Дрожащие тени

Ночь для него была пиком вдохновения, похожего на невесомую, мимолетную искру: прозрачную, на первый взгляд незаметную, но ослепляющую сознание. Под кожей что-то неистово сотрясалось каждый раз, когда взор застилала волна, а мысли, на мгновение смытые в небытие, вдруг вспыхивали вновь. Картинка за картинкой; пугающая тяжесть и легкость, смешавшиеся воедино. Дикая, необузданная сила. Отбросив перо, потревожив пламя горящей на столе лампады, он мял кончиками пальцев губы; очередной порыв был подавлен нахлынувшим всплеском, а бумаги, немного мятые и пожелтевшие, подхваченные резким жестом, с шуршанием опали на деревянный пол. Вокруг лишь тишина и полумрак, скрадываемые приглушенными голосами и редким цокотом копыт за окном. Громко вздохнув и откинувшись на спинку стула, молодой человек прикрыл глаза и постарался перевести дух; с каждой ночью эти помутнения становились все более цепкими. Он терял последние крупицы сил, чтобы противостоять им, и все же, каждый раз нырял снова. И снова… И снова. Ударив ладонями по массивной столешнице, шатен резко поднялся – огонек свечи испуганно дрогнул, но сразу же вернул себе идеальную форму капельки. Оттягивая воротник душной рубашки, юноша поспешно подошел к задернутому плотными гардинами окну и, грубо отбросив тяжелую бордовую ткань, отворил звенящую стеклом деревянную раму. В комнату, объятую светом одной единственной свечи, ворвался прохладный ночной воздух и шум, казавшийся самой отвратительной мелодией для ушей. Там, внизу, сновали толпы: леди и джентльмены даже сейчас не теряли своей горделивости, однако редкие из них, особенно любящие гуляния, могли позволить себе сдержанный смех и выражали свое удовольствие заученными жестами. Бурлящая красками жизнь проходила мимо, и этому одинокому молодому человеку не улыбалось поймать ее в свои объятья. Может, это было ложью, может правдой, но он сам не хотел того, что видел перед собой. Эти цвета были чужды и неестественны. Писатель во всем видел смерть, и лишь в его глазах были живые краски, в груди – дыхание, в пальцах – кажущиеся волшебными силы. Отойдя на шаг, он вытер ладонью стекающие по щеке капли; от тянущегося из окна воздуха, пропитанного осенней ночью, по коже заметалась мелкая дрожь, до одури неприятная и нервирующая. Бумаги, разбросанные по полу, тихо шуршали, напоминая о себе и призывая вернуться в их абсолютную власть. Глядя на них, Кюхён думал, что огонь – самое удачное завершение их с момента создания больного существования. Кюхён был болен, его сердце и руки тоже. Тихий скрип. - Почему ты не спишь? - Я, кажется, просил тебя: прежде чем войти, спрашивай разрешения, - шипя сквозь зубы, выдавил юноша из себя. Опершись вытянутыми руками на темную столешницу, местами поцарапанную и испорченную каплями чернил, он шумно выдохнул и опустил голову. - Прости, - притихла девушка, устремляя скрытый ресницами взгляд на устеленный исписанными листами пол. Не посчитав нужным ответить, шатен прошел в другой конец комнаты и устало опустился на одно из кресел. Приняв его молчание как позволение войти, темноволосая, мягко ступая носочками туфель и держась пальцами за широкую черную косу, шуршала юбкой домашнего платья. - Я тоже никак не засну. Шумно, - обернувшись на распахнутое окно, сказала она. Между ними повисла морозная тишина. Не услышав голоса брата даже спустя несколько минут, девушка, не владея собой, склонилась над ним, взяла его холодные ладони в свои, теплые, и взмолилась большими влажными глазами. - Ну, что с тобой, что? – сбивчиво бормотала Виктория, сжимая пальцы все сильнее и сильнее с каждым словом. – Скажи, что с тобой?.. - Отпусти, - мотнув головой, тихо бросил Кюхён и, пытаясь избежать чужих рук, рывком поднялся с кресла. Не оглядываясь покинул комнату. Он давно поймал себя на чувстве отвращения ко всему, что его окружает. Бурлящее, клокочущее внутри море было густым, нечистым. И сестра не была виновата в том, что ее младший брат столь сильно обозлился на мир, который она сама так беззаветно любит… Кюхён возненавидел все вокруг, предпочтя лучам солнца огонек маленькой свечи. Ступеньки скрипели уже не первый год: этот дом старел быстрее, чем улицы приобретали свежесть. Ковры заглушали торопливые шаги, приближающие момент очередного вспыльчивого побега от действительности; даже среди людей, там, в толпе, Кюхён будет наедине с собой до тех пор, пока розовая, местами красная, с голубым, дымка не взовьется над горизонтом. Пробиваясь сквозь мрак коридоров, он отрывал от себя грубые куски воспоминаний. Все пройдет, он все отпустит. Забудет под тяжестью календарных дней. Именно такой ложью он тайно замаливал свое сердце остановиться. * * * Дни сменялись один другим. Время пролетало настолько незаметно, что будто сутки проходили, а не недели и месяцы. Дневное жаркое солнце постепенно утрачивало свою власть, деревья стремительно желтели, рыжели и краснели – аллеи, мощеные тротуары, все было устелено толстыми лиственными коврами. Морозный ветер высказывал свои первые права на владение городом. Имея привычку не застегивать пальто, Кюхён шел домой с пустыми руками: этот поход в местную редакцию был не таким безуспешным. Нет, однозначного ответа он не получил, но возможность наконец утвердить себя как писателя у него появилась - хоть какая-то крупица надежды после многих лет неудач, ведь те времена, когда у него было то, что изгоняло горечь, юноша почти забыл. Пробежавшие мимо дети-оборванцы чуть не сбили молодого человека с ног. Обернувшись, взглянув на веселых мальчишек, радостно кричащих друг на друга, шатен тихо хмыкнул: противоречивые чувства зароились где-то на уровне горла, вырвавшись наружу странным звуком. Навстречу мальчишка шли безразличные мистеры и мисс, такие строгие и интеллигентные – совсем серые на фоне беззаботности и яркости улыбок. Дикий контраст, умертвляющий все вокруг, кроме маленьких детей из бедных трущоб, владеющих куда большим богатством, чем состояние всех графов вместе взятых. Их богатство просто-напросто не имело цены. Придя в себя, Кюхён лениво развернулся и неторопливым шагом направился домой. В свои двадцать три он жил с родителями и старшей сестрой, еще незамужней, но уже помолвленной. Она была на три года старше брата, улыбчивой и любящей затяжные беседы на различные темы. Порой окружающие думали, что Виктория несколько невоспитанна, шумна и бестактна, но так казалось лишь тем, кто не знал ее. Кюхён видел ее доброй и ласковой девушкой, выросшей в строгости, но не утратившей при этом эмоциональных струн в душе. Да, она может быть надоедливой и беспардонной, но… От размышлений его оторвал цокот копыт и скрип проехавшей мимо брички, напугавший сердце, заколотившееся в громкой силой, отдающейся в ушах. Он с детства боялся лошадей и любого транспорта. Безликие дома, окружавшие со всех сторон, давили и заставляли ощущать тесноту; да, свобода, скажет любой другой, но этот город для Кюхёна сродни клетке с несгибаемыми прутьями. Дух ожесточенно рвался наружу, заключенный в тяжком теле стен и свинцового неба. Остановившись напротив кондитерской лавки, откуда вились сладостные ароматы выпечки, молодой писатель задумчиво склонил голову набок, а затем, практически не раздумывая, вошел внутрь, едва не столкнувшись плечом к плечу со строгой леди с зонтиком. Неожиданная мысль внесла новый пункт в его сегодняшнее расписание: ему хотелось извиниться перед Викторией, и иного способа сделать это писатель не знал. Кюхён не любил находиться в родном доме, достаточно скромном, но не таком бедном, как кажется на первый взгляд - его семья имела долгую историю, тянущуюся на протяжении нескольких столетий. Дом был неуютным, будто чужим с тех пор, как сознание юноши без остатка поглотило письмо. Целый мир скопился в комнате с задернутыми окнами, засыпая на день в мягком кресле и просыпаясь с первыми опускающимися с неба сумерками. - Я заварю чаю, - кряхтя, произнесла пожилая гувернантка с красиво убранными серебристыми волосами и морщинистым смуглым лицом. Она жила в этом доме еще с тех времен, когда Кюхён был ребенком. Именно она научила его грамоте и привила любовь к поэзии. Кюхён любил ее всей душой, но так редко говорил об этом. Однако был уверен, что престарелая нянечка чувствовала это без слов. Виктория оказалась здесь гораздо позже, но и ее женщина полюбила как родную, потому сейчас в глазах старушки читалась гордость за когда-то девочку, а теперь уже взрослую девушку, не потерявшую себя под давлением титула избранника. - Я сама, тетушка, - мягко улыбнувшись, попросила Виктория старушку. От чистейшей сердечной доброты сестры даже самому Кюхёну стало легче на душе. Устроившись в гостиной, они молча пили красный чай, привезенный из-за границы и подаренный кем-то из старых знакомых отца. Из окон лился бледный дневной свет, делающий лицо девушки болезненно-огорченным. Разговор не клеился, что нисколько не удивляло самого Кюхёна и стесняло Викторию. Ей было тяжело видеть пропасть между собой и братом, и каждый раз, когда им приходилось оставаться наедине, это было для нее волнительно. - Донхэ приглашает тебя и родителей на званый вечер. В субботу, - начала она, отнимая кромку фарфоровой белой чашки от губ. Темноволосая часто держала ее не так, как подобает, но, по обыкновению, в семейном кругу. – Должно быть, тебя это беспокоит, – видя тень, скользнувшую во взгляде младшего, встрепенулась она, чуть не расплескав горячий чай. Молча глядя в исходящую рябью от дрожи красную воду и не видя отражения, Кюхён приоткрыл было губы, чтобы что-то ответить, но не произнес ни звука. Он был изможден – когда тело полно жизни, разум настойчиво утягивал его ниже, в непроглядную пропасть. - Но я хотела бы, чтобы ты там был, - отставив чашку на старый, но все еще крепкий столик, и отдернув складки темно-синего платья, сказала Виктория. – Ты мой брат. Сжав челюсти, шатен медленно поднял взгляд. - Пожалуйста, не надо, - едва слышно попросила старшая, желая протянуть руку к сжавшейся ладони младшего, но отдернув себя. – Я устала от этого, - отвернувшись, завершила Виктория и смолкла. Он никогда не считал ее родной и не будет считать, как бы она ни старалась убедить его в обратном. «Родство – не только кровь, - говорила девушка. – Родными можно стать, не имея общей родословной». И продолжала настойчиво это доказывать, вызывая бурю диких эмоций и чувств, которые не давали потаенному голосу ответить правдой на ее слова. Но как же Кюхён был упрям и импульсивен… - Я буду, - так и не допив чай и не притронувшись к принесенному им же щербету, бросил он, поднимаясь с кресла и стремительно сбегая к себе. Оставляя смятенную, огорченно-радостную сестру в полном одиночестве. Запершись у себя, лежа на неопрятно смятой постели, Кюхён переводил дыхание и стирал пошатнувшие его сознание эмоции. То обжигало, словно каленым железом, то обливало холодной водой со льдом. Собственные чувства для него были болезненны и мучительны… Поджав колени ближе к груди, закрыв лицо сложенными перед ним руками, он закрыл глаза, погружая свой слух в абсолютную тишину. Юноша мог не покидать своей комнаты на протяжении целого дня – ему было безразлично, что происходит вокруг, и теперь стало безразлично и то, что происходит с ним самим. Лишь ночью в нем пробуждалось, вместе с первыми выглянувшими из-за призрачных облаков звездами, желание пожить еще чуть-чуть. Ведь он еще так молод… Язычок пламени огибает бумажный лист, сжигает начертанные на нем слова. Дымок застилает сознание белесой пеленой, а виски, до того изнывающие тупой болью, отпускает – становится легче. «Как же я тебя ненавижу, - глядя на постепенно истлевающие строки, внутренне стонал он. – Ненавижу. Ненавижу…». Брошенный на столешницу лист сжимается, по краям белеет и рассыпается. Над головой вьется полупрозрачный туман, а взволнованные голоса из коридора становятся все громче. Кюхён будто наяву чувствовал, как пламя обжигает кожу, распаляет, проникает под нее и вспыхивает все сильнее и сильнее с каждым вдохом. Разгорается. Как же он хотел вновь окунуться в опасные объятья, исчерпывающие дотла, хотя бы раз… Хотя бы на один короткий миг, что спасет от одолевающего пальцы и перо сумасшествия. Или разожжет его с новой, необратимой силой.