Исповедь

У Даниэля никогда не было секретов от Иды, хотя бы потому, что от нее невозможно было иметь никаких секретов. Она с легкостью читала его сокровенные мысли, намного лучше, чем Джулия - возможно из-за того, что Джулия была достаточно тактична, чтобы не лезть к нему в голову, кроме самых крайних случаев. А Ида полагала, что на правах его лучшего друга должна знать все. Она и знала все или почти все, даже то, что он предпочел бы не показывать никому. И его одержимость Генрихом она, конечно, тоже угадала. Он сам не помнил уже, как это началось. Даже не помнил, когда Джулия в первый раз сообщила ему о том, что он будет играть юного Гарри Монмута, будущего Генриха Пятого в историческом сериале на тему восстания Оуэна Глендауэра. Сценаристом тоже была Джулия, как и в предыдущем, и она же его выбрала на роль главного героя. Она потом созналась, что искала своего Генриха уже тогда, во время проб к первому сериалу. И решила, что им может быть только Даниэль, пока наблюдала за ним во время мессы. Это было самое главное, что ей хотелось видеть в Генрихе – его религиозность. Убежденную, неподдельную, по-детски откровенную. Единственное, что невозможно сыграть, невозможно притвориться, что веришь. Получится либо фальшивое кликушество, либо циничное богохульство. А первый сериал, это было своего рода испытание - потянет ли он на главную роль. Он, кажется, потянул. Хотя Джулия и пилила его за то, что он слишком откровенно копирует своих любимых актеров на съемочной площадке, хотя у Даниэля это получалось почти всегда неосознанно. Да он и фильмов за свою жизнь посмотрел не так уж много, оправдывался он, чтобы кого-то копировать. Как ни нелепо, но он до сих пор предпочитал мультики. Джулия, правда, никогда над этим не смеялась, мультфильмы она тоже любила. И как выяснилось, им с Даниэлем нравились одни те же, правда, Джулия их за свою жизнь успела пересмотреть намного больше, у нее на это было лишних двадцать четыре года. Например, с аниме у Даниэля был большой пробел, он даже «Сэйлормун» не смотрел. И теперь по совету Джулии безумно им увлекся, это было как раз то, что ему нравилось в мультиках, и то, что этот сериал считался девчоночьим, его не смущало. Зато он был приключенческим, ярким, красивым, смешным и очень трогательным. И временами по-настоящему печальным. Даниэль смотрел его в русском переводе. Джулия намекнула, что в других странах при озвучивании опустили некоторые скользкие моменты, нормальные для японцев, но в те времена еще шокирующие европейцев. Например, чересчур нежная дружба некоторых персонажей одного пола. Даниэль этим немного смущался, но успокаивался тем, что если уж Джулия позволяет смотреть этот мультфильм Маришке, а Тоби не возражает, значит, в этом и в самом деле нет ничего страшного. Даниэлю почти всегда нравилось все, что исходило от Джулии, он не сомневался, что она ему не посоветует ничего вредного или даже неинтересного, хотя Шекспира ему было сначала сложновато читать. Особенно пьесы на античные мотивы и хроники. Действие там было слишком запутанным и сложным, а действующих лиц слишком много. - В «Трех мушкетерах» тоже много действующих лиц, но их тебе было легко читать, - замечала Джулия. - Это потому, что я уже фильм смотрел. И потом там все больше придуманного... - Я вообще-то тоже собираюсь придумывать, - предупредила Джулия. – Не так беспардонно, как Дюма, конечно, но все же достаточно вольно. Хотя и у Шекспира все вольно, ты поймешь, когда прочитаешь... И все-таки ты прав в главном - это очень важно ЗНАТЬ и различать, что то, о чем мы собираемся снимать, было на самом деле. И Генрих не вымысел, он живой человек, реальная личность. Его можно понимать или не понимать, любить или не любить... Но нельзя забывать, что он часть реальной жизни. Нашей жизни. Даниэль чувствовал, как важно для нее это понимание, но ему трудно было различать вымышленных персонажей и людей, живших сотни лет назад. Ведь и те, и другие принадлежат лишь книгам и реже – фильмам. И те, и другие могут быть оживлены лишь силой воображения, но все они одинаково далеки от реальности. Правда, высказать это вслух он не решался. Однако Джулия и так поняла, что он сомневается. Она спросила, что он знает о Генрихе или хотя бы вообще о том историческом периоде. Даниэль к своему стыду вынужден был признаться, что не знает ничего вообще. - Мы этого по истории еще не проходили, - сказал он смущенно, хотя понимал, что это слабая отговорка. Джулия кивнула. - А, может, оно и к лучшему. Мне вот в школе страшно не повезло с историей, - сказала она. – До седьмого класса был нормальный учитель, а потом... Мы как раз прошли общий курс родной истории и всю древнюю. Правда, древнюю я и так великолепно знала, еще до школы. А вот со средними веками у меня был пробел и именно их нам не могли нормально преподать. Учительница нас все время заставляла чертить таблицы. Почти каждый урок! Бесконечные таблицы - дата, событие, значение... А я не выношу чертить. Да и просто не умею. Таблицы у меня выходили косые, корявые, буквы в них не помещались, вылезали за рамки... И мне уже просто некогда было вдуматься в смысл того, что мы изучаем. Хотя мне это было интересно, и я все равно прочитала весь учебник. И книгу для чтения, потом еще массу литературы специальной и художественной по средневековью, но лишь по темам, которые мне были интересны. А войну Роз и Столетнюю войну я толком не поняла и не заинтересовалась. А объяснить было некому. Вместо этого нам задавали перерисовать в тетради виды средневекового оружия. Все эти секиры и алебарды. А рисовать я не умела совершенно и просто не сделала это задание. И получила двойку, это я-то, которая всегда была отличницей по истории! И в предыдущем году меня даже премировали за доклад о египетских пирамидах! В общем, с историей средних веков у меня не сложилось категорически. Еще с Генриха Второго по Эдуарда Третьего я кое-как знала, благодаря Дрюону и Голдмэну, но дальше не сдвинулась. Поэтому когда я читала Шекспира в первый раз, то я, как и ты, совершено не понимала, кто там есть кто и зачем. Но все равно было прикольно. Но в первый раз я все равно читала эти хроники, как... Как бы это сказать? Выражаясь языком фикрайтеров – как оридж, а не как исторический фанфик... Ну ничего, даст Бог, и ты еще проникнешься этой эпохой и прочувствуешь... И для тебя это тоже станет реальным. К тому же, я почти уверена, что ты на самом деле прекрасно знаешь ту эпоху, не можешь не знать... Просто сейчас не можешь вспомнить. Даниэль, извиняясь, пожал плечами. Что бы он там ни помнил, но в голову совершенно ничего не приходило. На самом деле, для него все, что было прежде девятнадцатого века, казалось совершенно одинаковой древностью. Пестрой массой далеких образов и событий, которую при желании можно вписать в строгую черно-белую хронологию веков и памятных дат, но более близким или живым они от этого не становились. Это было всего лишь ПРОШЛЫМ. Не имевшим отношения к настоящему. - Но про Жанну д’Арк ты, конечно, слышал? – вздохнула Джулия. - Она как раз из тех времен… Слабая искорка шевельнулась у Даниэля в душе, но тут же угасла. Жанна, конечно, молодец, такая юная и такая смелая... Но зачем понадобилось объявлять ее святой? Чем она святая? Не верил он ни капли в ее «видения» и высшее предназначение. В этом была какая-то горькая досада, мешающая ценить ее подвиг. Досада и на Францию, которая в те времена совсем обнаглела и диктовала свои условия Церкви, а потом вскорости сама отреклась от Церкви и вообще устроила Революцию. И на короля Франции, того самого бывшего дофина Карла, который был, конечно, изрядной сволочью во всем, сам без поддержки Жанны потерял все, что можно потерять, а когда она почти все ему вернула, предал ее. И на французов, которые не попытались восстать и спасти Жанну, девчонку еще, которая вернула им «свободу», но теперь зато гордо ею похваляются и ставят памятники на всех углах. Хоть и рисуют на картинках толпу, якобы рвущуюся ее освобождать, но ничего подобного не было. Было обычное собрание ленивых зевак, собравшихся поглазеть на очередное сожжение заживо… Его передернуло. Нет, Жанна - это не та история, которую можно любить и перечитывать. Такое хочется поскорее забыть. Даниэлю и на изображения Жанны было тошно смотреть, кроме одной только лишь скульптуры Шапю. Там не было ни доспехов, ни знамен, просто совсем молодая девушка, босоногая, в косынке, сидела, обхватив колени руками, и о чем-то думала. Еще до всего этого безумия, славная такая девушка. Себе на уме немножко. Она, наверно, заслуживала того, чтобы стать героиней, но не того, чтобы стать модным брендом, как в итоге и случилось. Джулия рассказывала, что в эпоху соцреализма в поэзии каждый третий поэт в СССР писал о Жанне д’Арк. О том, что она святая, конечно, умалчивалась, она была «народной героиней». Про нее и теперь слагают миллионы стихов, особенно тетеньки-певички, особо смакуя ее смерть на костре… Все равно как о сестрах Романовых говорят только, сладострастно обсуждая подробности их казни. Как будто они не жили, а только умерли. Нет, не хотелось Даниэлю читать этих стихов. Нет ничего красивого в том, чтоб сгореть. Тошнотворно думать о пузырящейся в огне коже и запахе горелого мяса, но еще тошнотворнее читать стишки сентиментальных дамочек об искрах, собранных в ладонь, и пении молитв в пламени. А вот у Шекспира Жанна ему понравилась. Она была там такая… Живая и настоящая, по-своему благородная и милосердная, и не такая кликуша, как в фильмах, которые ему доводилось видеть. И почему кричат, что Шекспир в чем-то ее очернил? А то, что она перед самой казнью испугалась и стала молить о пощаде... Ну так то… То понятно. Это делало ее даже еще более настоящей. Потому что одно дело в бою, а другое дело когда тебе дадут прочувствовать, что ты умрешь и еще так мучительно и ужасно… Чьи угодно нервы сдадут, тем более у девчонки. Главное то, что она успела свершить, а не то, как умерла… Попробовали бы сами… Те «герои», которые требуют неколебимой стойкости в момент казни. Потому что как бы ты ни верил в вечное блаженство, как бы ни был тверд, но в самый последний момент слабость тебе простительна, все равно, наверно, жуть подкатывает такая, что ничем не преодолеть. Даже если просто представить себе, а уж испытать… Кстати, и сам Генрих, когда умирал, даже в самые последние часы надеялся, что, может быть, все-таки выкарабкается. Потому что это все-таки все равно очень страшно, а тем более, когда тебе совсем немного лет… Конечно, Карл Седьмой, враг Генриха и предатель Жанны умер смертью еще более мучительной, чем они, но это было слишком слабое утешение. Кстати он не считал, что Жанна была таким уж врагом англичанам, ВСЕМ англичанам. Когда на суде ее спросили, ненавидит ли Бог англичан, она ответила: «Этого я не знаю. Просто верю, что англичане будут изгнаны из Франции»... А еще говорят французские священники, которые ее отправили на костер, не дали ей с собой крест, потому что она была ведьмой… А простой солдат, конвойный, сложил крест из обычных веток и дал ей. И она взяла. А он был, кстати, англичанин. В общем спасла Жанна Францию, и молодец, но ему это не было близко. Вот Англию в свое время спасла тоже дева, Елизавета, королева-девственница. Он вспомнил ее портрет и вдруг подумал, что у нее нос совсем как у взрослого Генриха. Это тоже была искорка и намного более яркая… Но Елизавета жила уже не в средневековье. Он вздохнул. Это было не то. - Но, может, ты хоть что-то читал? О тех временах? – спросила Джулия уже безнадежно. Даниэль покачал головой. Исторические книги как-то перепутались у него в голове, и он боялся сказать не то. - А английские сказки хотя бы?.. Сказки он, разумеется, читал, но сказки-то здесь причем?.. - Про Дика Уиттингтона читал? – быстро спросила Джулия. – А про Дракулу? - Да, - ответил Даниэль шепотом. Его охватило странное ощущение. Мир вокруг показался вдруг зыбким, с размытыми очертаниями. Совсем как тогда, когда отец Христофор рассказывал ему о мессе и Святом Духе. Тогда жизнь, которая до этого была разноцветным хаосом, вдруг обрела гармонию и смысл. Правда, перед тем, как ее очертания приобрели новую ясность и стройность, мир словно дрогнул и расплылся, как на некачественной фотографии, а потом снова стал в фокус, надежно и крепко, как показалось, навсегда. Но вот опять... - Так вот, Дик, он на самом деле жил в те времена, и мог лично знать Генриха, - спокойно рассказывала Джулия, не подозревая о его состоянии. - Он был одним из тех, кто снаряжал его поход во Францию… А Влад Дракул, отец всем известного Дракулы, говорят, посещал Генриха в Англии с дипломатическим визитом... Мир совсем расплылся. Это и в самом деле было почти невозможно понять и удержать в сознании. Ведь сказки и легенды - это то, что происходило давным-давно, в стародавние времена, почти никогда. А Генрих был отделен от них всего лишь строгими палочками римских цифр, отмеряющих века. Границы его жизни были строго определены датами на постаменте памятника. Если бы Дик Уиттингтон жил во времена Артура, Даниэль бы не удивился, одна сказка просто слилась бы с другой. Но это… А Дракула и вовсе жил, казалось, до начала веков… Дата на постаменте становилась размытой и уже ничего не значила. Этот человек мог принадлежать с одинаковой вероятностью и к стародавним временам, и к его Даниэля реальности. - Я читал кое-что, - сообщил он, решив, что терять тут уже нечего. - Про… я не помню, как называлось, про Джека Строу, он был такой революционер, сподвижник Уота Тайлера. И еще «Черную Стрелу». Это почти про те же времена, только про другое… Джулия рассмеялась весело и необидно, совсем как отец Христофор. - Ох, Дани… - так она впервые назвала его. – Ну какое же это другое… Ведь в «Джеке Строу» король это и есть Ричард Второй, дядюшка нашего Генриха… А в «Черной Стреле» Ричард Третий… Мир в последний раз ощутимо дрогнул, прежде чем снова обрести незыблемость и ясность. И теперь это была уже совсем другая ясность, ослепляющая настолько, что защипало в глазах. - А «Собор Парижской Богоматери» ты ведь тоже читал? Или «Квентина Дорварда»? Там действует Людовик Одиннадцатый, сын дофина Карла... Но Даниэлю уже не было дела до Людовика Одиннадцатого. Он уже понял, и лишние слова ничего не меняли. Это понимание ошарашило его. То, что казалось раньше бессмысленным и прихотливым калейдоскопом исторических осколков, теперь стало огромной, но строго упорядоченной мозаикой, где каждый кусочек смальты на своем месте и каждый одинаково необходим. Пусть некоторые детали мозаики крупнее и ярче сияют, но только миллионы самых мелких и незаметных делают ее по-настоящему прекрасной и цельной. И сам он, Даниэль, тоже был частичкой этой мозаики, одной из неисчислимого множества, но не менее важной и ценной, чем любой из этих королей. Потому что любой из королей стал теперь не менее реальным, чем он сам… Из далеких смутных образов они вдруг обратились в людей, обретая плоть и лица. Границы веков, государств и безликих цифр-дат растаяли. Мир был единым и цельным. Он понимал, что иначе и быть не могло, не мог Божий замысел оказаться несовершенным, но только благодаря Джулии он осознал это во всей полноте. Благодаря Джулии и Генриху. Потому что все это было из-за него. *** Джулия все лето учила его английскому и рассказывала о Генрихе. Больше о его детстве, ведь ему детство и предстояло играть. О его взрослой жизни, конечно, тоже - потому что если знать, каким он вырос, легче представить, каким он был. Каким мог быть в детстве человек, ставший одним из самых популярных шекспировских героев?.. - Знаешь, - признавался Даниэль доверительно, - я, когда читал Шекспира в самый первый раз, мне больше понравился Перси... Ну вот почему-то, даже не знаю. Гарри тоже, очень, но все же Перси чуть-чуть больше. И мне было так жутко жалко, когда он погиб... - Помнишь, принц Гарри тоже жалеет об этом? Даниэль кивнул, хотя не был уверен, что принц тогда сожалел искренне. Он не так уж и хорошо запомнил, что он говорил тогда… Что-то выспренное? Ему самому было так жаль, что Перси не стало, что даже не хотелось ничего слушать и читать. Никаких надгробных речей, зачем тут слова? А про то представление, которое устроил Фальстаф после этого, и вовсе читать было противно… Джулия вдруг вполголоса произнесла: Воспользовавшись тем, что ты не слышишь, Пою тебе хвалы, а то б не стал. Дай, я лицо тебе укрою шарфом. Мне вдруг послышалось, вообрази, Что ты меня благодаришь за это… - Это оттуда? – сипло спросил Даниэль. - Да, только… Именно эти слова все время выбрасывают из монологов… Во время постановок и экранизаций. Даниэль не видел пока еще никаких постановок и экранизаций. И заранее их все невзлюбил. - Почему? – спросил он. - Не знаю… Из Шекспира постоянно выкидывают все самое… человеческое. Даниэль кивнул, чувствуя, что на глаза, как всегда не вовремя, наворачиваются слезы. И не от печали, а от странного непокоя, который вдруг навалился на него. От понимания того, что он прямо сейчас вступает на какую-то новую стезю, с которой уже не будет возврата. И что это надолго, может, навсегда. Возможно, именно это и есть его Путь, тот самый, единственный. И в этом была своя радость, но и своя тревога. Потому что за спиной оставались безмятежность и легкомыслие, когда можно ни о чем не тревожиться и не отвечать ни за что, а впереди то самое, от чего нельзя отказаться. Нельзя отступить. Потому что если сейчас он откажется и уйдет, счастья ему уже не будет... - Ну ты чего? – спросила Джулия как-то беспомощно. - Ничего, - Даниэль шумно втянул воздух и вытер глаза. – Это так… Вечно у меня глаза на мокром месте. Джулия коснулась его руки, но не пожала ее, а лишь слегка зацепилась мизинцем за его большой палец и так подержала. - Просто я, наверно, думал бы так же, - признался Даниэль. Так же, как и принц, который никогда бы не стал хвалить соперника в лицо, но все же признавал про себя все его достоинства. А не хвалил не потому, что слишком гордый или слишком вредный, а потому что… слишком робкий. Хоть и прячет эту робость за насмешками. Но если он начнет открыто проявлять свои чувства, смеяться начнут над ним самим. Так уж этот мир устроен. Поклонники через сотни лет будут верить в твою искренность и величие души, но те, кто рядом – ни за что. Даниэль подумал, что он бы сам тоже не решился. Так трудно сказать в лицо человеку, что он в чем-то хорош, намного труднее, чем оскорбить… тогда он впервые мимолетно подумал о Генрихе, сравнив его чувства со своими собственными. Но в этих строках было что-то еще. Что-то, что било прямо в сердце, ускальзывая от сознания. Только несколько лет спустя, читая богословские трактаты Клайва Льюиса, Даниэль наткнулся на нечто похожее, но также не до конца высказанное. В той книге говорилось о первой мировой войне и о том, что молодые ребята, немцы и англичане, те, что палили друг в друга и гибли пачками на полях сражений, возможно, оказываясь в ином мире, недоумевающее пожимали плечами – а что все это было? А потом улыбались друг другу, пожимали руки и шли играть в футбол. Написано было наивно, но Даниэль думал, что так, наверно, могло быть. Потому что те парни, они, может, были и глуповатые, и слишком молодые, но в большинстве своем не злые. И невиноватые в том, что их загнали в окопы. Вот и здесь было то же самое. Два совсем еще молодых человека, каждый из которых смелый, энергичный, веселый. Ну пусть Гарри считает Перси туповатым, а Перси его никчемным и легкомысленным. Перси предвзято судит и ошибается, но и принц в общем-то тоже. Перси вовсе не туп, вон как он тонко издевается над письмом, которое читает, да и над Глендауэром в последующей сцене. Остроумия ему не занимать, как и принцу. И постепенно приходит понимание, что вот эти люди могли бы быть друзьями... Может быть, лучшими друзьями. Собственно во всей этой книге только они и были достойны друг друга... Но они так друг друга и не узнали. И сошлись лишь для того, чтобы сразиться в смертельном поединке. Это было как-то так отчаянно несправедливо и неправильно, что Даниэлю просто выть хотелось от безысходности… И ничего нельзя было изменить. И только в словах принца скользила какая-то надежда. Вернее, уверенность, что со смертью в этом мире ничего еще не кончено. И Перси его ТАМ все-таки услышал. И даже поблагодарил. И может недоумевающее улыбнулся оттуда – а что мы собственно не поделили? Стоило ли тратить время на все эти… идиотские мятежи и прочее, когда можно было стать друзьями. Может, они еще и станут. Когда-нибудь потом. Совсем потом. Жаль только, что на самом деле ничего этого не было, ни этого боя, ни соперничества двух молодых героев. И Гарри Перси в сражении при Шрусбери был уже суровым воином в летах, а Гарри Монмут совсем мальчишкой. - Это ничего не значит, - говорила Джулия, – на самом деле все было даже интереснее… Перси был наставником принца, фактически наместником и главнокомандующем в Уэльсе, тогда как Генрих являлся его правителем лишь формально. До тех пор пока Перси не решился на измену. Конечно, жаль, что не было их поединка, но это как посмотреть… Может и был. Кто убил Перси неизвестно вообще, известно лишь, что его войска смяли и обратили в бегство королевские. И Перси уже добрался до самого короля, прикончив по пути его двойников – совсем как у Шекспира. Его сподвижники были уже уверены, что Перси можно считать королем, и вдруг его убивают... В общей сумятице так и не выяснили, кто. Может, свои же по дури. Но эта смерть не дала бы ничего, если бы в это время зашедший с фланга юный Генрих не покрошил его армию… Так что выиграл сражение при Шрусбери все-таки он, кого ни папа-король, ни бывший наставник вообще в расчет не брали… Папа его сплавил в Уэльс с глаз подальше, а наставничек и вовсе собирался взять в заложники или уничтожить как ненужную помеху к трону… И с его точки зрения, это даже не было предательством. Вряд ли Генриха тогда рассматривали как значимую фигуру на военно-политической арене и вообще как личность. Так, пацан, который ничего из себя не представляет, но при случае может пригодиться... Даниэль, слыша это, кусал губы и похрустывал пальцами, сдерживая возмущение, как будто речь шла о нем самом. Наверно отчасти оно так и было, несложно было поставить себя на место Генриха. Но все же в бедах английского принца Даниэль сочувствовал прежде всего ему самому. Тем более в рассказах Джулии он представал почти обычным подростком, хоть и наделенным почти королевскими полномочиями. Но Джулия говорила – тебе нужно сыграть не короля. А мальчика, который станет королем… Величайшим из королей. *** Джулия всегда умела его увлечь. И еще умела прояснять многие вещи. Хотя и делала это иногда чересчур категорично, но именно эта категоричность успокаивала. Однажды он, промучившись несколько дней сомнениями, спросил, а правда ли, что некоторые критики считают Шекспира атеистом?.. Боялся, что она примется подробно пересказывать разные точки зрения по этому вопросу и окончательно смутит его. Но Джулия лишь пренебрежительно дернула плечом. - Мало ли дураков!.. И Даниэль сразу же успокоился. Бывало и наоборот, но редко. Иногда ему удавалась пояснить то, что самой Джулии казалось непонятным. В первый раз так случилось, когда они говорили о музыке. - Era мне очень нравится, - сказал тогда Даниэль, - но Lesiem больше. - А мне наоборот, - сказала Джулия. – Но не принципиально. А Enigma ты не слушаешь? - Ммм… Не очень. - Почему? У них ведь очень похожая по стилю музыка? - Не знаю, - Даниэль пожал плечами. – Мне не кажется похожей. - Она похожа, но есть какое-то очень важное отличие в самой сути, - нахмурилась Джулия. - Я не могу объяснить, в чем разница, но… - В ней нет святости, - сказал Даниэль, сам того не ожидая. И потом не раз слышал, как Джулия повторяла эти слова. Хотя нельзя было сказать, что их музыкальные вкусы во всем совпадали. Так, например, она не одобряла его увлечении Rhapsody, говорила, что это музыкальный мусор. Хотя и в этом мусоре можно было откопать несколько алмазиков – ренессансные баллады на итальянском языке. Джулия записала их себе на отдельный диск и часто слушала. И в них ей нравилось абсолютно все, и проникновенная музыка, и поставленный оперный вокал. И тексты... Сразу заметно, что на родном языке, отмечала она. Даниэль и сам очень любил эти баллады... но и остальную музыку Rhapsody любил тоже. А Джулия говорила, что единственное, что там еще можно слушать, это симфонические вставки на латинском языке, они прекрасны, но терпеть ради них все остальное не вариант. Даниэль как-то спросил, почему, если Rhapsody такая плохая группа, с ними работает их замечательный Саша Пэт? - Потому что Саша принадлежит к редкому виду ангелов во плоти, - ответила Джулия, не моргнув глазом. - Вот и хороводится со всяким сбродом и записывает альбомы кому ни попадя. Он даже с русским «Катарсисом» работал, хотя это и отправилось прямиком на помойку истории... Насчет «Катарсиса» Даниэль спорить не стал. И вообще он был практически со всем согласен. И с тем, что симфонические вставки на латинском - это единственное стоящее, что у Rhapsody есть. И что слушать можно разве что ради барабанов Алекса Хольцварта. Хотя гитары местами тоже ничего. И что у вокалиста ужасный акцент. И что тексты на английском написаны будто третьеклассником... И все остальное. Но ему все равно нравилось. Вопреки всем законам логики. Потому что когда он слушал их песни, что-то в этой музыке, напористой и наивной, заставляло его сердце биться сильнее, в такт словам: Over majestic peaks We hail the fallen kings Great warriors born to win Celestial blazing steel Millions of swords and shields Flaming the coldest wind Dark gate, primordial sin Black legends now revealed! Кто были эти павшие короли из темной легенды? Может, правители древнего Уэльса, восставшие из могил, чтобы противостоять своим исконным врагам? Но у них не было ни малейшего шанса. Потому что музыка делала его бесстрашным. Таким же, как юный принц, собственной кровью омывший право на свой титул. И он никогда бы не решился сказать про такое Джулии, но ему казалось – его Генрих мчался в свой первый бой именно с такой музыкой в душе… *** Джулия как-то сказала в интервью, что Даниэль, играя Генриха, полностью перевоплощается в него. Словно и в самом деле живет его жизнью, мыслями, чувствами. Иногда ей даже боязно, что он себе заработает раздвоение личности… Джулия, наверно, и в самом деле так считала. Но только она зря беспокоилась. Потому что это не было правдой, и никакое раздвоение личности ему не грозило. А правду Даниэль не осмелился бы сказать никому. Даже Джулии, которой он доверял абсолютно все свои секреты, фантазии и тайные помыслы. Даниэль никогда не перевоплощался в Генриха. Никогда даже не отождествлял себя с ним. Он бы не посмел. Генрих был прекрасен и недосягаем. Да и каким бы он ни был, но прежде всего – самим собой. Даниэль не мог прожить его жизнь вместо него, но он мог прожить ее рядом с ним, рука об руку. Ему не нужно было представлять себя им, потому что он мог видеть его самого, каким он был в нужные моменты. И ему достаточно было просто видеть, чтобы скопировать с абсолютной точностью его движения, взгляд, голос. И это даже не требовало никаких усилий, потому что Генрих был живым и невымышленным. Но ему недостаточно было их общения на съемочной площадке. Ему нужно было, чтобы Генрих оставался рядом всегда. Чтобы был его другом, хотя Даниэль, конечно же, не был достоин этой чести. У него никогда не было по-настоящему близкого друга-ровесника. Такого, которого всегда хотелось иметь, не было. Даже вымышленных друзей в сущности не было, хотя он много читал и знал, что такое бывает. Просто думал, что он уже слишком взрослый, чтобы заводить себе таких. Он бы и сейчас возмутился, если бы ему намекнули, что в реальности Генриха не существует. Он был намного реальнее большинства тех безликих теней, которые претендовали на звание реальных людей. Начиная с того первого разговора с Джулией, Генрих словно подошел к нему и встал рядом. Иногда он казался таким близким, что его можно было коснуться рукой. Его можно было видеть и даже говорить с ним. Конечно, про себя. Не совсем же он сошел с ума, чтобы хоть кому-то рассказать об этом! Но все же они были друзьями. У них была общая жизнь, общие радости и горести, которые они делили пополам. Даниэль привык мысленно обращаться к Генриху за советом по любому поводу и рассказывал ему обо всем, что происходило в его жизни, даже о пустяках. И уж тем более искал у него поддержки, когда ему было плохо или трудно. Например, когда надо было готовится к экзаменам и зачетам или идти к стоматологу. Стоматологов Даниэль боялся отчаянно, даже с анестезией, и если бы не Генрих рядом, наверное, не сумел бы скрыть свой страх от остальных. И во время уроков верховой езды и фехтования от Генриха было больше пользы, чем от всех инструкторов вместе взятых. Он порсто смотрел и подражал ему, как и всегда. А уж преодолеть себя и научиться играть на арфе (хотя бы немного) он бы и вовсе не сумел без влияния Генриха. И по ночам, лежа в кровати, Даниэль вел с ним долгие задушевные беседы. Им всегда находилось, о чем поговорить. О многом, о чем Даниэль больше не решился бы поговорить ни с кем другим. Например помечтать о том, как жаль, что они так опоздали родиться. И не смогут стать мучениками за веру во времена первых христиан, например, при Диоклетиане. Или о крестовых походах, но здесь, напротив, Генрих горел энтузиазмом, для него это не было еще историей, а делом близким и актуальным, он и сам собирался отправиться в такой поход. Непременно. Потому что его отец фактически обещал ему это. Даниэль мог бы, пожалуй, намекнуть Генриху, что этого никогда не случится, и вообще рассказать ему много такого, чего он сам о себе не знал… Но на эту тему было наложено негласное табу. К тому же его Генрих никогда бы не поверил, например, в то, что ему суждено умереть молодым, да Даниэль и сам бы в это не поверил. Генрих был его ровесником, а он сам собирался жить вечно. Или хотя бы очень долго. А Генрих - его Генрих – собирался расти и взрослеть с ним вместе. Он почти обещал ему это. Даниэль прочитал о Генрихе все, что было возможно, начиная от старинных трактатов еще на латинском и кончая современными дамскими романами, от которых на него накатывали приступы истерического смеха. Но это все не помогло. Ему мало было официальной истории и шекспировских хроник, мало было исторических романов и сценария Джулии, мало было даже тех историй и деталей Генрихе, которые она изобретала специально для него и которых больше никто не знал. Ему хотелось знать больше. Ему хотелось проживать больше вместе с Генрихом, хотелось, чтобы его жизнь была более богата событиями. Хотелось успеть испытать рядом с ним все. Не очень заботясь об исторической, да и хоть какой-то малейшей достоверности, он сам придумывал для них двоих приключения. Иногда нелепые и несуразные, но чаще всего трогательные, захватывающие и душещипательные одновременно. В них он сам переносился во времени в мир Генриха, так же, как он на съемках переносил Генриха в свое время. В таких фантазиях он смело перекраивал историю Англии и всей Европы ради новых приключений со своим прекрасным принцем. Он сотни раз в мечтах спасал Генриха, то из темницы, то от наемных убийц, то чуть ли не с эшафота. И из вражеского плена, и на поле битвы. И часто даже жертвовал жизнью ради него. Иногда он представлял себя невинно оклеветанным и обвиненным в предательстве изгнанником, который возвращается только для того, чтобы спасти жизнь своему принцу в последний момент. А потом умереть на его руках... Он мог мечтать об этом, сладко обмирая в душе, сутки напролет. То ночами без сна ворочаясь в постели, то грезя наяву днем. Потом появилось кое-что еще. Что-то непонятное. Иногда им овладевали совсем странные мысли. Таких мыслей у него никогда раньше не бывало. Иногда он засыпал, не успев дофантазировать, и сны ему снились еще более странные, волнующие сны, при воспоминании о которых после пробуждения его лицо пылало от смущения. Когда Джулия в первый раз завела речь о том, что им нужно снять и про первую влюбленность, и про первый сексуальный опыт Генриха, Даниэль поначалу воспринял это в штыки. И не потому, что он не смог бы это сыграть - он не мог представить себе никого рядом с Генрихом. Это было невыносимо: во-первых, выносить на общее обозрение такую интимную сторону его жизни, во-вторых, думать, что Генрих мог счесть кто-то достойным себя, в-третьих, просто невыносимо... Думать, что он мог так сблизиться с кем-то еще. Однако когда Джулия решила, что первую любовь Генриха будет играть Ида, Даниэль немного успокоился. Иде он, скрепя сердце, мог доверять. В конце концов, для Генриха это было всего лишь увлечение, не навсегда. Так он убедил себя. Но даже если это и было нечто большее, чем увлечение, даже если это действительно была первая любовь, им все равно не суждено было долго оставаться вместе, думал Даниэль. И в итоге Генрих все равно останется с ним. Всегда с ним. Ему даже жаль было немного тех, всех остальных, кто полагал, что они что-то знают о Генрихе. Что-то понимают о нем, имеют к нему какое-то отношение. Неважно кто, писатели, историки, актеры, простые фанаты и фикрайтеры, они не имели никаких прав на него и не могли ни на что претендовать и только раздражали его сквозь жалость. На самом деле Генрих принадлежал только ему. *** Когда съемки первого сезона «Принца Уэльского» подходили к концу, Джулия спросила, выбрал ли он себе имя для конфирмации. Сказала, что можно использовать еще раз его второе имя – Болеслав. Он все равно им нигде не пользуется кроме официальных документов, а имя хорошее, есть такой католический блаженный, польский мученик времен второй мировой. Но если он уже выбрал другое имя, то пожалуйста. И даже необязательно ей говорить, какое. В конце концов, это дело сугубо интимное между ним и его небесным покровителем... Даниэль с трудом удержался, чтобы не сказать – Генрих. Конечно, это имя ему хотелось взять больше всего, но это было бы как-то слишком. Во-первых, как-то уж слишком нахально и самонадеянно, надо ведь будет потом всю жизнь этому имени соответствовать. Да и тщеславно к тому же. А во-вторых... Ему казалось, если он сам будет носить это имя, то Генрих уже не сможет быть настолько самостоятельным и отдельным, настолько НАСТОЯЩИМ, каким он был теперь. Но все-таки хотелось взять имя, если и не созвучное напрямую имени Генриха, то хотя бы напрямую связанное с ним. А какое у самого Генриха было имя при конфирмации? Наверно, никто и не знал. Что для Генриха было самым важным, что могло отражать его суть, кроме имени? Девиз? Тот самый, который стал девизом всей Англии и является им до сих пор? «Бог и мое право»... Но какое имя может быть связано с этим девизом? Георг, Георгий? Ведь именно он святой покровитель Англии… И с его именем на устах Генрих одерживал свои победы… И все-таки это было не совсем то. Слишком прямолинейно, и к тому же Даниэль не ощущал это имя своим. Не таким, с которым можно прожить всю оставшуюся жизнь. Что еще могло быть связано с Генрихом, но так, чтобы никто сразу не догадался бы, что это связано именно с ним?.. На память вдруг пришли строчки: У Бога побеждает тот, Кто прав, и невозможность не преграда. Ведь, несмотря на малый рост, Давид повергнул Голиафа... Даниэль вздрогнул, потом улыбнулся, немного неуверенно. Это было почти насмешкой взять это имя, тоже святого, но покровителя не Англии, а Уэльса. Хотя… Разве принц не должен быть покровителем своей страны, как и святой, разве нет между ними связи? К тому же по преданию этот святой приходился внучатым племянником королю Артуру, а Генрих был королем не менее славным. Что ж, почему нет? Хорошее имя. Так значит – Дэвид.