Результат действия силы на тело зависит от ее модуля, направления и точки приложения. Учебник физики, 7 класс
Глава 1
— Восьмой вагон! Здесь. — Не, дальше будет. — Иди ты… задолбался я туда-сюда с вещами бегать. Тут стоим. — Все, парни! Домой! По бабам пойду… — Тебе бы все по бабам. — Ладно тебе, Дан. Ты святой, что ль? — Я на солнышке греться буду. Я в прошлой жизни был ящерицей. — Знаешь, где у меня это солнышко? В Норильск перееду. — Леха из Норильска. Был… Парни в камуфляже замолчали. Ярче стал слышен гомон вокзала. — Поезд. — Вот тебе и восьмой вагон. А еще снайпер! Погнали! В вагоне они раскидали вещи по полкам. Ехать долго. Дану досталась элитная — боковая у туалета. Хорошо хоть верхняя. Но ему, откровенно говоря, было пофигу. Он ехал домой, он снова был сам себе хозяин и согласился бы на спальное место на крыше или в прицепной тележке за последним вагоном. Полтора года назад отец провожал его после учебки к месту службы, мужественно стараясь улыбнуться. Он оставался совсем один. — Папа, я писать буду, — пообещал Дан. — Ты только это… ну… не переживай. Сердце береги. Пусть стучит. — Как же, Данечка, не переживать? Так далеко едешь… — Может, в отпуск приеду. Но в отпуск приехать так и не довелось. Во-первых, оттуда и туда весь отпуск только ехать. Да и не отпустили. Постоянно возникали форс-мажорные обстоятельства. То, что граница как решето, все знали по определению; и то, что затыкают это решето срочниками, — тоже все знали. Однажды Дана зацепила пуля, когда он был в патруле, а с той стороны опять поперли через кордон наркоту. Ранило несильно — слава богу, Дан увидел, в какую сторону шагнуть, чтобы последствия были минимальными. Он даже отцу сообщать не стал. А вот Леха… Леха еще при первой встрече напомнил Дану его бывшего одноклассника. Был у них такой Олег по прозвищу Лыжа — и не потому что длинный. Наоборот, в классе Лыжа был самым маленьким, даже среди девчонок, — за что, собственно, прозвище и получил. Дан перешел в эту школу в девятом классе. До этого он четыре года учился в Марселе и жил у маминой сестры, француженки Изабель. Она забрала абсолютно невменяемого после смерти матери Даньку, когда тому было одиннадцать. Французская родня буквально спасла ему рассудок. Такси, в котором ехала мама, попало в аварию из-за подрезавшего его мотоциклиста. В тот день шел дождь, и мокрый асфальт оказался предательски скользким. Смерть была мгновенной. Сразу постарел отец, у него начались проблемы с сердцем. А Данька сходил с ума от того, что ничего нельзя сделать. Нельзя вернуться назад, в те вечера, когда он, укрывшись пледом, слушал мамины песни. Она пела ему колыбельные по-русски, потому что на чужом языке легче сначала петь, а потом уже говорить… Нельзя открыть дверь в те дни, когда они сидели вместе за столом и первоклассник Данька выводил сначала русские буквы в прописи, а потом в другой — французские… Туда, где они с мамой пошли на новогоднее ледовое шоу и четырехлетний мальчишка, открыв рот, с восхищением смотрел на летающих, как стремительные стрижи, фигуристов… Первая тренировка, страх от того, какой этот лед все-таки скользкий… и детский восторг, потому что получается… Все это возникало в его памяти перемешанными обрывками и каждый раз упиралось в черную глухую стену: мамы уже не будет… Потом стало полегче. Марсель — очень солнечный город. Они жили на невероятно узкой улочке на склоне горы. Там с трудом могли разойтись машина с пешеходом. Там прямо из отвесных каменных стен росли деревца, цеплялись за жизнь всеми силами, впитывая в себя солнце и прилетавший весенний ветер. Там до самого горизонта блестел серый морской шелк, играя бликами. Данька выходил на балкон, садился на балюстраду и часами смотрел на море. Не замечал слез, приходивших иногда неслышно и… спокойно. Они словно размывали наляпанную резкими темными мазками картину случившегося и понемногу примиряли его с необходимостью жить. Очень помогали восстановлению душевного равновесия двоюродный брат Анри и его родная сестра Камилла. Анри для этого ничего не приходилось делать — достаточно было просто существовать рядом. Этот веселый разгильдяй появился на свет за полдня до Даньки, поэтому родители называли их двойняшками. Пророчество сбылось. Чем старше становились мальчишки, тем сильнее походили друг на друга внешне. Хотя Камилла не понимала, как их можно спутать. Вечно встрепанный, заляпанный синяками, как фиолетовой акварелью, Анри отличался от брата вызывающе независимым взглядом карих глаз и постоянной готовностью к улыбке. Дан первый год не улыбался совсем; но под веселым напором легкомысленного кузена-шалопая долго хандрить не вышло. Анри таскал брата по самым, на его взгляд, интересным местам родного города (узнай про эти «места» Изабель — не избежала бы сердечного приступа; или, по крайней мере, заперла обоих на неделю). Однажды они пробрались в закрытый придел Нотр-Дам-де-ла-Гард, самого пафосного марсельского собора. Буквально за дверью, которую Анри загадочным образом сумел вскрыть и не успел запереть за собой, ходили туристы и служители храма. Было волнительно, но не страшно. Чувство страха у Даньки словно заморозилось после того, как он услышал про разбившееся такси. Бояться чего-то другого казалось ему нелепым: смерть все равно страшнее. Просидеть в узкой, вытянутой вверх, к куполу, как карандаш, каменной громаде пришлось почти два часа, пока не разошелся народ. Дан водил рукой по стенам — холодный камень и роспись витражного стекла давали совершенно разные ощущения в ладони. В почти полной темноте лики написанных на стене святых будто пытались ожить. Конечно, об этом приключении Камилла узнала. Она знала обо всем на свете, особенно если это касалось братьев. Влетело им тогда по первое число — от нее, а не от Изабель, потому что Камилла никогда не ябедничала. Воспитывать брата у нее самой прекрасно получалось. То, что она была на три года младше, ей ни капли не мешало. «Посмотри, на кого ты похож! Тебе десять лет! Опять рубашку порвал!» «Анри, это невозможно! Снова синяк? Тебе уже двенадцать, сколько можно драться!» «Анри Ревиаль, что за вид? Причешись, ты на свидание идешь! Тебе семнадцать, а ты как ребенок!» Анри поднимал глаза к небу с видом «о, эти женщины!», но сестру слушался. Наверное, потому что так было интереснее. Он вообще жил — словно веселую пьесу смотрел, ничего не принимая всерьез. Это вызывало у Камиллы состояние холодного осуждения. Она не понимала, как можно быть настолько легкомысленным. Но упорства ей было не занимать, и надежды перевоспитать брата девочка не теряла. Решительно дунув на мешающую челку, она начинала заново. Данька любил сестру. У нее был очень ответственный взгляд на жизнь; она была дотошной и въедливой; в ее делах и вещах был идеальный порядок; короче — она была занудой. Но оба брата начистили бы физиономию любому ее обидчику не задумываясь. Именно эта теплая компания вернула Даньку в мир нормальных, адекватных людей. Приступы депрессии накатывали все реже и проходили быстрее. А вернувшись в Россию, он снова с головой ушел в хмурую слякоть местной жизни. Сначала Даньке не хотелось возвращаться. Сама идея уехать из Марселя в Липецк казалась ему нелепой до абсурда. Российская провинция и французская находились, по его ощущениям, где-то по разным сторонам добра и зла. После солнечного Средиземноморья средняя полоса России выглядела уныло-серой, хотя в начале сентября осенняя палитра только разгоралась. Но в городе и она была какой-то пыльной и неухоженной, как у неряшливого художника. Тем не менее, отец очень просил Даньку вернуться. Одному жилось совсем невесело, а часто ездить к сыну во Францию не позволяла зарплата среднестатистического инженера. Александр Сергеевич сумел выбраться в Марсель всего два раза за эти четыре года. Папу Данька вспоминал часто. Да, с братом и сестрой было интересно, но он понял в последнее время, что отец словно отражает эхо той, прежней жизни. Эта жизнь спряталась где-то в глубине души, выбрала самую дальнюю и темную комнату, притихла и почти перестала его тревожить. И Дан почувствовал пустоту. Ему не хватало… чего? Маминых вещей — в Марселе их не было. Обоев в его комнате, которые она выбирала. Клеили они их потом все вместе, и Данька старательно размазывал большой кистью клей по длинной белой полосе обоев, по коту (случайно) и по себе (почти случайно). Ее любимой чашки — она до сих пор стоит в серванте, сказал папа. Всех этих мелочей, связанных с ней, — пусть вместе с болью, пусть. Это лучше, чем совсем ничего. Данька не хотел забывать маму. И папа тогда тоже был. Он не особо вмешивался в процесс воспитания; покупал иногда сыну мороженое, гулял с ним и мамой по выходным в парке; но ни разу не заглянул в дневник, когда Данька пошел в школу, и дома после работы предпочитал посидеть в кресле с газетой, послушать новости по телевизору, а не играть в пиратский захват торгового судна или рисовать неведомых зверей с планеты Кор. Для таких интересностей существовала мама. А сейчас остался только папа. Пусть будут газета, кресло и телевизор, не надо вместе гулять — тем более, Данька вырос уже из возраста совместных прогулок; но он наконец понял, что скучает по отцу и хочет вернуться. Теперь им пришлось привыкать друг к другу заново. После срыва, случившегося четыре года назад, Даньку порой накрывали неконтролируемые перепады настроения. Отец его постепенно привык к проявлявшейся иногда неожиданно резкой реакции на самое невинное замечание или просьбу не разбрасывать вещи по квартире. Срывы случались не так уж и часто, а за злыми словами пряталось беспомощное отчаяние, и ругать сына у него не хватало духу. Он уже знал, что через какое-то время Данька подойдет, сядет рядом и, уткнувшись лбом ему в плечо, скажет: «Прости, пап…» Александру Сергеевичу становилось неловко: он неведомо почему чувствовал себя виноватым. Дальнейший вечер всегда складывался одинаково: папа ставил чайник, а Данька брал книжку или учебник и устраивался в кресле — с той, маминой, чашкой. Она словно заглаживала неуклюжие трещины между ними.