Море смеялось.

Море смеялось, пока Кенсу поднимался по старым, оббитым ступеням заброшенного маяка на окраине пляжа. Он нежно проводил рукой по серым стенам с облупленной краской, поднимаясь все выше. Наверное, он был единственным здешним прихожанином, наверное, этот маяк служил ему личным храмом. Он мог исповедаться в своих грехах через песни, а эхо могло донести каждое слово, каждый звук до неба, растворяясь в темных тучах, в холодном воздухе, тишине и звуке смеющегося моря. Море смеялось, пока Кенсу, словно завороженный смотрел на незнакомца, отрабатывающего пируэты на забросанных мусором все тех же ступеней. Он никогда не встречал здесь кого-то живого, кого-то настолько привлекательного и талантливого. Пара солнечных лучей, что смогли пробраться через щели между старыми кирпичами оставляли теплые поцелуи на смуглой коже танцора. Движения незнакомца были плавными, лицо его отражало безграничное счастье. Кенсу смог поверить, что нашел человека, который отдавался своим танцам без остатка, точно так же, как и он сам отдавался пению. Уже через несколько часов До пел громко, надрывно, брал самые высокие ноты; мелодию ему наигрывало море. Море смеялось, когда Кенсу и Чонин приехали на пляж через месяц. Вместе. Крепко держась за руки. Наверное, только тогда они были счастливы по настоящему. Младший грел хрупкие ладони Кенсу горячим дыханием, старший согревал сердце Чонина глупостями, сказанными еле различимым шепотом. Они считали звезды, лежа на капоте машины, и смеялись, когда счет сбивался, они пели и танцевали на холодном песке, они прыгали в ледяную воду, а затем прижимались друг к другу, в надежде стать единым целым. Поцелуи и громкие стоны заглушал звук смеющегося моря. Море молчало, пока Кенсу понимался по старым, оббитым ступеням заброшенного маяка на окраине пляжа. Он лишился места уединения, он лишился человека, с которым мог поделиться самым сокровенным. Наверное, три дня назад, когда он получил сообщение «Вирус счастья был побежден глубокой депрессией» море кричало так же громко, как Кенсу кричал в душе. Теперь даже родные стены не могли подарить облегчения и успокоения. Слова его импровизированных исповедей застревали где-то среди кирпичей и цемента. Внутренняя истерика тонула в молчаливом море. Море молчало трое суток. На четвертый день голодный и измотанный Кенсу начал чувствовать приближение смерти, и нежелание противиться. Еще через два дня он почувствовал чужие руки на своем теле. Он хватался костлявыми пальцами за плечи своего спасителя, а с потрескавшихся губ слетало только «Чонин…». Кажется, молитвы пробились в небо, кажется, море снова засмеялось.