Исповедь

Но все это было потом, а самое первое лето, проведенное у Замметов в качестве гостя, для Даниэля промелькнуло, как один день. Он привык на удивление быстро. Съемки начались в мае, а помимо них он все лето занимался в художественной школе во Франкфурте музыкой и пением, как и в Польше. А еще занимался таким желанным фехтованием и верховой ездой – не совсем желанной, но необходимой для съемок. Научиться фехтовать и ездить верхом нужно было очень быстро, потому он занимался индивидуально с инструкторами. Эти занятия вкупе со съемками занимали почти все его время, поэтому, когда начались занятия в школе, пришлось трудновато. Впрочем, в Майнц, где находилась та самая католическая гимназия, где он так хотел учиться, он ездил не каждый день. Джулия договорилась, что в гимназии он будет посещать только некоторые предметы. Те, которые она не сможет преподать ему сама, но таких оказалось не очень много. - Уж в рамках школьной программы моих знаний хватит, - говорила она. - Если это, кончено, не математика, и не физика. Кроме математики и физики Даниэль посещал еще и профильные богословские предметы, и латынь, хотя, как оказалось, в этих дисциплинах он успел продвинуться гораздо дальше своих немецких ровесников. Зато они намного обогнали его в английском и французском, да и немецкий он знал не так уж хорошо, как оказалось. Правда, за лето Джулия успела его поднатаскать в этом отношении, особенно в отношении английского, который, был ему совершенно необходим для съемок. С английским у него было никак. Хотя в его старой школе этот язык учили почти все, если не первым, то вторым языком. Поэтому почти у всех языки были английский и немецкий, реже вместо немецкого французский или русский. С чисто практической точки зрения они были не такими нужными. Но Даниэль и не гнался за практичностью. Он хотел учить испанский. А если нельзя испанский, тогда никакой. А поэтому – русский, потому что, собственно, и учить там было нечего кроме букв, а потом нужно только уметь переиначивать слова, потому что, по сути, русский - это испорченный польский… Как-то он и при Джулии это брякнул. Она не одернула его, а неожиданно согласилась. - Да, точно, а немецкий это испорченный идиш. А потом призадумалась и добавила: - А португальский это, видимо, испорченный испанский, но тут уже кроме шуток… - А французский? - не удержался Даниэль. - Французский от Сатаны, как и математика, - безапелляционно заявила Джулия, и Даниэль мысленно с ней согласился. Хотя в математике он не был уж полным бездарем, но не любил ее отчаянно. И с французским он до поры не сталкивался, но пришлось. В немецкой гимназии французский был обязательным языком, но, по счастью, вторым, и к моменту поступления туда Даниэля в классе его изучали всего несколько месяцев. Джулия сказала: «нагонишь, там дальше азов не потребуется», и он в принципе нагнал, однако уже к восьмой главе учебника морально созрел для оправдания Азенкура. - Представь, - сказал он однажды, - что если бы Генрих все-таки завоевал Францию? И, может быть, сейчас все французы говорили бы по-английски. - Милый, не трави душу, - вздохнула Джулия. – Я понимаю, конечно, что у Господа для всех свой план... Но, видимо, для французов у Него какой-то запасной план. Впоследствии с французским Даниэль промучился еще года два по разным школам и в итоге бросил совсем. Хотя самые любимые (и знакомые почти наизусть) произведения французских классиков все-таки прочитал в оригинале. А тогда его спасло только приличное знание латыни и к тому времени почти свободное владение испанским. По-испански Джулия его быстро двигала вперед, особенно тем, что все лето говорила с ним на этом языке, сначала медленно, и стараясь использовать слова попроще, потом все более бегло. Она тоже очень любила испанский. Намного больше английского, на котором тоже приходилось говорить, но это она делала уже с гораздо меньшей охотой. И самому Даниэлю этот язык поначалу отчаянно не нравился. Однако как только он научился более-менее сносно читать, Джулия подсунула ему гигантскую, почти метр в длину, книгу – полное собрание сочинений Шекспира. - Читай отсюда каждый день, хотя бы по нескольку строф. И желательно вслух. Неважно, что ты сначала ничего не будешь понимать, но если ты так этот язык не полюбишь... то ты его вообще никогда не полюбишь. Это все равно, что Пушкин. Или Гете, если ты понимаешь, о чем я. Наверно, нужно быть каким-то совсем особенным человеком, чтобы не полюбить Шекспира, так что и с английским Даниэль в итоге вполне примирился. В конце концов, просто привык – в среде рок-музыкантов английский был фактически обязателен. Легко обходились без него только испанские рокеры и металлисты или какие-нибудь уж совсем отмороженные оригиналы, вроде Rammstein или Terasbetoni. Правда, Джулия настаивала, что для полного владение английским языком Шекспира и металлистов маловато, нужно читать классику. Лучше всего Диккенса. Однако Диккенс Даниэля не вдохновлял совершенно, и когда Джулия заговорила об этом в первый раз, он уклончиво сказал, что для Диккенса он еще недостаточно взрослый. И лучше он почитает в оригинале Мэри Стюарт. Или Роулинг. И все же Диккенса ему пришлось прочитать несколькими годами позже, но совсем из-за другого автора. Тогда он был уже подростком, и его новый знакомый, Дэвид, порекомендовал ему прочитать Ивлина Во. Но Джулия, обнаружив у него в руках «Возвращение в Брайдсхед», закатила грандиозный скандал сначала ему, потом Дэвиду и заявила, что этого автора тринадцатилетнему читать категорически рано. Даниэль возмутился и заметил, что биологический возраст не главное, а психологически он уже вполне зрелый для таких книг. - Да? – тут же сориентировалась Джулия. – Ну, тогда ты и для Диккенса зрелый. Вот сначала его и почитай! Позже Джулия несколько смилостивилась и предложила своего рода сделку – за каждый прочитанный роман Диккенса Даниэль может читать один роман Во. Даниэль заявил, что это несправедливо – самый тонкий роман Диккенса все равно толще самого длинного романа Во раз в пять! И хотя на самом деле Даниэль в глубине души сознавал, что Диккенс вовсе не так уж плох, и его, пожалуй, стоит почитать, но бунтовал уже из принципа. Наконец, после долгих переговоров, в которые оказались вовлечены почти все родственники и друзья семьи, они договорились, что если Даниэль обещает каждый день читать хоть немного из Диккенса (Джулия настаивала на главе, но потом сократила требования до трех страниц в оригинале либо пяти переводных), то в остальное свободное время он может читать что угодно. - Только учти, - добавила Джулия, - что когда я говорю «все, что угодно», я подразумеваю: «что угодно, кроме Джона Нормана». - А зачем его читать? – встрял Тобиас. – Достаточно посмотреть картинки на обложках, это совершенно тот же результат дает. Я пробовал. Даниэль уже тогда не был уверен, нужны ли ему те результаты, на которые намекал Тоби. И вскоре убедился, что Норман здесь бы уж точно не помог. И хотя дружил и просто общался он больше всего с девочками, но изображения обнаженных пышногрудых красавиц его совершено не привлекали, даже когда, по идее, должны были начать привлекать. Наверно, с Тобиасом можно было бы поговорить об этом. Даниэль догадывался – ему бы даже хотелось об этом поговорить. Наверно, настоящий мужчина всегда мечтает о том, чтобы с кем-то поделиться своим опытом – особенно с сыном. И Даниэль даже нервничал по этому поводу некоторое время, из-за того что Тобиасу придется так в нем разочароваться. Но не особо долго нервничал – он почти не сомневался, что отец его и в этом поймет и поддержит. Но тем, первым летом подобных мыслей никому и в голову не приходило, а аккуратные ряды золотообрезных томов Диккенса в библиотеке Джулии Даниэля абсолютно не привлекали. Однако за лето он успел прочитать из этой библиотеки всего Крапивина, Линдгрен и Жаклин Уилсон. Правда, про Уилсон Джулия говорила, что покупает ее книги не себе, а Маришке «на вырост». К тому времени, когда Крапивин и Уилсон закончились, Даниэль не без тлетворного влияния своей новой немецкой приятельницы Иды Шеленгер увлекся книжками Роберта Стайна и перечитал их все, какие были у нее в библиотеке – около семидесяти. Тобиас и Джулия их тоже читали, когда он приносил их домой, хотя Джулия морщилась и говорила, что «такую гадость противно брать в руки». Даниэль и сам не знал, почему для него именно такие книги оказались так привлекательны. Наверно, потому, что они рассказывали, вернее, показывали, так ярко и сочно ДРУГУЮ ЖИЗНЬ, которой раньше он был лишен. Россия, Швеция, Англия, Америка, на самом деле разница была лишь в возрасте персонажей. Раньше такие книги его скорее раздражали. В них говорилось о недосягаемом и недоступном, о том, к чему он не мог быть причастен. Уж лучше строгая классика, а еще лучше фантастика или фэнтази, рисующие жизнь, одинаково недоступную для всех. А читать просто о том, что вот рядом, у сотен тысяч мальчишек, но к тебе не имеет отношения – это было невыносимо. Теперь же наоборот. Он глотал эти книги со сверхзвуковой скоростью, словно стараясь хотя бы в теории наверстать упущенное. Потому что та жизнь, которой он раньше сторонился, потому что не мог вписаться в ее правила, теперь стала его настоящей жизнью. И оказалось, правила можно писать самому. «Я не изобретаю правила, я их придумываю и записываю». Так говорилось в эпиграфе к той книге, в экранизации которой он все же сыграл главного героя тем упоительно долгим летом. Нет, он не перестал быть «странным», «особенным», «не от мира сего», он просто понял, что и таким его примут и полюбят. Не только в Польше, не только в приюте, не только в церкви, где наставники призваны принимать и любить, но и где бы он ни оказался, совсем чужие, посторонние люди тоже смогут стать ему друзьями и близкими людьми. Первым таким посторонним человеком была Ида Шелингер. Иду ему представила сама Джулия, они должны были вместе сниматься в сериале. Конечно, кроме них там должно было сниматься еще два десятка детей, не считая массовки, но только Ида жила по соседству, во Франкфурте, занималась в той же музыкальной школе по классу скрипки и пела в том же хоре, куда Джулия устроила Даниэля. Хор был детский, но известный, постоянный лауреат музыкальных конкурсов, в том числе и международных. Правда, репертуар у него был немного иной, чем у церковного: в первую очередь народные песни, но некоторые известные христианские гимны там тоже исполнялись, как и классические произведения. Джулия говорила, что если он хочет, то может заниматься с преподавателем по вокалу индивидуально, но Даниэль предпочитал хор. В конце концов, оперным певцом он становиться не собирался, а в хоре можно было пообщаться с другими детьми. Правда, сходился он с ними медленно, потому что не учился ни с кем в школе, да и жил не в самом Франкфурте. В музыкальную школу его каждый раз привозили и увозили на машине. И в первый же вечер после репетиции он столкнулся в фойе с Идой. Он почти ничего еще не знал о ней, кроме того что им предстоит вместе сниматься, и что она будет играть девочку, в которую он должен быть влюблен. По книге ее героиня была ужасно некрасивой. И Джулия, конечно, постаралась подобрать идеальный типаж, Ида в самом деле была страшненькая, но при этом совершено этим не смущалась и не выглядела несчастной. Наоборот, для некрасивой девочки она была даже слишком решительной и улыбчивой. Она первая заговорила с Даниэлем. - За тобой Джулия заедет? – спросила она, улыбаясь так лучезарно и искренне, что Даниэль не мог удержаться и не улыбнуться в ответ. - Нет, она занята сегодня. Одна женщина заедет, которая у нее работает, - он посмотрел на часы. – Минут через пять-десять, я думаю. - А... Жаль. Я-то хотела с Джулией поговорить. - Может, ей что-то передать? - Да нет, нет... Ничего важного, - Ида протяжно вздохнула, и Даниэль понял, что нужно поддержать разговор. - А за тобой тоже заехать должны? - Нет, я близко живу, - ответила она охотно. – И хожу пешком. «Тогда что ты здесь делаешь», - хотел спросить Даниэль, но вдруг испугался, что она скажет, что ждет его. Она смотрела на него блестящими темно-серыми глазами и сияла улыбкой. Даниэль мялся и не мог ничего придумать. - Умираю, хочу мороженного, - вздохнула Ида, видимо сообразив, что от него толку не будет. - Но все деньги уже потратила. Лучше бы не покупала днем шоколадный батончик. В фойе был маленький кафетерий, и холодильник с мороженым там тоже имелся. У Даниэля тоже не было с собой особо денег, но в кармане завалялось несколько мелких монеток. Правда, при подсчете оказалось, что их хватит только на одно мороженое, хотя и не самое дешевое. - Давай одну на двоих, - предложила Ида. - А я тебе отдам половину шоколадки. - Годится, - согласился Даниэль обрадованно: мороженое - это все-таки способ убить время. - Какое твое любимое? - Фисташковое. Даниэль фисташковое терпеть не мог. Оно ему казалось совершенно безвкусным, да еще приходилось разжевывать скользкие, горьковатые, как мыло, орехи. - Можно бы выбрать какое-нибудь гораздо более экзотическое, - осторожно предложил он. - Например, мандариновое или манговое. - Но я ем только фисташковое, - Ида подбросила монетки и ловко подхватила их тыльной стороной ладони. - Как поступим? - Фисташковое, - вздохнул Даниэль. В этом Ида чем-то напоминала ему Джулию, своей мягкой настойчивостью, умением заставить его поступать по-своему и радоваться этому. На репетициях и выступлениях хора она стояла обычно на один ряд выше него, справа. И Даниэль постоянно ощущал щекой и затылком ее взгляд. И знал, что если обернется, непременно встретится с ней глазами, и она ему улыбнется. Ида как-то незаметно стала его лучшей подругой, именно СТАЛА, просто поставила всех перед фактом, что они лучшие друзья. Даниэль не возражал. Тем более в гимназии друзей у него не было совсем, а в хоре он дружил больше с девочками. С девочками ему было проще общаться, чем с мальчиками, но не потому, что он был «казановой», как подшучивал Тобиас, просто с девочками было интереснее. То, что его за это не будут уважать другие мальчишки, Даниэля не очень заботило. Он уже привык к тому, что таким, какой он есть, его уважать хоть как не будут, и уважения придется добиваться силой. Собственно, что ему и пришлось делать в гимназии... *** По прошлому опыту воскресной школы Даниэль уже был готов к тому, что марка христианской школы отнюдь не подразумевает наличия христианских добродетелей у учащихся. И к тому, как там оказалось на деле, был вполне готов. От отсутствия друзей в классе он не страдал – друзей ему хватало и в хоре, а к своим одноклассникам привык относиться как неизбежному злу – иногда терпел, иногда огрызался, иногда – намеренно провоцировал. В конце концов, учеба была средством для достижения цели, не чем-то другим. И хотя он уже не был абсолютно полностью уверен в том, что хочет действительно учиться в местной семинарии (да и в том, что хочет стать священником, по правде говоря, тоже), но отступать от намеченного не хотелось. Да и сама по себе гимназия была очень неплохой… Однако долго он там все равно не проучился, не окончил даже один учебный год. Срыв произошел совершенно непредвиденно. Неожиданностью он стал, в первую очередь, для его одноклассников, которые уже привыкли считать Даниэля непрошибаемым, и наверно удивились тому, что его вывела из равновесия очередная дурацкая подначка, совершена невинная по сравнению с многими из тех проделок, которые он терпел раньше… Или НЕ терпел, но никогда не давал повода предполагать, что может просто внезапно расплакаться на глазах у всех и, лихорадочно собрав вещи, сбежать из класса. С тем, чтобы больше никогда туда не вернуться. И самое странное – ему было совершено не стыдно вспоминать об этом потом. Наоборот, про свои прежние драки или презрительно-высокомерное молчание вспоминать было стыднее. То было ребячество и совершенно нелепое причем. Но в тот единственный раз, это была настоящая обида, из-за которой стоит заплакать и уйти навсегда. За два-три дня до этого события в классе появился новый ученик. Даниэль не особо к нему присматривался, но ощущал смутною жалость – новеньким всегда достается. А этот был тихим, и, кажется, не особо способным постоять за себя. Но его впервые дни не задевали, присматривались. Даниэлю даже хотелось подойти к нему и заговорить. Может, первому познакомится и даже подружиться. Но он так этого и не сделал, хотя новенького посадили на одну с ним парту. В тот день был урок черчения, для которого нужен был лист формата А4, а у нового ученика его не оказалось. Впрочем, ему простительно было не знать об этой необходимости, в первую неделю к новичкам особо строгих требований не предъявляют, но просто сидеть во время урока и ничего не делать, когда другие работают, это грустно. У Даниэля оказалось несколько запасных листов, и он протянул один новичку почти машинально. Потому что если человек может помочь – значит должен, здесь даже никаких раздумий возникать не должно – таким его воспитали. Лист новенький взял, но Даниэль не обратил внимания, поблагодарил он него или нет. И потом так и не смог этого вспомнить. Даниэлю благодарность в тот момент и не нужна была. Ему хватило того ощущения радости, которое испытывает человек всегда, когда удается что-то сделать для другого, чем-то порадовать или помочь, той совершено чистой и теплой радости, которую нельзя испытать ни при каких других обстоятельствах… И он почти сразу же забыл про этот случай. А на следующий день его снова стали «травить», не умышленно, правда, а просто полкласса привычно бесилось на перемене, а он, сидящий за партой, погруженный в свои мысли, отключившееся от всего, случайно оказался в эпицентре. И он даже не особо слышал, что они говорили и далеко не сразу обратил на них внимание. Просто когда смех стал совсем оглушительным, Даниэль очнулся и огляделся по сторонам. И встретился взглядом с новеньким. Тот, сидя совсем рядом с Даниэлем на их парте, захлебывался от смеха вместе с остальными, и взгляд его был жестоким и безнаказанным. В руках он держал банку Спрайта и вдруг резко встряхнул ее и в то же время отогнул жестяную крышку. Газировка вырвалась из под нее струей в разный стороны, и хотя Даниэль машинально отшатнулся, несколько брызг все-таки попали ему на лицо, на волосы, на воротник куртки. Он их не стер, не пошевелился и ничего не сказал, продолжая пристально смотреть в лицо новенькому. - Черт, извини, я не хотел, - воскликнул тот, сдерживая смех. – Да на тебя почти и не попало, больше на мой стул... Кстати, может, поменяемся местами, ты не пересядешь?.. Конечно, по сравнению с тем, что бывало раньше, это было мелочью, и раньше Даниэль бы сразу с этим разобрался, но участие новенького словно парализовало его. Он знал, что одноклассники его ненавидят, и знал, за что они его ненавидят, но что за причина была у этого? У того, кто казался таким тихим и застенчивым еще вчера и боле того принял от него помощь?.. Скорее всего, это было частью негласного обряда инициации, в ходе которого новенький принимался в общий круг и становился своим. Даниэль был изгоем, более того, был противником класса, а значит, каждый, кто хотел считаться частью здорового коллектива должен был нападать на него вместе со всеми. Это было логично и вполне понятно, и на это при трезвом размышлении не стоило даже обижаться. У нового мальчика был вполне конкретный выбор: становиться быть заодно со всеми или изгоем самому. А он явно не был борцом и героем. Поэтому не стоило ждать от него никакого другого решения. И все же ничто не ранит так сильно как неблагодарность. Сильнее даже, чем неоправданная жестокость. Потому что если в жестокости есть что-то первобытно зверское, природное и поддающееся исправлению, то платить злом на добро – уже от лукавого. Ибо отвечать добром на добро и благодарностью на благо – это и есть закон человеческий. Но не закон стада. Поскольку стадо живет инстинктом, и добро, и зло принимая как должное, безропотно и безмолвно, без какого-либо ответного чувства. Существа, живущие по стадным законам, жалки, но для них еще есть надежда. Надежда исчезает, когда стадо превращается в стаю, когда на добро отвечают не равнодушием, а злом, когда за благо платят неблагодарностью. Это месть тех, кто слишком самолюбив, чтобы быть скотом, но слишком слаб, чтобы быть Человеком. И тех, кто смеет быть людьми – стая не простит никогда. Нет, Даниэль не смог бы этого так четко сформулировать и объяснить эти свои чувства. Он не впервые сталкивался с настоящим злом, грубым и неприкрытым, но каждый раз оно его ошарашивало, будто в первый. У него еще получалось сохранить непроницаемое выражение на лице, но глаза против желание наполнились предательскими слезами, и даже густые ресницы не могли уже скрыть их. Правда, он был в такой прострации, что даже не заметил этих слез, пока вдруг кто-то как будто очень далеко не воскликнул звонко и без насмешки: - Кончайте, вы что, не видите – он плачет? Этого Даниэль уже перенести не мог, в нем словно сорвалась какая-то пружина. Он смутно помнил, что когда он, истерично всхлипывая, запихивал свои вещи в сумку, вокруг воцарилась полная тишина. А когда он сорвался с места и выбежал из класса – в коридор, на лестницу, в фойе и дальше с крыльца через двор – за ним все это время бежали двое одноклассников и убеждали вернуться, не психовать и подумать, какие у него будут неприятности, если он самовольно уйдет с уроков, на которых обязан присутствовать. Даниэль, испытывая смутное злорадство из-за испуга в их голосах, отвечал, что никаких неприятностей у него не будет, потому что туда он больше никогда не вернется. Он твердил это все дорогу до дома, которую на этот раз проделал самостоятельно на автобусе, хотя обычно за ним приезжали. К тому времени с момента его официального усыновления Замметами не прошло и месяца, и Даниэлю было ужасно неприятно, да и боязно огорчать их своим уходом из школы. Утешало его только то, что Тобиас и Джулия без особого энтузиазма относились к его желанию учится в семинарии. Дома он с порога выложил все Джулии, по-прежнему заливаясь слезами. Получилось сбивчиво и невнятно, но Джулия, кажется, поняла. Пожала плечами и сказала спокойно: - Конечно, в эту школу ты можешь и не возвращаться, если не хочешь. Не такая уж это и большая потеря. Оно в любом случае того не стоит, если тебе там так плохо... - Мне не потому плохо, что мне плохо, - всхлипнул Даниэль. – А потому плохо, что… ну почему они ТАКИЕ?.. - Но ведь два человека бежали за тобой, ты сам говоришь, - напомнила Джулия ласково. - Значит не все ТАКИЕ. Даниэль подумал, что она, пожалуй, права и ощутил легкий укол сожаления. Он даже не знал имен тех учеников. Даже не запомнил их лиц, слишком был ослеплен собственными слезами. А раньше не замечал их в толпе. Может, в этом и была его вина и ошибка? Он так был занят тем плохим, с чем столкнулся в гимназии, что не заметил хорошего. - Я, наверно, сам ужасно плохой… - сказал он. - И эгоист. И очень плохой христианин, если жду от людей благодарности за что-то хорошее… Джулия покачала головой. - Ты был бы плохим христианином, если бы не ждал ее. Благодарность - одна их христианских добродетелей, и грешно разве что умалять ее и отрицать в других. Если ты сам способен на такое прекрасное чувство как благодарность, самое естественное думать, что и каждый на нее способен. Иначе, получается, ты ставишь себя выше других, а это уже гордыня... - Но говорят, человек, совершая добро, не вправе ждать благодарности. - Это не так. Человек не вправе ее лишь требовать, но ждать ее – от таких же людей, как он сам, - это самое естественное и святое право. Благодарность нужна не тому, кого благодарят, но тому, кто благодарит. Благодарность порождает добро. Неблагодарность – несправедливость и зло. Вот почему так важно, чтобы и добро порождало благодарность, иначе это будет все та же несправедливость. Каждый человек ждет благодарности за добро - это естественно и правильно. Каждый человек в глубине души испытывает потребность в справедливости и гармонии. Человек, который творит добро и говорит, что не ждет при этом благодарности, - лицемерит. Человек, который творит и не ждет благодарности на самом деле, творит не добро, а лишь благотворительность, заведомо отказывая другим людям в равенстве с собой, в способности понимать и испытывать те же чувства. Я жду от людей благодарности потому, что не считаю их ниже себя. И не тот добр, кто творит добро, не ожидая благодарности, а тот, кто творит добро, ОЖИДАЯ ее, НЕ получая, обжигаясь, расстраиваясь, но ПРОДОЛЖАЯ снова и снова творить добро, ЖДАТЬ благодарности и ВЕРИТЬ в людей. И я прошу, Господи, не дай мне утратить способности творить добро! И не дай мне утратить способности ждать благодарности и быть благодарной!.. Джулия ужасно разнервничалась, чуть ли не до слез, как часто бывало, когда она говорила о чем-то важном и увлекалась. Потому, оборвав себя на полуслове, она крепко притиснула к себе Даниэля, словно вкладывая в это объятие все переполнявшие ее эмоции. И неожиданно строго добавила: - Ну и мы оба понимаем, конечно, что мы говорим о благодарности как о чувстве и максимум возможных эмоциональных проявлениях этого чувства, а не о какой-то материальной компенсации? - Я понял только слово «материальной», - вздохнул Даниэль. – Нет, о таком я точно не думаю. - Вы ужасно слащаво выглядите так со стороны, - заметил присутствовавший при разговоре Тобиас. - Когда вот так сидите и беседуете о высоком, вы в курсе? - А ты не будь со стороны, - откликнулась Джулия. - Иди к нам. Просто знаешь, на то, как я выгляжу со стороны мне… не то чтобы наплевать… Но из-за этого отказываться от того, что нам кажется правильным, приятным и интересным… Оно как-то того не стоит, да, Дани? Даниэль кивнул и в первый раз улыбнулся сквозь слезы. Тобиас сел рядом и положил руку на плечо Даниэлю. От него привычно-успокаивающе пахло мятной жвачкой и дорогим одеколоном. - Я знаю, что должен тебе сказать. Что уйти из школы не велика премудрость, а вот остаться и бороться, вот это достойно настоящего мужчины… - Тобиас вздохнул. - Но я не буду этого говорить. Потому что из меня хреновый педагог и еще более хреновый психолог. Да из меня и отец-то наверно хреновый... И я просто могу сказать, как я поступил бы сам. Ушел бы оттуда, а несколько лет спустя навестил бы этих неудачников на свое новом феррари... Или личном вертолете, как тебе больше нравится. - У священников не бывает личных вертолетов, - буркнул Даниэль, стирая остатки слез. - Какой ты еще наивный... Ладно, пусть не бывает. Но ты так уж уверен, что хочешь стать священником? А может, все же рок-звездой или актером? У них бывает. В любом случае, если тебе судьба стать священником, ты им станешь... И кстати об этом. О том, что там у вас не все такие… Если там и были люди, которые… Которые действительно способны верить в то же, во что и ты, то твой уход на них произвел гораздо больше впечатления, чем все моралфажество до этого… Может, кто-то из них и задумается. - Ты меня утешаешь? – спросил Даниэль. - Да. Но знаешь, я все равно думаю, что поражение иногда почетнее... чем победа любой ценой. *** Вечером приехала в гости Ида Шелингер, держа под мышкой очередной томик Стайна. Тобиас открыл ей дверь. - Ты знаешь, Даниэль бросил школу, - сообщил он ей с порога. - Что, совсем? – Ида, кажется, удивилась, но не слишком. Тобиас вопросительно посмотрел на Даниэля, который упрямо поджал губы и кивнул. - Да, - ответил он решительно. - То есть он так всем рассказывает, - быстро добавил Тобиас. - Но на самом деле его исключили за то, что все время на уроках читал твои «Ужастики»… - Правда? – насторожилась Ида, автоматически пряча книгу за спину. – Но что в этом такого?.. - Во-первых, это страшно греховные и богохульные книжки... Пропагандирующие разную дьявольщину и аморальный образ жизни... Во-вторых, не важно, про что бы они ни были, не дело читать их на уроках. За это стоит исключить! - Меня не исключали, а просто вынудили уйти, - возмутился Даниэль. - Вынудили! Ты сам кого хочешь вынудишь, если захочешь, так что не прикидывайся. Думаю, это был просто повод сбежать оттуда… - Если бы мне нужен был повод, я бы смог придумать что-то менее дурацкое. - Это тебе только так кажется, - успокоил его Тобиас. – Да ты не переживай особо. Я вот даже не помню, закончил ли я вообще хоть какую-то школу. Я с самого начала знал, что у меня другое призвание… - Секс, наркотики, рок-н-ролл? – ухмыльнулась Ида. - Только без наркотиков, - сказал Тобиас серьезно. – Остальное… можно. Ида уже пересекла прихожую и вместе с Даниэлем поднималась по лестнице к нему в комнату. Тобиас проводил их насмешливым взглядом. - Так, - сказал он вдруг. - Вас просветить о безопасном сексе или вы это уже в школе проходили? - Проходили, - ответила Ида нахально и положила руку вспыхнувшему Даниэлю на плечо. – По крайней мере, в нормальной-то школе точно. Кстати, если вы до сих пор немного не в курсе – мы уже с ним целовались. - В кино, по роли, это не считается, - поспешно уточнил Даниэль. К тому же в этом сериале он целовался не только с Идой, а еще с двумя девочками. Правда, Ида была все-таки первой. И по сюжету его герой был влюблен именно в нее. Точнее, в ее героиню, поэтому и поцелуй, наверно, считался за более настоящий. Так что наверно можно было считать, что первый поцелуй в жизни у него произошел с Идой. И наверно это было не так уж плохо. Он, правда, надеялся, что она не станет претендовать после этого на что-то особенное. - Ты на самом деле сильно расстроился? – спросила Ида уже серьезно, когда они оказались наедине, и он вкратце пересказал ей случившееся. Даниэль пожал плечами. Он и сам не знал. - Я вот учусь в обычной школе, а не в какой-то пижонской гимназии, - сказала Ида задиристо. - Думаешь, я глупее этих идиотов? Или меньше добьюсь в жизни? Нет, так он точно не думал. - Я ведь хотел учиться именно там и… - попытался он объяснить. - Оттуда было бы проще поступить в семинарию потом. - Ты все еще хочешь в семинарию? - Не знаю. Наверно. И вообще образование не помешает. Ида поморщилась. - Это не так обязательно. Может, я все-таки решу стать актрисой? Певицей, фотомоделью, скрипачом? Для этого мне крутая школа не понадобится. А может, я вообще. Мечтаю выйти замуж и стать домохозяйкой? - Ты? – фыркнул Даниэль. - Да, а что?.. Родители говорят… Занимайся своей музыкой в свободное время, но профессию нужно выбирать серьезную. Например, экономист. Ну или там адвокат, врач, психолог. Но не то, что я хочу. - Странно от тебя такое слышать, - покачал головой Даниэль. - Почему? - Ну ты такая... Обычно прилежная и ответственная. Вроде Гермионы. Мне кажется, она была похожа на тебя, а не на Эмму Уотсон. - Гермиона была хорошенькая, - возразила Ида, хотя выглядела при этом вполне довольной. - А ты разве… - А я некрасивая, - сказал Ида, глядя на него в упор. Даниэль еще не читал Чехова. Поэтому произнес самую малоподходящую к случаю фразу. - У тебя волосы очень красивые. И глаза. Ида скрестила руки на груди и смерила его уничтожающим взглядом. - Лошадиные зубы, обезьяний носик, бульдожью челюсть, овечий лобик и ослиные уши это как-то компенсирует? Она, конечно, немного преувеличивала. Но не особо. - У тебя очень красивые ресницы тоже, - добавил Даниэль. - Что еще? – спросила Ида сухо. - Локти, - сказал Даниэль, подумав. - Дурак, - вздохнула Ида. - Да уж, в актрисы меня вряд ли возьмут с такой внешностью. - Так ведь уже взяли, - заметил Даниэль осторожно. - Просто Джулия очень странная. И кроме этой единственной роли мне ничего не светит. Хотя да, ты прав. В актерском ремесле главное не внешность, а связи... - А я думал, талант. Ида выразительно повела глазами, словно говоря «что за детский сад!», и вдруг добавила с непривычной жестокостью. - Маришка тоже некрасивая. Она на Тобиаса похожа, а он, ты сам знаешь... Она просто еще маленькая и не понимает этого. А потом будет страдать. - Не будет, - сказал Даниэль, скрипнув зубами. Он никогда не думал, красивая Мари или нет; все маленькие девочки хорошенькие, если они счастливы и много улыбаются. К тому же когда кого-то любишь, мало заботишься о его внешности. Но теперь он мысленно взглянул на Мари сторонними глазами и подумал, что, пожалуй, действительно… Даже Тобиаса нельзя было назвать безупречным красавцем, а ведь он мужчина. А каково девочке, а потом девушке будет жить с таким лицом? Но смириться с тем, что Мари обречена в будущем из-за этого страдать, Даниэль не мог. И упрямо повторил: - Не будет. Мы ей не позволим. Мы будем каждый день говорить ей, что она красивая. И… и я буду ей таким братом, что она мне поверит больше, чем кому-то постороннему. Ида некоторое время смотрела на него, зло прищурившись, но потом ее лицо прояснилось. - Да, может, ты и прав, - сказала она с прежней мягкой улыбкой. – Если бы мне с самого раннего детства каждый день говорили, что я красивая… - Может, еще не поздно? Ида отвернулась к окну, но Даниэлю показалось, что ее улыбка стала шире. Ида поводила пальцем по стеклу. - А знаешь, на какого героя ты похож? - На Драко Малфоя, надеюсь? – Даниэль кокетливым жестом откинул волосы назад. Ида слегка улыбнулась. - Почти. Иногда. Тебе бы еще волосы высветлить… Но больше всего знаешь? На муми-тролля. - О, супер, - фыркнул Даниэль. - Я польщен. - Нет, правда! - Чем? Я настолько толстенький? - Да всем. В точности такой же… Ты, кстати, читал?.. - Только про комету и волшебную зиму. И смотрел мультик про шляпу волшебную. - Прочти все обязательно, тогда поймешь, что я имею в виду. Хотя и в Волшебной Зиме… Ты такой же романтичный. И всегда за все переживаешь. Только ты пока еще ни в кого не влюблен. Или все-таки?.. - Мне еще рано. - Мне почему-то не рано! - А ты влюблена? - Да. Может быть. Не знаю. Не меняй тему! - Девочки взрослеют раньше, вот и все. И раньше начинают интересоваться такими вещами. - Я не о «таких» вещах говорю, а о любви. Влюбиться может и шестилетний! - Тогда, наверно, я ни в кого пока не влюблен. - А в Генриха?.. i