Как два различных полюса

- Хочу, чтобы прошлые времена вернулись. Брат молчит, не комментирует, но уже по одному недовольному, резкому шелесту газеты Гилберт знает, что он не согласен. Германия предпочитает закрыть в прошлое дверь и больше её не трогать: слишком много плохого, слишком много боли, неудач и разочарований, о которых не хочется лишний раз вспоминать, особенно когда так много забот сегодняшних. Пруссия думает иначе: в прошлом много ценного, что стоит места в памяти, и он выуживает из неё места, события, людей как сокровища, любуется на них, рассматривает на свету. Гилберт, который побывал в уже так многих веках и состояниях, носил столько имён, ценит многие моменты - и ценит по-разному. - В те времена, когда мир был ещё необъятен, и было, куда идти дальше, - он щурится на утреннее солнце, бросающее холодный свет на море и скалы, видные с балкона их номера. Вода, камень и холод - все скандинавские страны рождаются из этих трёх элементов, как будто из лаборатории старого алхимика, и от их красоты застывает сердце практически у каждого, кто заглядывает во владения Северной Европы. У Германии - не застывает. Германия здесь, в центре Атлантики, по делу. Но в этот момент Людвиг смотрит на брата пристально поверх газеты, и Пруссия замирает немного удивлённо и с недоверчивостью, потому что видит в его глазах… ревность? Людвиг не хочет, чтобы прошлое возвращалось. Особенно то прошлое, в котором его рядом с братом ещё не было. Они так неразрывно связаны, и Восток попросту немыслим без него, Людвига. Но он всё равно ревнует к тому, что было, и к тем, кто был. Потому что эта - огромная - часть души его Востока никогда не будет в его власти. Гилберт пожимает плечом, отворачиваясь и расслабленно улыбаясь северной красоте и размеренности, складывающейся в слово “вечность”, он не замечает, как во взгляде Германии мелькает маленькая боль, а потому не поймёт, с чего вдруг через пару часов на официальной встрече Людвиг снова будет его сердито одёргивать. Пруссия думает о другом: о юноше, являющемся этой страной. Они видятся сверх редкого, но уже очень давно знают друг друга. Много веков прошло с тех пор, как налажен был торговый путь, и немецким народам так полюбилась исландская рыба. Англичашка тогда ещё, помнится, весь от зависти извёлся: как же так, у кого-то получается мимо его островка такой выгодный обмен наладить! Кёркланд-то считал чуть ли не всю Атлантику своей собственностью, а уж амбициями и вовсе на мировой океан размахнулся - у него уже тогда характер испортился просто вусмерть, хотя Новый свет никто ещё в глаза не видел, разве что викинги. Гилберт смотрит на ледяное море, с извечным упрямством бьющее в скалы. Викинги, да. Вот кто был истинным покорителем этих вод, изначальным. В глазах каждого из пяти скандинавов до сих пор живут все холодные морские оттенки, вот уже вторую тысячу лет. Вот только Исландия до сих пор - совсем молодой на вид, подросток. И Гилберт знает, почему. Не все европейские страны предъявляли к ним с братом счёт по исходу последней большой войны. Кёркланд, Брагинский и Джонс многих тогда заставили думать, что Германия - мировое зло и должна всей Земле даже уже тем, что ещё вообще дышит. Многих: почти всех. Даже брат за тридцать лет практически поверил в свою бесконечную и несмываемую вину чуть ли не перед каждым народом планеты - и в то, что они с Гилбертом должны быть благодарны, что им сохранили жизнь. Но среди европейских стран нашёлся тот, кто был благодарен им за эту войну. Пруссия помнит это утро семьдесят с лишним лет назад, помнит Копенгаген, дворцовые покои и огромные, растерянные глаза маленького мальчика, стоящего в стороне и мнущего пальцы, пока они заковывают Данию в наручники. Два часа и пять минут, только два часа - вот и всё, что им понадобилось! Дания даже не сопротивлялся, когда они напали, разве что дёрнулся пару раз. А Исландия… Исландия был им не нужен. И Гилберт, наклонившись над мальчиком, тогда ласково улыбнулся: “Ты свободен. Только никаких контактов с бывшей метрополией, ясно?” Исландия смотрел на него глубоко ошарашенно, отчаянными голубыми глазами. Он не понимал. Он не знал, просто понятия не имел, как это - никаких контактов? Как же он выживет у себя там один, посреди океана?.. Как же ему быть? Пруссия засмеялся на эти молчаливые, но так явно рвущиеся из души островной страны вопросы и потрепал его по волосам. “Ничего, переживёшь. Зато станешь, наконец, взрослее”. Исландия действительно стал - выше, молчаливее и даже более хмурым. Взрослее, хотя и несколько вспыльчивее, верно. Гилберт после сорокового года не видел его очень долго, аж целых полстолетия, и встретил, уже когда они с братом смогли воссоединить Германию, а он сам снова сделался выездным. Пруссия всё это предполагал: что мальчик всё-таки вырастет. Но вот чего он не думал, так это, что, когда они встретятся, Исландия посмотрит на него коротким взглядом и скажет тихое ясное “спасибо”. Гилберт немного удивляется этому “спасибо” до сих пор. Он знает, что никогда не поймёт. Он-то всю свою жизнь стремился к единству с другими германскими землями, стремился сначала быть с ними вместе, потом объединить Германию, потом влиться в неё сам и, наконец, - сойтись, срастись с Людвигом полностью, неразрывно, до конца, в единое целое. Чтобы уже неясно было, где и чья тут была земля, кто над чем властен, где же кончается Восток и где начинается Запад. Исландия же был под властью всегда - сначала Норвегии, потом Дании. Больше тысячи лет под их властью! Страшно подумать, сколько за это время стран, империй и даже народов успело появиться и умереть. Немыслимо, думает Гилберт. Он бы никогда не согласился на такое отделение. Он бы променял свою свободу - на единство и силу, которую дарит это единство. Он бы не вынес этого бесконечного одиночества посреди океана… Сделал бы что угодно, лишь бы быть со своими и быть постоянно, лишь бы вариться в котле всех событий, лишь бы жить и чувствовать, как живёшь! О нет, Гилберт бы точно не был благодарен за такое насильное отделение! Затеял бы войну или кризис - что угодно, лишь бы не быть одному. Парадоксально, но именно сказавшего ему “спасибо” Исландию, единственную европейскую страну, которая посчитала себя исключительно выигравшей от крупнейшего мирового конфликта, он не понимает больше всех. Вечером, уже после деловой встречи, они вдвоём гуляют с Исландией по улочкам Рейкьявика, где народ шумит ещё, празднуя прошедший День независимости. Он смотрит на радующихся, весёлых людей. Смотрит на слегка улыбающегося Исландию, свободе которого на днях исполнилось всего лишь семьдесят лет. Пруссия смакует зелёный бреннивин прямо из бутылки и снова думает о брате, который уже, наверное, ждёт его в аэропорту с газетой или извечным лэптопом. Или и с тем, и с другим - неважно, главное, что ждёт. Исландия перехватывает его взгляд, и Гилберт с лёгким удивлением отмечает там не только радость, но и задумчивость. - Что, неужели ты всё-таки жалеешь, что это случилось? - с лёгкой насмешливостью спрашивает он, поводя рукой на окружающую их толпу; его губы слегка ухмыляются, когда их снова касается горлышко бутылки. Исландия качает головой. - Нет. Нет, не жалею. Пруссия кивает: ну что, это он и ждал услышать. Ни одна страна, празднующая независимость, не жалеет. Иначе бы ведь не праздновала, верно? Как не празднует Австрия отмену немецкого аншлюса, пусть даже и делает теперь самый независимый вид - Гилберт-то знает, чего этот вид на самом деле стоит. Знает, как завидует ему Родерих, когда он свободно обнимает Германию за плечо, вместе с братом уходя с заседаний. Они уже доходят до здания аэропорта, когда Исландия неожиданно добавляет: - Личных уний между странами больше не существует. И я считаю, это правильно. Нельзя никому принадлежать - это прошлый век. А в остальном между мной и Данией ничего не изменилось, мы остались вместе, - он улыбается, пожимая руку Гилберту на прощание. В этот момент Пруссия думает, что этого он тоже никогда не поймёт: быть порознь и одновременно крепкой парой. Потому что он никогда не мог и не может не принадлежать кому-то или чему-то, будь то его идея жизни, его правитель или - его брат. Он знает, что попросту не умеет быть по-другому счастлив. Как не умеет подолгу молчать или жить один. Но Исландию, похоже, всё устраивает. Каждого из этой их холодной скандинавской пятёрки устраивает быть по одному - и образовывать вместе не более, чем Северный совет и Северный союз. Не более, но и не менее. Уже сидя в самолёте рядом с Германией, он размышляет над этим. Людвиг молча читает книгу с планшета, но иногда поглядывает на брата, чего, впрочем, тот совсем не замечает. - Знаешь, Запад, а прошлое всё-таки бесценно! Хотя не все это понимают, конечно, - заявляет Гилберт, выныривая из своих размышлений и широко улыбаясь, и Людвиг морщится как от зубной боли: ему так не хочется, чтобы Восток продолжал утренний разговор. Но, прежде чем Германия успевает кинуть ему что-то вроде “заткнись уже”, в очередной раз за день сорваться на нём за своё испорченное с самого утра настроение, Гилберт продолжает: - Но дышать я могу только с тобой. И только тобой. Так что не ревнуй, младший, - хмыкает он. Вот теперь, теперь-то у Германии действительно застывает сердце. Которому так стыдно - за весь этот день, за все срывы и холодность со своим Востоком. - Прости меня, брат. Не буду, - тихо говорит Людвиг. Он берёт Гилберта за руку и целует костяшки пальцев, нахмурившись и слегка покраснев, но крепко прижимая губы к каждой из них. Он бросает на брата короткий взгляд, и там плещется желание всё исправить, желание целовать Гилберта не только в руки - и обещание это сделать, только чуть-чуть позже. Гилберт коротко смеётся. Он не злится - как нельзя долго злиться на родную душу, это ведь просто не выходит! И да, он знает, что Людвиг будет стараться, но всё-таки приревнует его ещё и не раз, так или иначе. Просто потому, что Запад у него такой же, как он сам. Не желающий не зависеть. Счастливый этим.