Свобода

Наркоманский приход ощущается как никогда остро. Почти на грани. Сколько прошло времени с последней моей дозы? Четыре с половиной года? Больше? Не могу вспомнить. Мозг постепенно прекращает работать. Перед глазами всё плывёт, мерно покачиваясь, и я сам словно плыву по волнам спокойствия. Мысли ворочаются слишком медленно и лениво, чтобы пытаться о чём-то размышлять, но я и не пытаюсь. Это было бы крайне глупо – колоть наркотик, чтобы избавиться от мыслей и потом пытаться их вызвать. Сейчас, постепенно погружаясь в вязкий туман наркотического действия, я не сопротивляюсь ему и воспринимаю его, как подарок. Наконец-то я свободен от подсознательной необходимости анализировать каждую мелочь, будь то скорость машин, проезжающих за окном, объем воды капающий из неплотно закрытого крана или степень готовки и подгорелости печенья миссис Хадсон. Я свободен от мыслей о Джоне, что не давали мне покоя уже слишком долгое время. Тупая, ноющая боль в районе сердца, правда, становится сильнее, но это мелочи. Мелочи, ибо я не в силах вспомнить из-за чего она там. Я глубоко вдыхаю тёплый воздух и закрываю глаза. Под веками роятся разноцветные мушки, мозг делает ещё одну попытку отключиться. Я не препятствую. Я уже давно ничему не препятствую. Из вязкой патоки дурмана меня вырывают чьи-то холодные руки. Я с трудом разлепляю глаза и вглядываюсь в лицо склонившегося надо мной человека. «Джон» - всплывает из глубин сознания. За его плечом маячит чуть курносая блондинка. А, мисс Маленькая Лгунья. Как опытный убийца она уже оценила ситуацию и теперь что-то набирает в телефоне. Звонит в неотложку – подсказывает не совсем ещё отключившийся мозг. Она смотрит обеспокоенно и испуганно, но смотрит не на меня, а на мужа. Действительно. Какое ей дело до меня? Ей важен Джон. Мои губы самостоятельно растягиваются в непреднамеренной улыбке. Сейчас мне даже не хочется выгнать её из квартиры. Никогда не хотелось, честно сказать. Разве только из жизни Джона. Я закрываю глаза, не в силах держать их открытыми, но мне не дают отключиться – боли от пощечин я не чувствую, но голова неприятно мотается из стороны в сторону, и мозг словно бьётся о стенки черепной коробки. Приходится посмотреть на моего мучителя. Я тону в глубоких, серых глазах, в которых плещется паника, меня затягивает в эти беспокойные омуты, грозя утопить, но мне всё равно. Джон что-то говорит, но я этого не слышу – в ушах слишком сильно шумит, чтобы вообще что-то слышать. Его губы двигаются, кадык на горле ходит ходуном, но звука нет. Это странно. Это так странно... Дышать становится тяжелее - на грудную клетку будто опустили вес в несколько тонн. Что-то там, в теле, ещё пытается сдвинуть этот груз, пытается глотнуть такого необходимого кислорода. Воздух пропитан духом выпечки, лондонского дождя и выхлопных газов машин, но я чувствую только запах моего личного мучителя. Моего спасения. Моей погибели. Он хмурится, но ни на секунду не замолкает, я даже, кажется, что-то слышал похожее на своё имя. А может, показалось. Меня не оставляет мысль, что это может быть и не Джон вовсе. Может это Лестрейд или миссис Хадсон, а мой мозг так извратил восприятие реальности. Может, вообще никого нет. И не было никогда. Эта мысль бьется в голове назойливой мухой, ввинчивается в сознание подобно сверлу перфоратора и доставляет физическую боль – виски сдавило так, что на глаза выступают слёзы. Или они появились от той острой режущей боли где-то справа внутри черепа? Не уверен. Я уже давно ни в чём не уверен. Сердце болит. Оно разрывается от тупой ноющей боли, заполняя всю мою сущность горечью. Оно не должно ныть. Там просто нечему – моё сердце окончательно выжгли несколько месяцев назад. Или несколько лет? Минут? Плевать. Биение в груди постепенно замедляется, воздух наполняет лёгкие всё неохотнее, а туман в голове становится всё гуще. Я всё равно вижу его лицо. Вижу, как он считает мой пульс и как в его глазах появляется ужас пополам с отчаяньем. Да, мой доктор, мы оба уже знаем к чему всё идёт. Он, кажется, кричит. Его брови нахмурены так, что между ними залегло сразу две складки, губы смыкаются быстрее. Он пышет гневом. Наверное. Я, признаться, уже плохо понимаю реальность. Она всё активнее расплывается, норовя раствориться вообще. Я не возражаю. Я хочу видеть его лицо. Видеть до самого конца. Но, разумеется, такой возможности у меня нет – глаза закрываются, и я не в силах больше поднять веки. В ушах шумит, а голова будто немеет, начиная с затылка. Пренеприятнейшие ощущение. Просто отвратительное, честно говоря. Перед глазами плывут, мешаются, сливаясь вместе и образуя причудливые разводы, разноцветные круги. Мысли почти отсутствуют. Это хорошо. Просто потрясающе хорошо. На секунду возвращаются ощущения. Их ошеломляюще много. Их так непозволительно много, что даже больно. Я слышу отдалённый звук сирены и мелкую дробь дождя по стеклу, слышу нервные женские шаги на пушистом ковре и учащённое дыхание двух человек. И слышу тихое, сбивчивое и уже слившееся в поток: «Пожалуйста, Шерлок, Шерлок, прошу, живи, Шерлок, прошу тебя, чертов гений, умоляю, как же так, Шерлок, я же люблю тебя, не смей, Шерлок, не смей умирать, прошу тебя, молю, Шерлок, пожалуйста…». От этих слов становится так горько, что боль отходит на второй план. Я даже пытаюсь что-то ответить. Не получается. Поэтому лишь чуть сильнее сжимаю чужую ладонь, тратя последние силы. Это пройдёт, Джон. Это пройдёт. Накрывающую разум тьму я воспринимаю почти с благоговением. Тёмные пятна расходятся, поглощая меня, и я отдаюсь в их объятия. Где-то далеко остаётся родной голос и его тихие мольбы. Там же, где и град чужих слёз, что капают на мою кожу. Там же и тихое: «Люблю, Шерлок. Пожалуйста. Умоляю тебя…». Мне наконец-то не больно. Я не о чём не жалею. Нет. Ни о чём. Или…? Разве что об одном. Но…? Разве… жалеть… Джон… прости… больно… Джон… правильно… ты свободен… страшно… жжет… правильно… прости… люблю… Джон… Джон… Джон… Джон… Джон… Джон… Свобода…