«Для Эммы,
«Я устала бегать, Луи. Я всегда рядом с тобой, постоянно стараюсь не опоздать, но иногда это так трудно. Ты будто не видишь меня!» — произнесла она и начала плакать. В моей голове проносилось столько мыслей: может, ее стоит обнять или извиниться. Так или иначе, я просто убежал. Она стояла на остановке и смотрела мне вслед, как я бросаю ее, (точнее, не бросаю, а оставляю на время), но ведь ей нужно было обдумать все без меня? В ушах стучало лишь мое имя, срывающееся с ее губ. Я был со многими, но только она произносила его так нежно и осторожно. Только она хотела узнать, не замерз ли я, не опоздаю ли я на урок или как я себя чувствую. А я просто хотел ее. Я убежал и не вернулся. Ни на следующий день, ни через неделю. Она ходила к моей маме, пыталась сдерживать слезы, но постоянно выбегала из класса и пряталась ото всех. Было так захватывающе наблюдать за ней: за тем, как ее плечи содрогаются в жуткой истерике, как быстро она дышит и жмурит глаза, старается удержать дрожь в руках и кусает внутреннюю сторону щеки при упоминании моего имени. Она так любила меня, как дьявол любит грехи. Так сильно хотела моего возвращения и так отчаянно желала меня рядом. Она страдала, и было так интересно смотреть, как она таращится в одну точку, не замечая ничего вокруг, потому что я исчез. Мне удалось разорвать ее на кусочки и, наконец увидеть, как она разбита. Эмма приходила домой и зарывалась лицом в подушку, закрывалась в ванной и кричала: мое имя, проклятия. Просила остановить боль, просила вернуться, а по ночам не спала. Я был важнее всех для нее. У нас была такая красивая любовь, когда меня не стало. С ней внезапно стало весело: она чувствует осколки на коже и под ней, а я просто наблюдаю со стороны, стараясь быть незаметным. Тогда я подумал: неужели наша любовь строится на ее боли? И такой расклад меня устраивал. Я знал, что она просто с ума по мне сходит, когда она впервые рассказала моей фотографии, что видела меня около дороги напротив моста. И мне казалось, что это именно то, что нужно — Эмма не забудет меня, потому что она дошла до той стадии, когда я есть везде. И я смеялся. Смеялся над ней, потому что это было, как самая лучшая комедия в моей жизни. Она превратилась в страдание. Глаза тускнели с каждым днем, кожа бледнела, а головная боль не прекращалась даже на секунду. Невозможно исхудала. Постоянно носила с собой какие-то таблетки, резала кожу лезвиями и постоянно плакала. И, клянусь, никогда не выглядела прекраснее. Такая ослепительно-безумная. Потрясающая. Я уже тогда знал, что не отпущу ее. Просто она была не для меня, но и не для кого-то другого. Я даже представить себе не мог, как кто-то касается ее, прикасается к ней, лечит ее искалеченную душу, чувствует то же, что и она — хотя, уверен, это очень трудно. Но она была моей. Целиком и полностью, душой и телом была отдана мне. Даже когда я не рядом, даже когда больше не появлюсь у нее на пороге, — она любила и позволяла мне жить у себя в голове, наблюдая с улицы. А я хотел видеть ее страдания от любви. Я хотел любить ее боль. Только ее боль. Затем на мосту появился он. Он — спаситель. Он — утопающий. Гарри был безумцем, таким же, какой была она и я понял, что должен защитить ее. Я хотел, чтобы она продолжала видеть меня, чувствовать мое присутствие, и я был рядом: на мосту, возле дороги, за ее окном. Где угодно. Я добился страха в ее глазах, но она всегда возвращалась к нему, куда бы ни пошла. Точнее, он всегда находил ее. Они тянули время, растягивали страдания на двоих, а я все еще любил ее боль, которая утихала. Мне нужно было забирать ее, пока он не разрушил все то, что я строил.Гарри и Эмма. Эмма и Гарри.
Глупые дети, потерянные в песочницы, старающиеся спасти друг друга от самих себя. Их глаза забиты песком, их души — погребены заживо под землей. Он возил ее в никуда, говорил ей ничего, прикасался к ней никак, но ей нравилась эта пустота в его глазах. Кажется, она даже видела в нем что-то. Но она любила меня. С каждым днем в ней что-то менялось: тон кожи выровнялся, она поправилась и даже шрамов становилось все меньше, но они все же были. И у меня внутри была надежда, что я все еще могу видеть ее боль. Ту самую, которую невозможно терпеть. Но затем все рухнуло: она начала улыбаться. Вернулась та Эмма, от которой я бежал, только умнее, сильнее. И это было так уродливо и отвратительно, что я даже хотел сорваться, вернуться и уничтожить ее. Но я, полагаясь на свою уверенность, дал ей шанс исправиться. И она, как и раньше, потеряла все свои попытки. Я угрожал Гарри, но он был слишком идиотом, чтобы понять это. Настало время расплаты. Но она ушла к нему. Я прикасался к ней, а она отводила взгляд и плакала, но не от боли, а от отвращения. Я кричал, что он никогда не полюбит ее так, как люблю я и о том, что она, — моя отвратительно сошедшая с ума девочка – слишком наивна. Она велела мне убираться из ее жизни, срывала голос, повторяя, что я жалкий. Она ударяла меня, вырывалась, причиняла боль. Неужели я заслужил эту боль своей заботой? Ей казалось, что она ненавидит меня. Она убежала от меня. Это была не моя Эмма. Что, черт возьми, он сделал с ней? Испортил, исцелил, настроил против меня. Уродливая. Уродливая. Уродливая. Это слово описывает новую Эмму (не мою), но я был слишком помешан на идеи ее страданий, чтобы отступить. Она приходила ко мне. Не моя Эмма приходила ко мне и утверждала, что я бросил ее, что я разрушил ее жизнь и что я уничтожил все, что она старалась построить. Голос не моей Эммы раздавался из динамиков и утверждал, что я не любил ее. Как она могла не видеть моей любви? Я ведь был предоставлен ее страданиям, отчасти ей самой. Меня тошнило и тянуло к ней. Я хотел ее увидеть, но понимал, что там не тот человек, который мне нужен. Я спросил, придет ли она ко мне еще, но она лишь попрощалась, топча мои чувства. Это еще одно подтверждение, что это не моя Эмма. Моя девочка встала бы на колени и просила прощение, думала обо мне и просила вернуться. Она бы никогда не захлопнула дверь передо мной, оставляя меня одного здесь… в этом месте безумных стен и грязных мыслей. Она грязная, оскверненная и чужая. Она безумна, а не я.Но я так люблю ее боль».
Листок падает на пол, а я притягиваю колени к себе, обхватывая их руками. Это именно та правда, которую я желала, но она оказалась не тем, чего я ожидала. Ветер беззвучно бьется в окно, часы замедлили свой ход, а мое тело стало неподъемным. Холод в каждой частичке моего тела. Секунда, и я стою над пропастью. Такой глубокой, что я едва могу видеть дно, ведь пропасть черная, а вокруг меня лишь белый цвет. На это фоне я одна. Я запускаю пальцы в волосы и оттягиваю их так сильно, как получается. Я не контролирую, но, наконец могу чувствовать. Мое ничего переросло в кусок льда, застрявший в горле, который тяжело проталкивается глубже. Замечаю, что все джинсы насквозь пропитаны моими слезами, а все лицо горит и жжет. Мне нужно перестать плакать, пока Гарри не увидел меня такой… отвратительной. Безжалостный и такой жалкий всхлип срывается с губ, и я спешно накрываю ладонью рот, не позволяя себе быть слишком громкой. Становится душно, и я срываю с себя кофту и обувь, кидая их куда-то в сторону. Мне все еще жарко. Снимаю джинсы и футболку – оставаясь абсолютно беззащитной, категорически противоречащий себе и своим чувствам. Встаю и подхожу к окошку, открывая его. Воздух залетает в комнату и со свистом наполняет мои легкие. Падаю и превращаюсь в лужу жалости к самой себе. Наслаждайся, Луи. Я уверена, ты чувствуешь, как мне больно. Как же я тебя ненавижу! Нет на свете чувств сильнее, чем то как безжалостно все это сходит с меня. Последние надежды на свободу, ощущения тепла, помощи и поддержки — все эта срывает с моей кожи, и я кричу. Мне нужно остановить это, нужно встать и прекратить, но у меня просто не остается сил. Становится холодно. Подхожу к столу, достаю из ящика фотографию и кидаю в стену. Рамка разбивается и осколки разлетаются по всей комнате. Клянусь, я кожей чувствую, словно все они сейчас во мне. Попали внутрь и уничтожают. Беру фотографию и разрываю ее на кусочки, а те кусочки рву снова – на еще более мелкие, пока они не превращаются в пепел. Разгребаю осколки руками и сажусь, прислоняясь к стене, стараясь отдышаться. Руки в крови, и я стараюсь избавиться от нее, но ничего не происходит, и я лишь громче вздыхаю. Я уже и забыла, как это может быть трудно. Стараюсь заглушить чувства криком, но становится лишь хуже, и я обхватываю голову руками. Гарри трясет меня за плечи, а затем закрывает окно, потому что в комнате стало действительно холодно. Хочу попросить его открыть снова, но у меня нет на это никаких сил, поэтому мои слова больше похожи на шепот. Он быстро подбегает ко мне и снимает с себя футболку, накидывая на меня. Трясу головой, пытаясь снять ее, но он останавливает меня и поднимает на руки, вынося из комнаты, чтобы я не поранила себя осколками еще больше. Опускает на диван и садится рядом, мягко пододвигая в себе. Из-за этого чувствую себя еще более жалкой и прячу лицо ему в шею. Пожалуйста, не так больно, повторяю я про себя, даже не знаю, к кому обращаюсь. Прошу Гарри или себя. Он обнимает меня, не спрашивая, все ли хорошо. Хотя, наверное, ответ очевиден. Я прижимаюсь к нему и задерживаю дыхание, чтобы быть максимально близко. Словно так и должно быть: он и я. Гарри и Эмма. Разбитая, с окровавленными руками я и такой прекрасный он. Лишь бы было не так больно, когда он отпустит меня. Только бы воздух не закончился окончательно, когда он уйдет. Он, будто читая мои мысли, произносит: — Обещаю, что не причиню тебе боли, — он нежно проводит рукой по моим волосам, пропуская пряди сквозь пальцы. Хочу прикоснуться к нему, но не хочу пачкать его кожу своими испачканными в крови руками. — И не позволю ему сделать это вновь. Может, боль, причиненная Гарри не такая отвратительная. Может, ее даже приятно чувствовать, приятно разжигать в себе огонь, чтобы сгореть изнутри из-за него. И вряд ли я бы так ненавидела его, как Луи, потому что ему не все равно. Шепчу его имя. И это такой безжизненный звук, но он улыбается и, взяв мою руку в свою ладонь, кладет себе на щеку. Там остается красная полоса, но кого это волнует, если я – в его футболке, а он – такой теплый и отдан мне, как спасательный жилет. И я знаю, что не утону, не сейчас, не с ним. — Ты не представляешь, что делаешь со мной, — он смотрит мне в глаза, и я краснею. — Я не знаю, почему меня вдруг стало волновать, что с тобой случается каждое утро или вечер, но когда я впервые увидел тебя на том мосту, клянусь, мог возвращаться туда регулярно, лишь бы ты говорила. Говорила со мной не о чем. Рассказывала о себе все, при этом я оставался в неизвестности. Я смотрел на тебя, — до сих смотрю — и понимаю, что ничего более удивительного никогда не видел в жизни. Все пропасти внутри меня заполнились твоими слезами и твоими улыбками. А когда ты ушла… — он отводит взгляд в сторону, разглядывая мои ладони, водя по ним подушечками пальцев. – Я просто подумал, что у меня получится тебя найти. Не знаю, почему у меня было такое чувство, будто ты вернешься. И я даже подумал, как последний идиот, что между нами что-то было, решился спросить тебя при встрече, когда снова увижу в кафе или во время дождя на мосту. Представлял, что подбегу и начну кричать, а ты так же безразлично будешь на меня смотреть и еле заметно улыбаться, а я буду чувствовать себя самым несчастным и счастливым в этот момент. Внутри все замирает, и я смотрю на него. В его глубокие, как бездна, глаза, похожие на елку в новогоднюю ночь, когда на ней горят огоньки. Тепло разливается по моему телу, растапливает огромный осколок, лечит раны, оживляет неподвижные конечности. Мне больше не хочется кричать или плакать. Только слушать его часами, днями. Его грубоватый голос, который исцеляет головную боль лучше лекарств и лезвий. — Но на следующий день ты не появилась. И на второй. И на третий, и, даже на четвертый. Я ошибся и все время представлял, как ты смеешься надо мной. Над моей наивностью и я чувствовал себя таким слабым на твоем фоне. — Я вернулась, — перебила его я и он улыбнулся. — И, наверное… не хочу уходить больше. Не хочу убегать, — немного смутившись, закрываю лицо руками. — Если ты не оттолкнёшь меня или не захочешь, чтобы я ушла. — Издеваешься? — он убирает мои руки от лица. — С момента нашей встречи я пообещал себе, что не оттолкну тебя. Думаю, боль, причиненная Гарри, была бы слаще и приятнее на вкус, ее, должно быть, приятней терпеть и чувствовать. Он никогда не назовет меня «не моя Эмма», никогда не будет наблюдать за тем, как я уничтожаю себя и разрушаю все, к чему прикасаюсь. Он видел меня любой, такой каменной, беззащитной и подавленной. Но он рядом. Он не отошел в сторону, а лишь приблизился, позволяя мне, такой изуродованной и отвратительной, прикасаться своими порезанными ладонями к его лицу. И я понимаю, что чувства не строятся на страданиях. Он целует мой лоб, подбородок, нос, закрытые глаза. Обнимает и шепчет мне на ухо, что рядом. Поднимается на ноги и ведет меня в ванную. Включает воду и делает ее прохладной, затем подносит мои запястья к струе и медленно, чтобы не касаться порезов, смывает кровь. Переводит взгляд на меня и улыбается, и я улыбаюсь ему в ответ. С ним все так легко. Высвобождаю руку и смываю с его лица кровь, а он прикрывает глаза. Он прекрасен. Оставляю свою руку у него на щеке и глажу ее большим пальцем. — Ты такая красивая, — произносит он, и я чувствую, как огромный груз падает с моих плеч. То, что говорил Луи больше не имеет значения, потому что Гарри сказал, что я красивая. Я знаю, что выгляжу ужасно, но он ни разу не произнес это, в то время как Луи постарался бы унизить меня любыми способами. Приближаюсь к нему и целую. Медленно, стараясь запомнить все, что чувствую сейчас: боль сменяется его смехом. Все, что раньше принадлежало Луи – больше ему не принадлежит. Гарри притягивает меня к себе, и я облегченно выдыхаю, осознавая, как прекрасно он подходит мне. Словно моя рука должна быть именно в его ладони. Гарри выводит меня на крыльцо, и мы садимся на лестнице. Он берет меня за руку. Я закрываю глаза. — Тебе нужно отпустить все то, что он тебе сделал. Он ничтожен, и… — Я уже не чувствую его следов внутри. Мне легче, правда, — произношу я и он улыбается. — Я не знаю, кто он для тебя был. Возможно, ты сама этого не знаешь. Но только слепой мог не заметить, какой была ты. Когда я встретил тебя, то не видел ничего мрачного. Ты была до безумия волшебной со всеми твоими ранами и айсбергом, которым ты отгородилась от меня. — Спасибо, — говорю я и сильнее сжимаю его руку. — Спасибо, что не дал мне уничтожить нас, — немного помолчав, поправляюсь. — То есть, тебя и меня. — Нас, — он прижимает меня к себе. Я киваю. Не могу поверить, что он прощает меня после всего, что я ему сделала. — Я рядом, — произносит он — Я всегда буду рядом. И сейчас, это «всегда» не кажется мне слишком долгим, и я готова разрешить ему все. Пусть, это слишком долго и, возможно, вскоре он забудет обо мне, но сейчас его «всегда» — моя единственная причина оставаться на плаву и не утонуть. — Я так сильно влюблена в тебя, Гарри, — произношу я на одном дыхании. — Такая глупая, отвратительная и влюбленная. Мы сидим на крыльце, накрытые одним одеялом на двоих и провожаем солнце, которое является для нас — окончанием дня, а для кого-то оно начало нового. Я все еще в его футболке, а его ладонь гладит меня по спине. Моя голова покоится на его плече, а его волосы неаккуратно спадают на лицо. Я знаю, насколько сладкий он любит чай, сколько трещинок у него на губах и то, что он никогда не чувствовал себя более счастливым, чем сейчас. Точно так же, как и я. И это интимнее всего, что когда-либо было с Луи. Он вновь целует меня. И все такое правильно сейчас. Пожалуйста, пусть вкус его губ запомнится мне, когда он уйдет. Лишь бы было не так больно, лишь бы я не утонула, произносит мое подсознания, заранее зная, что моих молитв никто не слышит и я уже тону. — Я не оставлю тебя, солнце, — произносит Гарри.И, разве может быть что-то сокровеннее его слов в эту тихую ночь?