледжа, спиной к одному из выходов, и держал письмо в своих трясущихся от волнения руках. Очередное письмо, которое я так и не решился отдать ему. Это было довольно смешно — прежде мне не требовалось мужество, чтобы подсовывать их ему в документы. А все дело кроется в том, что я заканчиваю учебу меньше, чем через месяц, и это последнее письмо, которое я ему написал. То, в котором написал свое имя, и то, которое хотел отдать лично в руки, а не как обычно, подбросить втихаря. Но сейчас, дочитывая строчки своего «шедевра», я вдруг понял, что не могу так сделать. Сжав кулаки от злости и бессилия изменить что-либо, и тем самым смяв письмо, я мысленно обозвал себя трусливым идиотом. Скомкав итак сильно помятый листок бумаги, я бросил его себе за плечо. — Мусорить нехорошо, Леви, — раздался за моей спиной мягкий баритон с легкой ноткой озорства, и я круто развернулся, предчувствуя, что опять вляпался в серьезные проблемы. И, мои опасения подтвердились — мне не показалось, и это действительно оказался Эрвин. — Что же ты так неаккуратно? В его веселом тоне я услышал легкий укор, но мне было абсолютно не до веселья — он держал в руках мое письмо. То, которое я так и не решился ему отдать; то, в котором выложил все карты на стол. — Просто выронил, случайно, — соврал я, даже глазом не моргнув. Протянув руку, я добавил: — Спасибо, что поймали, учитель. Он покачал головой и хотел было уже отдать этот несчастный клочок бумаги мне, когда взгляд зацепился за строчки. Распахнув глаза чуть шире от удивления, он разгладил его и начал читать, в то время как я мечтал провалиться сквозь землю, или хотя бы найти в себе силы сбежать. — «Поздравляю! Твое желание сбылось!» — мрачно и скептически оповестил меня мой внутренний голос.***
Вся эта долбаная история началась три года назад, когда я поступил в этот колледж. Я недолго думал над выбором своей профессии — инфотехнология меня уже довольно давно привлекала, и, к тому же, она довольно востребована. Так что я, счастливый, с головой приготовился окунуться в учебу… …Но все вышло совсем иначе. В первые же дни учебы я встретил его — Эрвина Смита. Он был одним из наших преподавателей, но для меня он сразу стал значить гораздо, гораздо больше — я в него влюбился, причем с первого же взгляда. Забавная штука судьба — всегда так и норовит указать нам на наши ошибки. Я это говорю к тому, что незадолго до этого повздорил со своим другом о том, что не верю не то, что в любовь с первого взгляда, а в любовь вообще. И тут же, словно в насмешку, сам попался в плен этих чувств. Но я был не один такой — по нему сходила с ума половина училища. Что мужская, что женская… Еще бы, такой красавец — высокий, подтянутый блондин с чистыми, как летнее небо, голубыми глазами. Умный, вежливый, добродушный и справедливый — казалось, нет вопроса, на который он не смог бы ответить; все время приветливо здоровался, и спрашивал как дела или настроение; зачастую вместо занятий ставил нам смотреть всякие интересные фильмы — тут, честно признаюсь, я больше им любовался, чем тем, что происходило на экране; всегда оценивал своих учеников по их способностям, и разрешал исправлять оценки, если они не удовлетворяли ребят. Чувство юмора у него было вообще на высоте — ни один его урок не проходил так, чтобы кто-то хоть раз пожаловался на скуку. Уже не молодой, но и еще не старый, ведь сорок лет для мужчины — самый расцвет сил. А теперь я — один из многих учеников, коротышка со скверным характером и маниакальной любовью к чистоте и порядку, интроверт. Не гений, в отличие от него — и то, что я поступил в колледж не в восемнадцать, а в пятнадцать, обусловлено лишь тем, что я находился на домашнем обучении, не обладаю ни талантами, — не считая моего увлечения стихами — ни чувством юмора — ненавижу вообще показывать свои эмоции другим, что уж говорить о разбрасывании шуток и анекдотов, или прилюдном смехе. Рядом с ним я чувствую свою убогость гораздо сильнее обычного. Но, тем не менее, моя любовь к нему все продолжала и продолжала расти, выливаясь в то, что он стал мне всюду мерещиться, и даже сниться по ночам, так что я потом еще долго по утрам мок под струями холодного душа, будучи не в силах забыть увиденное. И в какой-то момент понял — если я не хочу лишиться рассудка, то я должен ему обо всем рассказать. И неважно, если я получу отказ — и мне, и ему будет легче. Конечно, я старался надеяться на то, что мои чувства взаимные — все же ко мне Эрвин относился не так, как к остальным. Как бы глупо это не звучало из уст влюбленного подростка, но это действительно так. Пару раз случалось так, что мы оставались на факультативе вдвоем, или я один приходил на его пары. В такие моменты, в моей компании, он мог быть более веселым, если чувствовал, что я чем-то сильно подавлен, или, наоборот, более задумчивым и требовательным, если видел, что я серьезно настроен на занятия. Только мне он улыбался так тепло и грустно одновременно. Я полюбил эту улыбку с первой же встречи — с того момента, когда я переступил порог его кабинета, а он, круто оборвав разговор с другими ребятами, повернулся ко мне, взглянул в глаза и широко и открыто улыбнулся. Я еще много раз возвращался к этому случаю, и пытался понять, как же так получилось; почему лишь в его взгляде я видел тепло к себе — все остальные преподаватели меня сильно не любили; почему он тогда резко повернулся ко мне, ведь был занят беседой. …И тогда я решился. Но возникла одна маленькая, но самая важная проблема — я не умел признаваться в любви, поскольку прежде ни к кому не испытывал таких чувств. Я никогда не был романтиком, и не мог представить себя с букетом роз в руках, стоящего на коленях и громко, так, чтобы все слышали, рассказывающим о своих чувствах, поэтому стал искать другие способы. Вот так я и начал писать эти письма и стихи. Сначала для себя, и потом уже для него. И вот, в начале второго курса он получил свое первое письмо — оно было самым коротким из всех, что я писал, но одним из самых значимых для меня. После него я еще две недели ходил на его занятия и внутренне трясся от страха, поскольку боялся, что он быстро поймет от кого оно. Но, к счастью, к концу второй недели моя паранойя наконец-то утихомирилась. Чувства тоже — сделав необходимый выброс энергии, они перестали бушевать и изводить мое сознание и сердце. Однако уже через месяц, где-то в середине октября, после одного из самых запоминающихся его уроков, я не выдержал и подбросил второе письмо, и на этот раз в нем было гораздо больше слов, и были стихи. С тех пор это вошло в норму, но письма я писал нерегулярно — мог отдавать по два-три за неделю, а мог и месяц не писать. Самый долгий срок был, конечно же, во время летних каникул — мне так отчаянно хотелось увидеть его, но я не мог… Поэтому, в сентябре, я чуть ли не каждый день подкладывал ему эти письма — некоторые из них были слишком откровенные, некоторые слишком слезливые и отчаянные, а в некоторых я чуть ли не домогался его. И, тогда же я впервые увидел, как он читает мое письмо. В тот раз я, по счастливому стечению обстоятельств пришел на факультатив один, так что мы были только вдвоем. Мое изголодавшееся воображение сразу же начало рисовать весьма интимные и даже неприличные сцены, но лишь до того момента, когда я увидел как он напряженно и сосредоточенно читает написанный мною бред. И я был невероятно счастлив, потому, что видел в глазах Эрвина заинтересованный блеск. И вот, сейчас на его лице застыло то же самое выражение. И пока он дочитывал последние строчки, я глубоко вздохнул и решил попытаться объяснить все самому. — Учитель Эрвин, я… — начал я, и умолк, когда он поднял на меня свой предупреждающий взгляд. — Не ожидал, что это ты, если честно, хотя давно стоило бы догадаться, — признался он, после чего ненадолго умолк, снова переводя взгляд на только что прочитанное признание. — Знаешь, мне на самом деле очень приятно, что ты выбрал меня. Мне было очень приятно и интересно читать твои письма и стихи, но… — мое сердце сжалось и замерло. Мне не хотелось верить, что только что сказанное им «но» — это реальность. — Я неподходящая кандидатура для твоей любви. Ты молод, и у тебя впереди еще вся жизнь, так что, будет лучше, если ты перенаправишь свои чувства на кого-то из сверстников. — Вряд ли это получится, — тихо и ровно проговорил я, опустив голову. — Точнее, не получится вообще. — Не говори так. Мне правда очень жаль, что я ничем не могу тебе помочь, — в его голосе звучало искреннее сожаление, отчего мне резко стало тошно. Он даже попытался улыбнуться, но в этот раз его улыбка не была такой яркой и искренней, как прежде. — Мне от этого не легче, — проворчал я, наконец-то поднимая на него полный решительности взгляд. — Я не собираюсь сдаваться! Он ответил мне не сразу, и после его слов у меня в груди, вместо того, чтобы затрепетать, что-то резко оборвалось. — Что ж, желаю удачи, — ответил он непривычно холодно и, кивнув на прощание, покинул меня и мое разбитое сердце. — Я все равно не сдамся, — твердо прошептал я и, глядя на его удаляющуюся спину, так сильно сжал кулаки, что ногти до крови впились в кожу. У меня не было уверенности, что я добьюсь от него взаимности, но я твердо решил, что отступать с поля боя — это не мой путь.