Трудно быть хулиганкой

      Откровенно говоря, директор Макаров был доволен всем, что творилось в стенах его академии за этот месяц. Закостенелое общество детишек буржуев наконец расшевелилось и перестало реагировать на все как желе — ткни в него палкой, а оно лишь отпружинит, а не примет новую форму. А как ожила малышка Эльза! Ее попытки приструнить Люси были настолько же серьезны, насколько бесполезны. Маленькой проказнице закон не писан, к тому же он сам потворствовал этому.       Академии нужны перемены. А ему приемник. Тот, кто сможет смело вести ее в новое время, успевать за постоянной сменой ветра и просто уметь приспосабливаться.       Поэтому это станет финальной проверкой для малышки Эльзы, за которой Макаров всегда присматривал. Она должна понять, что не всегда правила — панацея. Во всем должна быть доля сумасбродности, безумства, экспромта, безрассудства, в конце концов. Жить по плану, всегда просчитывая свой каждый шаг наперед, невозможно. В один миг весь план может полететь коту под хвост и никакие манипуляции не спасут. Строить нужно не карточный домик, а бетонный фундамент, в центре которого будет мечта-цель. И не важно, какими путями ты к ней идешь. Через самое дно, по головам, получаешь свыше… Главное, чтобы было во всем этом доля импровизации, не позволяющей скатиться в рутину.       А Скарлет в ней погрязла. Поэтому мужчина был благодарен Люси, что стала камнем, кинутым в спокойную гладь озера. Пошли круги по воде, поднялась волна, появилась реакция. Наступили перемены. И он, старик, положивший всю жизнь на то, чтобы вдохнуть жизнь в это место, может наблюдать его перерождение. И начало пути нового директора.       Макаров отвлекся от созерцания пейзажа за окном и посмотрел на фотографию в старой потертой рамке, всегда стоявшую на его столе и бесконечно радовавшую глаз. Внук, только поступивший на первый курс, но уже с вечно недовольным лицом, и он, уже такой маленький и постаревший, пытающийся удержать за руку и заставить повернуться лицом к камере. От воспоминания об этом свербило где-то глубоко внутри, и сердце сжималось до боли. В то время внук упорно искал самостоятельности и невыносимо быстро отдалялся от него. Становился взрослым, которому никто не может указывать. Делал первые шаги в своем деле. Макаров был против, ругался, ссорился с ним, пытался что-то доказать, привязать к академии, внушить, что тот следующий директор. И забыл, что был таким же несносным юнцом, что искал свой собственный путь.       И через год таких отношений они перестали общаться вообще. Внук ушел из его жизни. Перевелся на заочное обучение, погряз в бумажной волоките, которая всегда сопровождает любое новое дело. Строил свою жизнь сам. Создавал свою империю. Отрекся от деда, что отказывался принимать его таким, какой есть.       Это было больно. Последний член семьи покинул его и оставил наедине с одиночеством. Искать успокоения в работе, как раньше, не получалось. Макаров, вечно веселый директор-балагур, постарел за один день на десять лет. Заперся в кабинете, скинул работу на учителей и заместителей и потерянно пересматривал старый альбом, где они были вместе, где внук заливисто смеялся, где катался на его плечах и кричал восторженное: «Деда!».       Он был мертв семь долгих лет. Не видел его вживую, не слышал его голоса не по телевидению, не знал, как у него дела и хорошо ли он кушает и спит. Они не общались бесконечные семь лет.       А потом он позвонил. Первым протянул руку, первым сказал: «Дед, может, хватит?». Первым вернулся. Макаров ожил — жизнь снова засияла красками — и поклялся, что никогда не будет заставлять кого-то поступать согласно своей придури. Теперь он знал, что строить планы и пытаться заставить других действовать согласно им — наиглупейшая вещь в мире. И был рад, что его внук намного смелей его самого, не смогшего сделать первый шаг к примирению.       Осталось научить этому малышку Эльзу и можно с легкой душой уходить на покой.       Аппаратный телефон залился приятной трелью. Макаров, не глядя на дисплей, ответил.       — Привет, деда, — внутри разливалось тепло.       Лаксас звонил деду часто. По делу, просто так, рассказать смешной случай, имевший место быть в его клубе, пожаловаться на наглых учеников. И безумно жалел об упущенных годах, что провел лелея свою обиду и гордость. Какой от них толк, если ты один, а душу тянет грубая пустота?       И продолжал бы он в том же духе, подпитывая свои горести и поглаживая гордость, нашептывающую, что он взрослый и сам справится. Что ему никто не нужен. Если бы не один блондинистый ежик, ворвавшийся в клуб и заявивший, что хочет и будет у них танцевать. Она выразила это ультимативно, грубо. Цепляюще. Обиженный маленький одинокий ребенок, который жаждет внимания и одобрения. Лаксас увидел себя со стороны. И ужаснулся.       Люси была мелкой копией его, что также постоянно пререкался со всеми, пытаясь доказать свою важность в этом возрасте. Что он взрослый и независимый. А получилось так, как получилось — вокруг куча людей, которые поддерживают его, а он их и близко не подпускает. Ведь где-то там сидит его дед в одиночестве, и ни один из них не делает первый шаг. Два сапога пара.       Люси буянила, показывала свой паскудный на тот момент характер, пыталась строить их, доказывала свою важность. Ребенок, что разучился жить нормально. Тот шанс, что он дал ей, желая посмотреть, что из этого получится, вышел ему боком. Все, что она вытворяла, носило гротескный характер, отражало его как в кривом гиперболизированном зеркале.       Мужчине было противно от самого себя.       А потом Кана ее споила. Случайно, конечно, но факта это не отменяло. И Люси рассказала о своей семье, точней о тех останках, что от нее остались. В красках, подробностях, не скупясь на эпитеты и не оборачивая в красивую обложку. Проявления его жалости пришлось замазывать тональным кремом еще две недели — удар у нее был поставлен на отлично.       В подкорку памяти навсегда въелись ее слова.       — У тебя есть дед. Он тебя любит любым. Он не винит тебя в том, чего ты даже не совершал. Он не считает тебя убийцей. Ты навсегда останешься для него ребенком, как бы ты это не отрицал. И он наверняка волнуется о тебе. Думает, все ли хорошо с тобой, не забываешь ли ты отдыхать, правильно ли ты питаешься. Как у тебя на личном фронте, какие люди тебя окружают, да и вообще он просто был бы рад услышать, что ты делал, даже если это банальная рутина. А ты ведешь себя, как последний идиот на земле. Гордость? Обида? Какой от них толк, если ты один-одинешенек, и никто не погладит тебя по голове, не обнимет, не скажет, что будет на твоей стороне несмотря ни на что. Просто, черт побери, чувствовать, что за твоей спиной всегда кто-то есть. И если что-то случится, он заслонит тебя, примет весь удар на себя, а потом улыбнется легко и свободно. Ведь ты его семья, как он может тебя бросить?       Мой отец бросил меня в восемь. Забыл обо мне, отдариваясь ненужными побрякушками и общаясь только по записи. Я его видела раз в год, не считая тех моментов, когда учителя совсем доставали его, и он шел посмотреть на мои успехи. Молчал и уходил. Он ни разу, ни разу не похвалил меня, не сказал, что я умница, и какая у него отличная дочь. Он молчал. Ему все равно на меня. Меня не существует для него. Чтобы я не делала, он просто откупался, сорил деньгами, и я могла начинать сначала делать все, что угодно. А ты, ты…       Лакс не знал, кто рассказал ей о его отношениях с дедом. Может, та же Кана, которая намного легче сходилась с людьми и определяла, свой человек или нет. Может, еще кто. Но Люси захлебывалась словами, горечью, что их пропитывала, торопилась сказать все, что вертелось в голове. Показать, насколько сильно он ошибся и как ему повезло с родителем. Макаров ведь заменил ему всех. Глаза ее были на мокром месте, но она так не проронила и слезинки. Он впервые видел, чтобы ребенок был сиротой при живом родителе. И этот ребенок был намного сильней его самого. Переборол, переварил это и научился так жить.       Она этим монологом ударила его под дых и заставила переосмыслить все, что он творил последние семь лет. Как смотрел на телефон, ожидая, что он вот-вот разразится звонком и дед скажет хоть что-либо, главное услышать голос. Как заваливался в академию на сессию, но всегда, всегда-всегда обходил десятой дорогой кабинет директора, боясь. Чего только боялся? Как сердце сжималось, когда он слышал от нередких гостей — учеников — что директор вообще не появляется нигде, а сидит, запершись в кабинете. И продолжал молчать. Он же взрослый, такое бывает, что родственники не общаются. Но продолжал ловить обрывки новостей.       Он был таким самоуверенным глупцом.       На следующий день он впервые за семь лет набрал такой знакомый номер и больше никогда не прекращал этого делать.       Сейчас это все казалось таким далеким и словно произошедшим не с ним. Кана, его Громовержцы, куча народа, что постоянно ошивается рядом с ним и всегда помогала — они все стали его семьей. И все благодаря одному маленькому одинокому ребенку, которого он тоже внес в этот список.       И из-за которого ему пришлось изрядно понервничать, когда с ее телефона позвонил незнакомый парень и попросил забрать из больницы. Лаксасу хотелось отлупить ее ремнем и провести часовую лекцию, но оставалось только привезти, уложить спать и оставить приглядывать за ней Кану.       За этот месяц она еще больше оживилась. Глаза блестели, когда она рассказывала об очередной пикировке с малышкой Эльзой или Казановой — Греем, которого почему-то отказывалась называть по имени, активно жестикулировала и даже рассказывала по ролям.       — И я такая говорю ему: «Ты просто очарователен». Как он на меня посмотрел, это было нечто. И так наивно решил ответить мне грубостью: «Увы, не могу сказать о тебе того же». А я стою и улыбаюсь, ресничками хлопаю. Общественность улюлюкает и ждет реакции. И я не заставляю их долго ждать: «Ну тогда сделай как я. Соври». Ками-сама, какая у него непередаваемая реакция была: глаза выпучил, всю воинственность растерял, словно потерялся. Вроде и отыграться хочет, а вроде и понимает, что опять проиграл. Ушел, так и ничего не сказав.       Люси смеется, все смеются, а Лаксас понимает, что это ведь то самое. И сколько бы этот ребенок не отрицал, потом она обязательно все поймет.       Мужчина осматривает свои владения, усмехается, видя крадущегося через толпу Нацу Драгнила, и мельком бросает взгляд на неприметную дверь позади Миры. Комната отдыха на случай, если кто устанет, или не захочет покидать рабочее место, чем часто грешила Альберона. Женщина никогда не отказывалась от двух вещей: выпить и поработать. И предпочитала их даже совмещать. Никто в клубе не мог ее перепить. При этом она умудрялась оставаться на вид трезвой и вполне справлялась со своими обязанностями. Вот и сейчас она обитала там, присматривая за перенапрягшейся Люси, которую ожидала выволочка от всех, кто успеет до нее добраться, пока та не сбежит.       Дверь открылась, из-за нее выглянула Кана, осмотрела зал и вышла. Обошла стойку, плюхнулась на стул и приняла протянутый Мирой коктейль. Лакс, давая женщине время выпить, спокойно смотрел на нее, не задавая вопросов.       — Иногда мне кажется, что Люси так и не привыкла, что у нее есть мы, — с грустью заметила она, подставляя стакан для новой порции. — Но потом эта мысль быстро отступает. В принципе все в порядке, простое переутомление наложилось на сотрясение, и в итоге она потеряла сознание. Раньше бы она просто осталась отсыпаться, а сейчас почему-то решила, что обязана нагрянуть в академию. И где был ее здравый смысл при таком решении? — громко воскликнула женщина, но музыку ей перекричать не удалось. И Лаксас вполне понимал и разделял ее беспокойство. О детях надо заботиться, даже если они сами против этого.       Кана бесконечно беспокоилась о Люси. Этот ребенок прочно поселился в ее сердце и покидать его совершенно не собирался. Поэтому сейчас она даже и не знала, что делать — отругать ее или молча ухаживать, даря свою поддержку.       Потому что Кана в этом возрасте только училась доверять окружающим ее людям.       Ее мама умерла, когда она была еще малышкой, а отец скрылся в неизвестном направлении еще до ее рождения. Так она и оказалась в детском доме, где каждый сам за себя. Там и научилась выживать несмотря ни на что. И то, что сейчас она живет нормальной жизнью, не обозлившись на весь мир, истинное чудо. Ведь ей удалось оставить все свои грустные воспоминания в прошлом, почерпнув из них исключительно радостные моменты и бесценный опыт.       И самым лучшим ее воспоминанием была встреча с одним наглым блондином, что и вывел ее в мир из ее клетки.       Ей было шестнадцать лет, когда одним темным-темным вечером она повстречала Лаксаса Дреяра, который принял ее за ночную бабочку. Ведь уже тогда Кана строго придерживалась своего стиля: верх — бюстгальтер от купальника, низ — бриджи. И этот самый Лаксас Дреяр пригласил ее работать в свое только открытое заведение, что он гордо называл клубом. Танцовщицей. А потом он долго ругался, когда ему прилетело коленкой в пах за такое постыдное приглашение.       Так и познакомились.       В то время они оба были сломанными куклами, что лишились своей опоры. Кана видела надлом в нем. Как тут не научишься видеть, когда желания воспитателей нужно читать по одному взгляду, чтобы не получить наказания. Сама же она совершенно не знала, чем займется в жизни, когда ее погонят из детдома. Приближался возраст, когда они все должны были уходить в большой мир. А ей абсолютно ничего не хотелось. Она не могла получить образование — откуда у сироты взяться такой огромной сумме на обучение. У нее не было особых талантов, как говорили все окружающие. Только яркая внешность, доставшаяся от матери.       И не было никого, кто бы протянул руку и вытащил ее из этого царства тьмы, дал цель для существования.       Поэтому, когда она второй раз услышала такое предложения от Дреяра, то согласилась, поправ свою гордость. Это был хоть какой-то выход. Она досрочно освободилась от пут воспитателей и ушла во взрослую жизнь. Так и началось их сотрудничество. Мужчина, тогда еще только парень, делающий первые шаги в мире бизнеса, дал ей дом, место работы и цель. Она никогда не забудет его слова:       — Кана, ты красивая, но ты не безмозглая кукла. Перестань хоронить себя заживо. Открой глаза, живи! То, что ты начинаешь с самых низов, не значит, что ты там и останешься. Карабкайся, карабкайся вверх, я ведь вижу, что ты это можешь, но почему-то не делаешь. Пусть я и кажусь тебе тираном или вообще бездушной машиной, но я тоже человек. И если тебе понадобится помощь — я помогу. Я никогда не оставляю своих людей.       Это был тот самый мотивирующий пинок, глоток воздуха, что освободил ее от собственных рамок, в которые она себя загнала.       И Альберона и правда начала жить. Быстро поднялась с танцовщицы до наставника новых девочек, да так и осталась на этой ступени. Ей нравилось танцевать, но вот сальные взгляды некоторых посетителей выводили ее из себя, что хотелось проехаться по их роже подносом. Поэтому она стала хореографом. На накопленные деньги прошла курсы подготовки, взяла уроки у опытных мэтров, подтянула собственную технику. И стала незаменимым работником, который очень редко покидал стены клуба. Кана утонула в своей работе, и это ей безумно нравилось.       А потом в их жизни появился белокурый дьяволенок, с только проклевывающимися рожками, который не то что не принимал протянутые руки, а отбивался от них всеми конечностями.       — Держите меня семеро, иначе я нагну ее и отхожу ремнем, — Кана гасила нервозность и лечила расшатанные нервы алкоголем. Люси Хартфилия, невероятный талант и мерзопакостный характер в одном флаконе, выпивала из нее все соки. Но Кана видела, что скрывается за напускной дерзостью и хамством. Маленький плачущий ребенок, не видящий света, которому никто не подал руки. И женщина собиралась стать тем же, кем стал для нее Лаксас, быть той самой путеводной нитью и вывести из мрака одиночества.       А их стычки на почве постановок стоило записывать и цитировать. Мира сочувственно смотрела и молчала, не забывая подливать в бокал новую порцию вина. Громовержцы, которых ураган имени Люси тоже не обошел стороной, подпирали стенку рядом. И только Лаксас был подозрительно задумчивым, бросал на нее странные взгляды.       — А не слишком ли ты для этого стара, Кана? — рядом возникла бесстыжая мордашка обсуждаемой особы, что дерзко улыбалась.       — Думала, что ты исчерпала весь запас своей глупости, но ты не перестаешь меня удивлять, — Альберона отвечала устало.       — Мозги не брови, если нет — не нарисуешь, — парировала девчонка, сверкая. Она в отличие от всех в этом зале не пользовалась и каплей косметики.       На эту оторву не было никакой управы. И так продолжалось изо дня в день, пока Мира по ошибке — гениальная сиюминутная импровизация в исполнении Каны Альбероны — не перепутала сок для запыхавшейся после тренировки Люси и настоявшееся вино для женщины. Кто же знал, что девушка себя совершенно не контролирует, когда выпьет?       Полился экспрессивный горький рассказ о руинах ее семьи. Это и стало отправной точкой для их сближения. Пусть потом Люси избегала их некоторое время, стыдясь своей откровенности, но в конечном счете остановилась и приняла протянутую руку. Она стала частью их клубной семьи, которая еще больше сблизилась, когда и Лаксас снял с себя груз обиды на деда.       И сейчас каждый из них беспокоился о ней, разрываясь между желанием отшлепать и прижать к груди и помочь, чем может.       Кана тепло улыбалась в бокал. Вот такая они странная семья.