***
Небеса уливаются кровью заката, и мне почему-то вспоминаются погибшие трибуты. Интересно, где они сейчас? Наверное, стали звездочками и скоро засверкают на небосводе. Птицы умолкают. Солнце уже зашло за горизонт, еще чуть — и совсем стемнеет. Деревья шуршат листвой на ветру; наверное, поют друг другу колыбельные. Звук такой приятный, расслабляющий. И ветер пахнет лесом, веет свежестью. Но от всего этого становится жутко, когда вспоминаешь, что ты на арене. Мы с Рутой сидим на вершине холма под косматым деревом и уплетаем маленькие желтые ягоды. Если честно, они уже поперек горла стоят, но кроме этих ягод у нас ничего нет. С едой нам не везет, впрочем, с питьем тоже. На водоем мы так и не наткнулись, хотя особо-то и не искали его. Мы стараемся не очень-то блуждать по арене. Потому что я все еще надеюсь, что найду Пита. Вернее, что он найдет меня. Я рассказала Руте про своего напарника. Все-все рассказала. Моя союзница с завистью вздохнула, и мне стало ее жалко. Я пообещала ей, что она не пропадет. Пита хватит на нас обеих. Он сможет защитить нас. Он не даст нам плакать, не даст голодать. Я точно это знаю. Команда из нас троих выйдет просто отличная. Надо лишь немножечко подождать. Только вот ждать — это как раз самое ужасное. Прошло два игровых дня. Два дня, а столько всего случилось. Именно поэтому мне, наверное, кажется, что прошла целая игровая вечность. Я успела узнать, каково это — потерять друга. Это больно. Правда, несколько лет назад я уже испытывала подобное: я потеряла отца. Да, Пит погиб лишь во сне, но кто гарантирует, что этого не случится наяву, как с папой? Еще я успела найти союзницу. Невероятно — в первый же день! Думаю, мне повезло. С Рутой я знакома только сутки, но уже не представляю, как справлялась бы без нее. И страх рядом с союзницей меркнет, и хочется шутить. Правда, все же какая-то кроха сомнения и недоверия копошится, ерзает где-то там, во мне, но я уверена, что скоро от нее не останется и следа. Рута не похожа на обманщицу. Рута не похожа на убийцу. Вот бы у меня была такая подруга там, дома, в Двенадцатом. А не здесь, где рано или поздно нам обеим придется… Нет, я не буду думать об этом. Я постараюсь не думать. Какая разница, что будет? Я должна быть в том, что есть. — Сейчас будут объявлять погибших, — с тревогой говорит Рута, когда где-то вдалеке начинает звучать гимн Капитолия. Он постепенно разрастается и вскоре оказывается совсем рядом. Сегодня погибло двое. Мы слышали два пушечных выстрела: утром и ближе к вечеру. Мысль, что среди погибших есть мой напарник, заставляет меня ежиться от ужаса. Я перестаю жевать ягоды и подвигаюсь ближе к Руте. — Все обойдется, — шепчет та. Рута оказывается права. На этот раз все обошлось. Из игр выбыли мальчик из Седьмого и девочка из Восьмого. Все остальные пока живы. И Пит тоже. Удивительно, как быстро исчезла из игр половина трибутов. Вчера только нас было двадцать четыре, а сегодня уже двенадцать. Завтра станет еще меньше, а потом еще, и еще… Рута тянет меня за рукав. — Прим, нам нужно уходить. Темнеет. Я молча беру свой беленький чемоданчик и встаю. Рута собирает остатки ягод, кладет их в карман, взъерошивает траву, заметая следы нашего пребывания здесь, и мы двигаемся в путь. Мы долго блуждаем по лесу в поисках ночлега. Я никак не могу вспомнить, в какой стороне находится та самая яма, в которой я ночевала вчера, а другие хорошие места никак не хотят находиться. — Может, попробуем влезть на дерево? — совсем умотавшись, предлагаю я не без сомнения. Рута пожимает плечами: — Рука все еще болит, но я могу попытаться. А ты сможешь? Конечно, я не уверена, что смогу. Но попытка — это ведь не пытка. Стиснув зубы, я прогоняю из головы свой первый кошмар про арену. У меня болит рука, я лезу на дерево. Падаю. Профи. Пушка. — Попробую, — сглатывая ком, говорю я. Мы кряхтим, ругаемся, падаем, но наконец-таки общими усилиями забираемся на дерево и усаживаемся на ветках метрах в трех от земли. С непривычки у меня кружится голова, но головокружение проходит очень быстро. Однако страх я еще не преодолела. Я не могу смотреть ни вниз, ни вверх. Я смотрю только на Руту. Она совсем не боится высоты. Ловко прыгает с ветки на ветку, как белочка, только прижимает больную руку к груди, чтоб случайно не задеть ею сук. Когда я спрашиваю Руту, как ей это удается, она ничего не отвечает, лишь смущенно улыбается. Оказалось, у Руты есть веревка. А еще фляга (жаль, пустая) и кусок пленки. — Я взяла это у Рога, — поясняет она. — Только вещи абсолютно бесполезные. Рута ошибается. Я точно знаю, что на арене нет и не может быть ничего бесполезного. То, что удалось утащить с Рога, обязательно пригодится. Нужно только знать, как использовать тот или иной предмет. Возможно, пленка и пустая фляга пока и вправду нам не нужны, но вот веревка оказалась как раз кстати. Я привязываю нас с Рутой к стволу, используя самый прочный узел из тех, какие умею вязать. Вроде бы, получилось неплохо. — Ну вот, теперь мы не свалимся, — с уверенностью говорит Рута, рассматривая кроны деревьев. — Очень на это надеюсь, — скептически бурчу я. Ближе к ночи становится совсем холодно. Я натягиваю капюшон, вытягиваю рукава куртки так, чтобы те закрывали всю кисть полностью, и кладу голову на ближайшую ветку. Мне предстоит так спать. Поначалу это кажется невообразимым, но уже через полчаса я приспосабливаюсь, даже становится комфортно. Мешает только обжигающий ледяной ветер. Я почти забываюсь сном, когда союзница толкает меня в бок. — Что такое? — сонно спрашиваю я. А в голове уже стаями носятся самые ужасные мысли. Рута испускает расстроенно-нервный вздох и поднимает на меня глаза. — Мама всегда пела мне колыбельные перед сном. — Мне пела сестра. — Чувствую укол воспоминаний. — А в Капитолии Пит. — Как ты думаешь, он скоро нас найдет? — немножко помолчав, спрашивает Рута. — Твой Пит? Я прикусываю губу, представляя, что распорядители сейчас просматривают записи и смеются, а потом закидывают Пита куда-нибудь в другой угол арены, специально уводя от нас. — Скоро, — говорю я так твердо, как только могу. — Очень скоро. Рута улыбается и, устраиваясь поудобнее, кладет свою курчавую голову на соседнюю ветку. — Хорошо. Мы спим до самого утра, так как изрядно набегались за день. Правда, прежде чем уснуть я еще около часа размышляю о своей судьбе и прочих вещах, которые вечно лезут в голову, мешая попасть в светлое царство снов. Утром нас будит птичий крик; думаю, если б не он, мы проспали бы вечность. Я аккуратно развязываю узел (естественно, не без усилий), распутываю веревку; сначала с дерева слезает Рута, а потом, с ее помощью, я. Вот он — новый день. Третий день игр. Сама удивляюсь, как я смогла продержаться здесь все это время. Да еще и не попасться никому. Помню, папа раньше всегда говорил мне: «Новый день — новые радости». Даже в Дистрикте-12 эта фраза звучала как абсурд. Какие там могут быть радости? Особенно в нашей семье. Даже тогда я не верила в эти слова. Что уж говорить об играх. Новый день — новые ужасы. Да, впереди у нас очередные ужасы арены. За три дня еще не случилось ничего такого, что могло бы привлечь публику. Простые банальные убийства. Нет, распорядители этого так не оставят. Держу пари, уже сегодня что-нибудь да произойдет. Я чувствую. Не знаю, как, но чувствую. И это что-то случится, прежде всего, со мной. — Я кушать хочу, — вдруг жалуется Рута, потирая пустой живот. Я киваю ей в ответ, мол, я тоже умираю с голода. — Была бы у меня рогатка, — вздыхает моя союзница. — Я бы птичку какую подстрелила. При слове «рогатка» я нехотя вспоминаю свое показательное выступление и ежусь. Но тут же эти воспоминания смывает волной других: я уплетаю теплую булку хлеба, сидя за столом. Корочка хрустящая, поджаристая. Рядом Китнисс и мама. Все, что нужно для счастья — кусок хлеба и родные люди рядом. А вот Рута, кстати, смогла бы. Смогла бы птичку подстрелить. Я видела ее стрельбу на тренировках. Во всяком случае, у нее выходило лучше, чем у меня. Мы бесцельно бродим по лесу до самого обеда, впрочем, как обычно; иногда нам на пути встречаются съедобные коренья, и мы принимаемся жадно жевать их. Голод, который с каждым часом становится все страшнее, кружит голову, и я даже начинаю бояться, что могу совсем обезуметь и ненароком слопать Руту. От жажды тоже необъяснимо дурно. Она заставляет мечтать о дожде, но мечта эта, — я точно знаю — неисполнима. Жара принуждает нас снять куртки и даже подогнуть штанины, но и это не спасает. Волосы мои, похожие на солому — грязные и сухие, паклями торчат в разные стороны, липнут ко лбу и шее. Тело чешется от грязи и пота, пощипывает под коленями и подмышками. Мне бы искупаться. И покушать, попить воды. Мне бы выспаться, как следует, не на дереве, а в кровати. Мне бы маму увидеть. Обнять бы сестру. Мне бы домой вернуться, но, увы, все это невозможно. Но все же, на крайний случай — мне бы дождя! Я прикасаюсь к броши и тихо-тихо, так, чтобы Рута не слышала, шепчу: — Помоги найти воды! В эту же секунду понимаю, что я полная дура. Может, мне пора действовать самой, а не молиться какой-то финтифлюшке? — Прим, ты слышишь? — вдруг оживленно спрашивает Рута, всматриваясь куда-то вдаль. А потом зажимает рот ладонью с таким испугом, словно только что обругала вслух президента Панема. Я мотаю головой. — А что я должна слышать? Рута прикладывает указательный палец к губам, призывая меня к тишине, и ступает вперед. Осторожно-преосторожно, стараясь не тревожить ветки и листья. У нее это выходит, не то, что у меня. Я иду как слоняра, хотя изо всех сил пытаюсь не шуметь. Проходит от силы секунд пятнадцать, но я не выдерживаю и повторяю: — Что я должна слышать? Рута ничего не говорит. Да мне уже и не нужно. Я слышу. Все слышу сама. Непоседливые ручьи и струйки, перекликаясь и переплетаясь, обгоняя друг друга и звонко смеясь, мчатся между камней. Шумит поток, стекающий откуда-то свысока. Это «откуда-то» мне не видно — деревья загораживают, мешаются. А воздух какой чистый. Словно пропитан водой. Я вдыхаю его полной грудью, и по телу сразу разливается какое-то блаженное чувство свободы. Это водопад. Мы нашли то, чего нам не хватало. Мы нашли воду. Радость переполняет меня, я готова закричать, готова с разбега плюхнуться в воду, и пусть не умею плавать, и пусть там камни — мне все равно. Я уже выставляю одну ногу вперед, чтобы бежать, но Рута дергает меня за рукав блузы, и это возвращает в реальность. Я поднимаю на нее глаза. — А? Она вновь прикладывает к губам палец; я не понимаю, зачем нам молчать. Я не хочу молчать. Я хочу пить и сейчас же рвану к воде. Я не вижу ничего и никого — передо мной лишь водопад, а во мне только этот приятный шум воды. Он настолько громкий, что теперь я удивляюсь, как умудрилась не услышать его раньше. Нет, я слышала, просто, наверное, не осознала, что это был за шум. Пшшшшшшш, шшшшш, ппппппшшшшш! — Подай мне нож. Пшшшшш, шшшшшш, ппппппшшшшш, бульк! — Возьми сама. Пшшшшш… бульк… — Катон, тебе трудно подать мне нож? — Мне не трудно. Я просто не хочу. Не хочу и не подам. Понятно? — Я ненавижу тебя. — Мне все равно. Я столбенею. И я больше не слышу умиротворяющего шума воды. Он исчез за одно мгновение. Этот звук разрезали напополам, а потом и вовсе вытеснили из моего слуха чужие твердые голоса. — Может быть, вы прекратите? В нос ударяет затхлый запах дыма. Из моей груди готов вырваться кашель, но я вовремя зажимаю рот ладонью. — Марвел, ты-то куда? Жги там свой долбанный костер и не лезь в наши дела! — Вот-вот. Нашел привычку. — Вы можете помолчать хоть секунду?! Я тут, между прочим, пытаюсь сосредоточиться. — Да не тужься! Все равно у тебя ничего не выйдет! Ты же неудачник! Голоса становятся все громче и громче. Все ближе и ближе. Трибуты. Их четверо. Две девушки и два парня. — Может, у тебя лучше выйдет? — обидчиво взвизгивает первый парень. — Может и выйдет, — равнодушно отвечает ему второй. — Я не пробовал. — А ты попробуй. Я не вижу того, что происходит там. Все заслоняют деревья. Но я знаю, кто здесь, знаю, кто они. Знаю, что нам грозит, и чувствую дыхание опасности. Она совсем рядом. Я ощущаю ее почти физически. Вот почему Рута старалась не шуметь и все время прикладывала к губам палец. Вот почему она молчала. Профи. Мы набрели на их лагерь. Мы не выпьем воды. Мы не сделаем ни шагу в сторону водопада. Он принадлежит профи. Здесь все принадлежит им. Я медленно перевожу взгляд на Руту. Моя союзница не выглядит напуганной, не выглядит даже взволнованной. Она сосредоточенна. Губы сжаты в трубочку, руки сложены на груди, одна бровь в изгибе. А в глазах странный огонек. Она что-то задумала. Я заставляю себя сделать шаг назад. Он дается мне с трудом. В горле появляется комок, и меня вдруг начинает тошнить. Катон. Ужасный и беспощадный Катон всего в полусотне метров от меня. А с ним его команда — тигрица-Мирта, прекрасная, но жестокая Диадема и Марвел. Я оказалась в собственном ночном кошмаре. Они прикончат меня. Прикончат прямо сейчас. Теперь им не мешает ничто. — Прим, — шепчет Рута. Нет, даже не шепчет — лишь шевелит губами. Но я слышу ее. — Как насчет воды? Ее странная улыбка пугает меня. Я судорожно пячусь назад, быстро-быстро моргая. Меня поедает страх. — Рута, быстрее, — говорю я, глотая от испуга некоторые гласные. — Уходим! Рута вертит головой и, хватая меня за предплечье, уводит в сторону. — Мы так долго искали воду, а теперь вынуждены просто так сдаться? Меня теребит какое-то странное раздражение. Она что, ненормальная? Это же профи! Да, мы должны сдаться! И мы должны бежать, пока они не услышали нас! — Я не хочу сдаваться, — говорит Рута, так и не дождавшись от меня ответа. — Я хочу пить. Мне хочется накричать на нее. Но тогда нас услышат. А я не хочу, чтобы нас услышали. И поэтому лишь шепчу. Шепчу, как в бреду: — Рута, быстрее! Уходим! — Ты можешь постоять здесь, если боишься. Я лишь наберу воды и вернусь. Комок в горле вдруг вырастает до огромных размеров, и появляется такое ощущение, что меня душат. — Рута, быстрее… — Я мигом, — шепчет моя союзница. — Всего одна фляжка. Они не заметят. — Уходим! — Прим. Я вижу: она серьезно настроена. И мне страшно от этого. Она не понимает, на что идет. Она сошла с ума. Обезумела от жары и от жажды. Профи убьют ее одним махом. Она ведь такая маленькая. А они такие… профи. Я не должна пускать ее. — Мы найдем воду в другом месте, — еле слышно говорю я. — Мы поищем и найдем. Сердце становится тяжелым, как камень. Я ощущаю каждый его удар, и от каждого мне больно. Нижняя часть тела немеет. — А если нет? Прим, мы можем умереть от жажды! А это шанс. Я с трудом гашу в себе странное чувство, состоящее из ярости, шока и страха и выпаливаю: — Лучше умереть от жажды, чем от рук профи. Рута берет меня за руку, зачем-то встряхивает и тут же отпускает. — Не бойся. Все будет в порядке. Обещаю. Я только успеваю моргнуть, а Руты уже рядом нет. Она одним прыжком добралась до лагеря. Я вижу ее: она за деревьями. Такая худенькая, прыткая, как кенгуренок. Такая отважная. Вот кто достоин всеобщего почета и симпатий. Не я. Она. Она сильнее, чем я. И пусть не физически, зато духом — точно. «Я не хочу сдаваться». Моя союзница сражается за жизнь по-настоящему. Она рискует. А я — жалкое подобие трибута. Прозябаю на деревьях, прячусь за спиной ровесницы. Я прошу помощи у брошки (!) и надеюсь лишь на Пита. Я никто. Нет. Я докажу им. Я докажу, что тоже умею быть храброй. Осторожно раздвигаю ветки дрожащими руками, и передо мной предстает весь лагерь профи в его красе. На секунду я даже теряю рассудок. Палатки, стулья, куча тряпья и рюкзаков (наверняка непустых), тьма оружия: ножи, стрелы, секира, топоры. Они неплохо устроились. Я бы даже сказала слишком хорошо. Рута уже забирается на дерево и вскоре, перепрыгивая с ветки на ветку, повисает прямо над водопадом. У меня сжимается горло. Рута, пожалуйста. Будь осторожна. Профи преспокойно занимаются своими делами: Марвел разводит костер (вроде бы, у него что-то начинает получаться), Мирта швыряет в дерево ножи (без промаха), Катон просто болтает ногой, а Диадема потрошит какую-то птицу. Ага, у них намечается обед. «Да чтоб вы подавились!» — хочется крикнуть мне. Рута скрывается где-то за листвой. Я не вижу ее, и, следовательно, начинаю волноваться. Нужно лишь раз оступиться, чтобы оказаться там, внизу. Лишь раз оступиться и разбиться о камни. Или утонуть. Прогоняя плохие мысли, я сосредотачиваюсь и, наконец, решаюсь подойти поближе. Шаги каким-то чудом получаются беззвучные, и это радует. Я останавливаюсь возле огромного камня, который располагается довольно далеко от сидящих профи, и прячусь за ним. Голоса больше не слышны — я рядом с водопадом, а он шумит как паровоз. Слегка высунувшись из укрытия, слежу за Рутой, курчавая голова которой мелькает между ветвями. И все же, думаю, у нее получится. Она ведь ловкая. Быстренько зачерпнет водички и ускачет — только ее и видели. Да только сердце с разумом вновь несогласно… На душе неспокойно. Я знаю, что веду себя как полная дура и трусиха, я знаю, что сейчас не должна прятаться здесь, пока моя союзница рискует жизнью. Я должна помогать или что-то в этом роде. Но как и чем? Что делать и где быть? Думать мне не приходится. Тут же я слышу хруст ветки. А потом визг и всплеск воды. Темные кудряшки исчезают из виду. Сердце уходит в пятки. Рута. Она упала. Я вскакиваю с места и всматриваюсь вдаль. А потом даже взбираюсь на камень, наплевав на все на свете, но кроме кругов, в конвульсиях расходящихся по поверхности воды, никого и ничего не видно. Я же говорила ей. Я же чувствовала, что случится плохое. Ну почему меня никто не слушает?! — Народ, вы слышали это? — доносится до меня. — Там кто-то есть. — Похоже, девчонка. Я с трудом разбираю слова, но мне хватает их, чтобы понять, что профи сейчас… — Так давайте же пойдем и убьем ее! Смех. На мгновение мне кажется, что это кричат чайки, но нет. Это смеются они. Кровожадные профи. Которые убивают все и вся. И вот сейчас они убьют мою союзницу. Сама не понимая, что творю, я бросаюсь в другую сторону от водопада. Туда, к лагерю. Где стоят их палатки, где тлеют угли в их костре. В голове все перемешалось. Я не могу думать ни о чем, кроме одного. Рута. Она упала. Профи уже почти добежали до воды, я вижу их спины. Осталось каких-то несколько мгновений, и они заметят барахтающуюся среди игривых волн девчонку. А потом прогремит пушечный выстрел. Я должна ее спасти. Я должна хотя бы попытаться. Ведь я — Храбрая Примроуз. — Эй! — громко кричит кто-то. И лишь спустя секунду я понимаю, что кричал не кто иной, как я. — Эй, вы! Все четверо профи останавливаются и в недоумении оборачиваются. Из-за деревьев, которые, черт возьми, повсюду, я не вижу выражений их лиц, но чувствую, они удивлены: только что какая-то девчонка кричала у водопада, а теперь кричит здесь. Да еще и не просто кричит. Она зовет их. — Что за?.. — бормочет Катон, и я вижу: он надвигается прямо на меня. Все они, профессионалы своего дела, довольно далеко, но им ничего не стоит оказаться рядом со мной. Они бегают быстрее. Да что там бегают? Они ходят быстрее, чем я бегаю. Но я бегу. Уже не стараюсь делать это бесшумно, просто бегу. Все равно я обречена. Все равно они догонят, схватят и убьют. Только бы Рута еще не утонула. Только бы она успела выбраться. Только бы успела убежать. Только бы у нее получилось. — Это Двенадцатая! — завопил кто-то за моей спиной. Похоже, Диадема. — Это малявка из Двенадцатого, я вижу! Это придает мне сил. По инерции я прибавляю ходу. Меня заметили, а значит, я должна бежать быстрее. Только я почти не бегу. Ноги сами бегут, а я работаю головой. Вернее, мысленно шепчу. «Рута, спасайся. Рута, беги!» — Кинь в нее чем-нибудь! — рявкает Катон. — Мирта, нож! — Ножи остались в дереве! — орет Мирта. — Марвел, стрелы! Мимо моего уха со свистом пролетает стрела. Я немею, и даже не могу открыть рта, чтобы вскрикнуть от страха. А потом… потом я запинаюсь об камень и, упав, рассекаю колено. Мне хватает мгновения, чтобы понять: это мои последние секунды жизни. Я предпринимаю пару попыток встать или хотя бы ползком сдвинуться с места, но ничего не выходит. Рана ничтожная, это даже не столько рана, сколько ушиб. В раннем детстве у меня часто были такие, когда я по неосторожности падала, таская в дом воду, или когда играла с папой в салочки (что было всего два раза в жизни). Но мое тело словно приросло к земле, у меня закололо в боку и свело шею. Еще одна стрела. И она попадает в цель. Точнее, она попадает в меня, а какая там цель была у профи, я уж не знаю. Я с криком смотрю на древко, торчащее из моей ноги, чуть ниже рассеченного колена, и чувствую, что сейчас потеряю сознание. А потом умру. Да мне, если честно, плевать. Столько всего я натерпелась за эти недели в Капитолии, насмотрелась всего. У меня к смерти уже какое-то равнодушное отношение. Хотя совсем недавно все было по-другому… Сознание и слух затуманиваются, но до меня еще доносятся топот и голоса, сливающиеся в один. Профи приближаются. А мне все равно. Я привлекла их внимание, увела от союзницы. Это главное. Погибнуть, спасая напарника — не стыд. Стыдно погибнуть под властью Капитолия. А я ей не подчинилась. Я спасла Руту. Наверное, спасла. Я почти закрываю глаза, почти проваливаюсь в обморок, когда слышу истошный крик. По-моему, кричит парень. Но, в общем-то, мне плевать. А потом гремит пушечный выстрел. И сердце мое сжимается в комок так сильно, что на одну сотую мгновения я пугаюсь, будто оно больше не разожмется. Но потом вспоминаю, что мне все равно умирать, и успокаиваюсь. В голове сразу возникает девчонка из Одиннадцатого. Смуглая, худенькая, со смешными кудряшками и широкой, безумно красивой улыбкой. На глаза наворачиваются слезы, и я даже не пытаюсь «запихать» их обратно. Я плачу не из-за своей жалкой шкуры, нет. Рута, прости. Я не смогла спасти тебя.***
Я прихожу в себя и открываю глаза. Меня ослепляет яркий, пронизывающий свет. Сначала я зажмуриваюсь, но потом постепенно начинаю к нему привыкать и через секунду понимаю, что никакого особого света вовсе нет. Это просто солнце. Оно светит так же, как и обычно. Мне не хватает воздуха, и я начинаю жадно хватать его ртом, а потом закашливаюсь. Пробую присесть, но у меня не получается даже поднять головы. Оставив эти попытки, вновь начинаю кашлять, почти до рвоты, а потом делаю глубокий вдох в надежде, что это придаст сил. Подо мною трава. Она щекочет шею. Я вцепляюсь в нее руками, словно это чем-то может помочь и вдруг понимаю, что я в раю. Ну да, я ведь умерла. Меня убили профи. Только я не помню, как. Наверное, была в обмороке. — Она очнулась, — равнодушно-спокойный голос заставил меня дернуться. Я повертела головой настолько, насколько смогла, но никого и ничего не увидела. Он, этот голос, мне не знаком. Ну да, наверняка я уже на небесах. Здесь можно повстречать много незнакомцев. Но если я на небесах, то почему надо мной… небеса? С удивлением смотрю на проплывающее мимо меня облако в форме сердца. Не знала, что и на небе бывает небо. Впрочем, никто не знает, как выглядит рай до того, как попадает сюда. Деревья здесь такие красивые, пышные. Своими кудрявыми макушками упираются прямо в облака. Пахнет хвоей и смолой, а еще костром. Обстановка отчего-то до боли знакомая. Прям как… — Слава богу! Прим! …на арене. Я вновь вздрагиваю, но уже не от того, что услышала незнакомый голос, а напротив — оттого, что этот голос мне очень даже знаком. Я слышала его много раз. Он такой тоненький, мелодичный, как песенка. Он может принадлежать только одному человеку. Руте. Она здесь, со мной. На небесах. Я пробую сказать что-то, но не могу. Стоит мне открыть рот, я начинаю кашлять. — Тише, тише, — шепчет Рута. Как только не пытаюсь изогнуться, но не вижу ее. Я вообще не вижу ничего и никого кроме неба. — Не вертись. Моей ладони что-то касается. Теплое, мягкое, приятное. Это рука моей союзницы. И я вдруг испытываю что-то вроде облегчения. Мы с Рутой вместе, мы попали на небеса, мы избавились, наконец, от кошмаров. Больше не будет никаких страхов, убийств, не будет пушечных выстрелов. Здесь мы сможем дружить, ничего не опасаясь. А еще я могу встретить папочку. — Все хорошо, — продолжает Рута. — Все обошлось. Кашель потихоньку успокаивается, хрип тоже проходит, и тогда я, отчаявшись, пробую говорить. И у меня получается. — Рута! — я не просто сказала это, я проорала в буквальном смысле. Вообще-то я не планировала кричать, но так получилось. — Тшш! Я здесь! Да где же здесь? Почему я тогда тебя не вижу? Я рывком поднимаю голову с травы, и… второе достижение. У меня получается сесть. Передо мной сидит мокрая до ниточки Рута. С ее пышных кудряшек водопадом стекает вода, капает на плечи, на колени, на траву. Ресницы тоже мокрые, они склеились между собой и от этого стали еще длинней и выразительней. Блуза вымокла настолько, что, кажется, она на два размера больше, чем нужно, а про штаны я и вовсе молчу. На плечах моей союзницы кусок пленки, той самой, которую она подобрала у Рога. Ну вот, и это пригодилось. Жаль, поздновато. — Прости, — говорит она, с болью улыбаясь. — Прости, пожалуйста. Рута, наверное, думает, что мы обе погибли из-за нее. Из-за того, что она полезла к этому чертовому водопаду. Что ж, в какой степени это так, но я не виню ее. И не собираюсь винить. Мы все равно погибли бы рано или поздно. — Прощаешь? — переспрашивает моя союзница. Я с трудом киваю; резкая боль вдруг пронзает мое колено, и я начинаю выть. А потом взгляд останавливается на ране, которая так саднит, и я застываю с открытым ртом. Штанина закатана до самой ляжки. Она и еще половина ноги, начиная от колена, измазана кровью. Кровь струится из черного углубления в ноге, такого страшного, глубокого; она струится и струится, ручьем, и я понимаю, что еще секунда — и я опять грохнусь в обморок. Нет, вида крови я не боюсь. Врач, как-никак. Но то, что случилось с моей ногой… — Ладно, я пошел. Моя помощь все равно больше не нужна. Ведь не нужна, так? Я вздрагиваю и забываю об обмороке. Незнакомый голос звучит оттуда, из-за спины Руты. Он наверняка принадлежит мальчишке: такой рваный, грубоватый, немного крякающий. Мне вдруг становится страшно, и я даже пробую отползти, но Рута хватает меня за запястье. Потом опускает глаза и то ли тревожно, то ли смущенно вздыхает. — Не нужна. Я не вижу говорящего, да и, собственно, не горю желанием его увидеть, но голова сама по себе наклоняется влево. Обладателем голоса, который так меня напугал, и вправду оказался мальчишка. На вид ему лет тринадцать, больше не дашь; светлые кудрявые волосы, закрывающие уши, сморщенный лоб, острый подбородок и такие же скулы, маленький веснушчатый нос, рот-полосочка, грустные бесцветные глаза, но не без человеческого чувства. Мальчик худой, как спичка. Сутулый и такой хрупкий. Кажется, затронь его — и он развалится на миллиард кусочков. Всем своим видом он напоминает увядший растоптанный одуванчик. Он встает с коряги, на которой сидел, наверное, все это время и с укоризной глядит на Руту. Вернее, на ее спину. Глядит около трех секунд, а потом не выдерживает и хмыкает: — Не надо благодарностей! — Спасибо, — тихонько отвечает Рута, не поворачивая головы. — Я же говорю: не надо! — Нет, правда, спасибо, — на этот раз Рута оборачивается. — Без тебя мы бы погибли. Я вновь закашливаюсь, но уже от удивления. — Мы живы? — хрипло спрашиваю я, осматриваясь. Рута кивает с таким лицом, будто я сморозила какую-то глупость. Хотя я действительно сморозила глупость. Черт. Наверное, это мой конек. Вокруг все то же — лес, небо, солнце, трава, камни, листья. Все это не рай, нет. Это самый настоящий ад. Это арена. И тут я понимаю. Поздновато, конечно, но все же понимаю. Мы не умирали. Ни я, ни Рута. Нас спасли. Этот мальчишка спас. Удивительно, но спас. И я испытываю какого-то рода разочарование. Еще ничего не кончалось. Все продолжается. Мы не сможем дружить, и папу я не увижу. Мальчишка начинает громко смеяться, его смех напоминает мне скрип двери, которую пора бы выбросить на помойку или сжечь, потому что ее давно уже проели мыши. Дистрикт Четыре — рыболовство. Он наверняка отлично плавает, и поэтому без труда вытащил Руту из воды. Точно. Я видела его на тренировках. Он тогда плутал в секциях с холодным оружием. И управлялся с ним неплохо. Святые елочки, он же профи! Самый настоящий. Такой же, как Катон или Марвел. Но с какой это стати он нам помог? — Ладно, прощайте, малявки, — бросает мальчишка и, взвалив на плечо огромный рюкзак, который все это время лежал у его ног, уходит. Я провожаю «помощника» шокированным взглядом, а потом, когда его курчавая макушка скрывается за деревьями, резко перевожу глаза на Руту. — Давай, валяй, — как-то уж слишком грубо говорю я, корчась от боли, которая накрывает меня новой волной. — Все с самого начала и по порядку, пожалуйста.***
Вновь приближается ночь. Вновь холодает. Холодает с каждой минутой, с каждым мгновением, и от холода я с трудом передвигаю ногами. Они словно свинцом налились, ступни примерзли к носкам — я чувствую эту ледяную корку. Я уже могу идти самостоятельно, хоть это и причиняет мне безумную боль. Каждый раз, когда я ступаю на раненую ногу, тысячи невидимых ножей пронзают ее, она подгибается, саднит, от боли хочется выть, но я закусываю губу и иду дальше. Мне нужно идти, и я иду. Другого выхода нет. А листья Руты, кстати, оказались просто волшебными! Я приложила несколько к ране после того, как обработала ее, и перевязала бинтом. Результат — я худо-бедно, но иду. Зубы стучат так, что, кажется, скоро выпадут, а еще мне приходится раз за разом вытирать нос рукавом куртки, потому что из него течет, и я боюсь, что в ноздре вырастет сосулька. Изо рта идет пар. Так холодно не было еще никогда. Эта ночь будет особенной. Мы с Рутой идем молча, лишь иногда я опираюсь на ее плечо, чтобы дать ноге немного отдохнуть. Не разговариваем мы с тех пор, как она закончила свой рассказ о нашем спасителе. Меня пугает это. Но я не могу заговорить с ней. Не могу заговорить первой. Не знаю, почему. Я не могу даже смотреть в ее глаза. Я, наверное, злюсь на свою союзницу за то, что она чуть не погибла. Я думала, рассказ Руты будет долгим, но она уложилась в пару секунд. Вот что она рассказала мне: мы не одни наткнулись тогда на лагерь профи — этот самый мальчишка следил за ними сверху, с дерева. И когда Рута свалилась, конечно, он заметил и решил помочь. А потом велел ей бежать и пообещал, что спасет меня. Не знаю, почему, но он сдержал обещание. Это все, что знает моя союзница. Больше ничего. Она даже не знает, как зовут нашего спасителя. А я уж не знаю и подавно. Рута говорит, что пока я была в обмороке — каких-то двадцать минут, — они даже не разговаривали. Ни слова не сказали друг другу. Поэтому Рута и не знает как, зачем и почему он решил нам помочь. И мы решили вот что: мы забудем об этом. И впредь постараемся быть осторожнее. Морозный воздух щиплет глаза, мне хочется закрыть их. Я иду и мысленно успокаиваю себя, мол, сейчас найдем подходящее дерево, заберемся туда и поспим. Главное, не замерзнуть насмерть. А это более чем возможно. Рядом сопит Рута, шмыгает носом, иногда потирает ладони и дует на них. Но разве это может согреть? Распорядители, похоже, совсем сбрендили. Они уже не контролируют себя — холода более чем достаточно, но они не останавливаются. Наверное, на их взгляд, смертей должно быть больше. Еще больше. Я без конца прокручиваю в голове тот момент, когда убегала от профи и упала. Я лежала и думала, что сейчас умру. Было страшно, но больше всего я боялась за Руту. И внезапно я кое-что вспоминаю… Пушечный выстрел. Тогда я подумала, что погибла моя союзница. Но она жива. Тогда кто погиб? И тут же, словно по моему заказу, на черном вечернем небе появляется экран в сопровождении гимна Капитолия. Я застываю на месте, цепляясь за капюшон Руты, и жду, пока на экране высветится чье-то лицо. Дистрикт-1. Марвел. Сегодня умер только один трибут. И я даже знаю, кто убил его. Тот самый мальчишка. «Одуванчик». — Интересно, — пробормотала я себе под нос, — как он сумел обойти остальных? — Он крутой, — вдруг выпалила Рута, — раз смог нас спасти. — Угу. И вновь молчание. Мы ведь пообещали друг другу больше не вспоминать об этом. Нам удалось найти более-менее нормальное дерево, и мы, взобравшись, устроились на нем поудобнее. Правда, мне с моей больной ногой это пришлось нелегко. Хорошо, что у меня есть союзница. Она помогла. Я привязываю нас веревкой к стволу. Веки начинают слипаться, голова идет кругом. Я очень устала. Воет ледяной ветер. Он забирается под куртку, под волосы, он пробирает до костей, и теперь я понимаю: поспать мне не удастся. Потому что в такой холод спать нельзя. Иначе утром просто-напросто не проснешься. Рута укладывает голову на ветку и отворачивается от меня. В капюшоне, затянутом на подбородке, она выглядит забавно, напоминает космонавта. — Ты ведь не собираешься спать? — спрашиваю я. — А почему нет? — В такой холод спать нельзя. Можно умереть. — Какая разница, как умирать, — как-то уж слишком пессимистично говорит Рута. — Что от голода, что от холода. Я вздыхаю. — Есть хочешь? — Конечно! Я тоже хочу есть. Еще бы. Четвертые сутки без еды — это слишком даже для меня. Я вспоминаю те желтые ягоды, которые нам так надоели за последнее время, вспоминаю их горьковатый вкус, и у меня течет слюна. Сейчас бы я слопала их вместе с кустом. — А еще бы я от воды не отказалась. Рута вдруг вздрагивает так, что чуть не валится с дерева. — Господи, Боже мой! Какая же я дура! — восклицает она, хватаясь за веревку. А потом ее рука залезает в карман куртки и достает оттуда маленькую фляжку. — Прости, пожалуйста! Я совсем забыла! Я не без удивления гляжу на флягу, а рука сама собой тянется к ней. — Рута, ты… — Да, я не зря рисковала жизнью, — улыбается моя союзница. — Возьми, пей! Я дрожащими руками хватаюсь за фляжку, а потом жадно припадаю губами к горлышку, но делаю только пару глотков. Немного жду и пью еще. И так несколько раз. По чуть-чуть. Фляга наполнена лишь наполовину: наверное, Рута выпила остальное. Это благородно с ее стороны, что она оставила воды мне. Интересно, я на ее месте поступила бы так же? — Спасибо, — крякаю я, когда вода заканчивается. — Большое спасибо. Спать хочется безумно. И тогда мы договорились: будем делать это по очереди. Первой вздремну я. А Рута посторожит. Если я начну покрываться льдом — она разбудит. А что? Это вполне возможно при таком-то морозе. Примерно через полчаса мы поменяемся. Кажется, я лишь закрываю глаза, а Рута уже пихает меня в бок. — Вставай, — шепчет она. — Моя очередь. За эти полчаса ничего не меняется — спать хочется по-прежнему. Будто я и не ложилась. Но ничего не поделаешь. Я киваю, желаю Руте хороших снов (которые на арене, конечно, никогда не снятся) и, похлопав себя по щекам для бодрости, тупо смотрю по сторонам. Ночью арена особенно страшна. Деревья уже не те, небо кажется злым и подозрительным. Ночью арена особенно опасна. Ведется охота. На слабаков. На таких, как я. На таких, как мы с Рутой. Я не помню, сколько времени прошло. Наверное, минут двадцать. А может быть и сорок. Сонливость исчезла куда-то, испарилась. Холод и голод выгнали ее из сознания. Я сижу и думаю. О маме, о Китнисс. О Пите. А что, если он ранен и лежит где-нибудь, мучаясь от боли? Нет, этого не может быть. С ним все в порядке. Он ведь сильный. Он ведь умный. Скоро мы встретимся. Я уверена. Когда-нибудь обязательно встретимся. И он вновь споет мне колыбельку. Пит, ну где же ты? Поторопись, пожалуйста. Я не справляюсь. У меня ничего не выходит. Я уже не чувствовала пальцев от холода, когда Рута вдруг начала кашлять во сне. Сначала я не придала этому особого значения, но вскоре моя союзница заметалась из стороны в сторону, и я побоялась, что она грохнется с дерева. Пришлось будить. — Рута, проснись, — я трогаю ее за плечо. — Что такое? Она открывает глаза и резко садится, уставившись куда-то в небо. — Что такое? — повторяю я. Рута не отвечает. Ее губы расплываются в улыбке. Но не в радостной, а в горькой. — Знаешь, я тогда подумала, что и вправду утону. Вода хлынула в нос, в уши, и я начала задыхаться. Я таращусь на свою союзницу, не понимая, к чему это она. — Перед глазами вся жизнь пролетела. И я подумала… я подумала, сколько всего я еще не успела. Внутри меня что-то переворачивается. Сколько всего она не успела. Сколько всего мы не успели. А потом я по инерции кладу ладонь на лоб союзницы и чуть не получаю ожог. Ее лоб горит. Как пламя. Несмотря на то, что лютый мороз. У Руты температура, она заболела. — Я думала, что утону, — вновь говорит напарница. — И мне стало страшно. Я не хотела тонуть. Я не хотела умирать. Я растеряно роюсь в аптечке, но ничего подходящего не нахожу. В маленьком бутыльке есть какие-то пилюли, но я не могу угадать наверняка. А давать человеку что попало — это неразумно. — Не бойся, теперь ты в безопасности, — бурчу я. Рута закрывает глаза и тяжело вздыхает. — Прим, мне холодно. — У тебя жар, — с сочувствием сообщаю я. Рута поднимает на меня глаза, и я вижу в них болезненную пустоту. — Черт. Только этого не хватало. — Не волнуйся, все будет хорошо. Завтра я тобой займусь. Поищу таблетки. Сейчас в темноте не видно ни черта. — Ага, — хмыкает моя союзница. — Только бы дожить до утра-то. Я готова разрыдаться от бессилия. До утра остается около десяти часов. В таком холоде дожить до него почти невозможно. Меня опять клонит в сон, как назло, но спать нельзя: я должна следить за Рутой. Сейчас она слабее. Недолго думая, стягиваю с себя куртку и укрываю ею напарницу. — Ты что делаешь? — бухтит она. — Ты замерзнешь! — Какая разница, от чего умирать, — теперь уже я произношу эти слова. — От голода или от холода. — Прим, правда, не нужно. Я не слушаю свою союзницу, натягивая ей поверх первого капюшона второй. — Спи. Я буду сторожить тебя всю ночь. Рута растеряно вздыхает, укладывается, но глаз не закрывает. — Спи! — повторяю я, и она сдается. — Спасибо, Прим. Я киваю. А потом, когда она засыпает, утыкаюсь лицом в кору дерева и начинаю тихонько плакать. Плакать — это нормально. Однако в последнее время я замечаю, что становлюсь храбрее и сильнее. С каждым часом во мне что-то переворачивается. Я замечаю, что моя скромность постепенно сходит на нет. Я замечаю, что порой могу сдержать слезы. Замечаю, что если очень захочу, то могу побороть боль и страх. Игры меняют меня. Я уже не та Прим. Я другая. Мне пока самой трудно осознать все это. И я боюсь, что наступит тот час, когда я позволю себе убить трибута. Нет, этого не случится никогда! Для меня закона «или ты, или тебя» не существует. Для меня, в отличие от других, существуют рамки, выйти за которые я никогда не смогу. Капитолий издевается над детьми. Уродует их души. В двенадцать лет они становятся убийцами. Но я не стану. Я не такая. Я могу стать сильнее и тверже характером. Но убийцей — нет. Теперь, когда я сижу в одной блузе, у меня буквально отнимаются все конечности. Я не могу дышать — холод забирается в легкие, и кажется, что он превращает мои внутренности в ледышки. Слезы, стоит им только выбиться наружу, мгновенно застывают, и я судорожно смахиваю их с лица. Наверное, через пару часов я превратилась бы в ледяную глыбу и, упав с дерева, разбилась, если бы внизу не появился странный шорох, от которого я вздрогнула, как сумасшедшая. Как это обычно бывает, сначала я подумала, что мне показалось. Но нет. Шорох становился все громче, все подозрительней, и я начала паниковать. А потом случилось нечто еще странней: меня позвали. Оттуда, снизу, донесся шепот. Мое имя. — Примроуз! Примроуз! Это что, опять те дурацкие сны про синие шары? Нет, сердце подсказывает мне, что я не сплю. — Примроуз! Ты слышишь меня? Я внизу! Спустись! Голос мальчишечий. Теперь, когда он стал громче, я узнала его. Нет, это не Пит. К сожалению, не он. Мальчишка из Четвертого. Наш «спаситель». — Спустись! — повторяет он. Я, будто под гипнозом, аккуратно развязываю веревку и начинаю спускаться, стараясь не задеть спящую Руту. Но через мгновение останавливаюсь, чуть не зарычав от боли. Я совсем забыла про больную ногу. И теперь не смогу двинуться ни вверх, ни вниз. Без помощи не смогу. Раненая нога так и остается висеть в воздухе. — Спускайся! — мальчишка продолжает звать. — Я не могу, — как можно тише говорю я куда-то вниз, так как не различаю в темноте его лица. Да еще и ветви мешаются. — Нога болит. — Постарайся. Его голос звучит твердо, отрывисто, и меня это напрягает. А что, если он хочет меня убить? Хм, тогда зачем он спасал меня несколько часов назад? Убил бы сразу. Нет, тут что-то другое. Не знаю, почему, но я верю, что он не тронет меня. Аккуратными шажками, раз за разом переставляя окоченевшие ноги на нижние ветки и выбоины в дереве, я спускаюсь вниз. Боль такая сильная, что я готова повыдергать на себе волосы, только бы заглушить ее. Я закусываю губу так, что из нее начинает сочиться кровь, и я нечаянно проглатываю кусочек кожицы. Но и это не помогает. Ничего не помогает. Я стараюсь думать о чем-то хорошем, не думать о ноге, о боли, об играх. Эти пару минут, что я спускаюсь, оказываются для меня адской вечностью. Вот он — тот самый мальчишка. В темноте его глаза светятся, как у кошки. Он похож на рысь, которая вышла на охоту. Взъерошенный, серьезный. На губе засохла кровь, а по щеке расползся желтый синяк. Я вдруг осознаю, что боюсь его. Боюсь на самом деле, но не покажу этого ни в коем случае. Ни ему, ни зрителям. Это будет моя маленькая тайна. — Чего тебе? — не без опасения спрашиваю я, корчась от боли, которая никак не хочет отступать. Я опираюсь одной рукой на дерево, чтобы перенести вес тела на здоровую ногу. А потом у меня помимо собственной воли вырываются глупые слова: — Пришел меня убить? Мальчишка деловито оглядывает меня с ног до головы, отчего мне становится неловко. — Нет. Я пришел с миром. Я задумываюсь над тем, что бы такое дерзкое выдать, но на ум ничего не приходит. «С миром». Хочется рассмеяться. Если бы не сумасшедшая боль, я бы, наверное, так и поступила. — Ты ничего не путаешь? Это Голодные игры. Бровь «Одуванчика» дергается, а уголок рта кривится в коварной улыбке. И он, достав откуда-то из-за пазухи широкий нож с металлической ручкой, подходит ближе ко мне. — В таком случае, да. Я пришел тебя убить. По его взгляду я вижу: он не шутит. И меня охватывает паника. Я начинаю судорожно пятиться назад, не обращая внимания на дикую боль в ноге, но упираюсь спиной в дерево. Идти некуда. Я в тупике. Что ж, этого и следовало ожидать. Мальчишка делает еще шаг. Теперь между нами всего каких-то полметра. Я сглатываю комок, который мешает дышать, вцепляюсь ногтями в кору дерева и мысленно ругаю себя за свои слова. Ну кто тянул меня за язык?! «Одуванчик» тем временем подходит ко мне почти вплотную; он так близко, что я могу сосчитать все веснушки на его носу, я чувствую его обжигающее дыхание, слышу, как колотится в его груди сердце. Он поднимает нож — лезвие направлено мне прямо в середину шеи — и… — Воды! Я вздрагиваю. С дерева, у которого мы стоим, доносится слабый стон. А потом к нему примешивается сухой кашель. — Воды! Воды! Я словно приросла к земле, стою, не двигаясь, и почти не дышу. Холод продолжает терзать меня в своих колючих объятиях, глаза слезятся, будто от дыма, а в голове творится каша-малаша. Мальчишка тоже застыл на месте, его рука с занесенным клинком так и осталась висеть в воздухе. — Воды, пожалуйста! Я хочу пить! Но вдруг она резко опускается, и «Одуванчик» вновь поражает меня. — Чего стоишь? Дай ей воды! — громко говорит он. Я опять дергаюсь, наверное, от неожиданности, а потом, аккуратно передвигая ногами, отхожу в сторону, все еще опасаясь, что мальчишка вонзит в меня нож. — Рута, я сейчас! — дрожащим голосом шепчу я, выдыхая прозрачные клубы пара, и уже ставлю ногу на первую ветку, когда вспоминаю, что воды-то у меня нет. Я выпила все остатки до капельки. Но моя союзница продолжает просить. — Дай ей воды! — вновь командует «Одуванчик», окончательно сбивая меня с толку. Я поворачиваю голову в его сторону. — У меня нет воды. Мальчишка чертыхается, бросает нож на землю, снимает со спины свой огромный рюкзак и начинает в нем рыться. Что за чертовщина? Что вообще происходит? Кто он, что ему надо? Я стою, переминаясь с левой ноги на правую, чтобы унять дрожь и режущую боль под коленом. В висках пульсирует. Желудок завязался в узел. — Держи, — мальчишка протягивает мне бутыль с водой. — И, это… шевелись, пока она не сдохла. Я киваю, хоть эти слова и пугают меня. Затем дрожащей рукой беру бутыль из его рук и уже настраиваюсь лезть, но тут мальчишка снова загоняет меня в тупик. Удивляет в четвертый раз. Он делает резкий шаг в мою сторону, забирает обратно свою воду, причем не просто забирает, а выхватывает, отрывает чуть ли не вместе с руками и отталкивает меня, отчего я покачиваюсь и хватаюсь за сук. — Дай сюда! — ворчит он. — Я сам! Он ловко прыгает на самую низкую ветку, даже не прыгает, а взлетает, как коршун, хватается свободной рукой за сучья, за ветки и скрывается за листвой. Я не вижу его, но чувствую: он уже добрался до Руты. А та не прекращает жалобно стонать. Я застываю с открытым ртом. То ли от того, что поражена этим придурком, то ли от того, что вдруг начинаю волноваться за свою союзницу. Зачем я пустила туда этого черта? А что, если он ее убьет? Меня разрывает изнутри странное чувство по отношению к этому мальчишке. Он какой-то сумасшедший, непонятный, честное слово. Я не знаю, чего от него ожидать, не знаю, чего ему от нас надо. Наверняка это все не просто так. — Эй, ты! — доносится до меня. — Сейчас понадобится твоя помощь. Я поднимаю глаза вверх, однако кроме черноты не вижу ничего. — Что нужно делать? Вверху ломаются ветки, летят вниз вместе с клочьями смятых листьев, что-то шуршит и гремит. Я на мгновение представляю, что этот мальчишка расправляется с Рутой: душит ее, а она брыкается. Но тут же выбрасываю из головы эти мысли, хорошенько встряхнув головой. Если он что-нибудь сделает с Рутой, клянусь, я… Спокойно, Прим. Ты обещала сама себе. Ты не убийца. Ты не сможешь. — Помоги своей подруге спуститься! Я заберу вещи. Это что еще за фокусы? Мне кажется, или парнишка действительно задумал нам помогать? Так или иначе, помощь его очень подозрительна и даже как-то чересчур бескорыстна. Я слышу голос Руты: она тихонько окликает меня, и все возвращается на свои места. Я переполняюсь какой-то странной нежностью, и, когда лицо моей союзницы, помятое ото сна, такое забавное появляется среди листвы, я подаю ей руку и широко улыбаюсь. А потом она спрыгивает с дерева, а я не сдерживаю своих эмоций и обнимаю ее. Слава Богу, с ней все хорошо. Всего какая-то минута, а кажется, что ее отняли у меня на вечность. — Как ты? — спрашиваю я. — Жива и ладно, — просто отвечает Рута. — А ты на ледышку похожа! Забери свою куртку, надень! Союзница поспешно стягивает с себя мою куртку, я надеваю ее, но теплее не становится. Теперь, чтоб согреться, мне понадобится штук десять таких курток. Ну, или просто солнечное жаркое утро, до которого еще очень-очень далеко. — Что происходит? — шепчет мне на ухо Рута. — Не знаю. Я ничего не понимаю. — Он дал мне воды. Я содрогаюсь, вспоминая то, что случилось пару минут назад. — А меня чуть не убил. Справа от нас что-то приземляется. Поднимается столб пыли, но тут же рассеивается. — Не люблю, когда шепчутся в моем присутствии, — заявляет мальчишка. Я вся сжимаюсь, ожидая, что сейчас из-за какого-нибудь дерева выскочат профи и прикончат всех нас. Слишком уж громко говорит «Одуванчик» для этого времени суток. Слава богу, профи не выходят. Наверное, они решили взять отпуск на сегодняшнюю ночь и выспаться как следует. Разумеется, после сытного ужина. Я вспоминаю их лагерь, Диадему, которая потрошила птицу, и будто слышу, как в моем животе завывает ветер. Там так пусто. Очень хочется есть. — Да и вообще не люблю, когда болтают, — мальчишка отряхается и скрещивает руки на груди. — Меньше болтовни — больше дела. Мы с Рутой впадаем в ступор. Хотя, насчет Руты не знаю, но я точно впадаю. Причем пятый раз за эти пару минут. Не знаю, откуда во мне берется столько силы и бесстрашия, но я все-таки задаю вопрос, который волнует меня вот уже несколько часов: — Чего тебе от нас надо? Мальчишка шмыгает носом и взваливает на плечо рюкзак. — Пока что вопросы задаю только я, лады? Я чувствую на себе взволнованный взгляд Руты, а потом слышу ее хриплый прокашлянный голос: — С какой это стати? — она обращается к «Одуванчику». Тот морщит нос, отчего становится похож на маленького капризного ребенка. — Мне еще раз повторить? Вопросы задаю я. А теперь берите вещи и следуйте за мной. Старайтесь идти как можно тише, если не хотите, чтобы нас поймали. Я побагровела. — Нас?! Каких еще нас? Кто ты вообще такой? Рута молча поддакивает мне, а мальчишка заливается громким смехом. Я вновь ёжусь, думая о профи. — Прошу прощения, я забыл об этой детали, — говорит «Одуванчик» в перерывах между припадками смеха, а потом протягивает мне свою большую ладонь с длинными пальцами. — Я Ричард. Но друзья называют меня Рик. После этого он вновь начинает смеяться, так сильно, что, кажется, сейчас лопнет. Я смотрю на его ладонь, не решаясь к ней прикоснуться. Смотрю на него и ничего не понимаю. — Почему ты смеешься? — Рута задает этот вопрос вместо меня. — Потому что я пошутил, — давясь смехом, отвечает мальчишка. — Друзья не называют меня Рик, — тут его лицо так резко становится серьезным, что я пугаюсь и улавливаю искру печали в его глазах. — У меня нет друзей. Я пытаюсь что-то сказать, но не нахожу слов. Наконец Рик опускает свою ладонь, которую я так и не пожала, а потом прочищает горло. — Никогда не было. Что-то переворачивается у меня внутри. Там становится как-то горячо, будто сердце превращается в раскаленный камень. Этот мальчишка вовсе не хочет нас убивать. И не собирается. Рик таскается за нами потому, что ему одиноко. Помимо своей воли я вдруг вспоминаю игры, которые смотрела года этак три назад. Тогда я еще мало что соображала. Я, конечно, понимала, что должна болеть за свой Двенадцатый дистрикт, но болела не только за него. Каждое лето, сидя перед телевизором, я держала кулаки за всех. На экране были дети. Много детей. И я всей душой переживала за них, за каждого. Только никому не признавалась в этом. В тот год я особенно симпатизировала двенадцатилетней девочке из Пятого. Эта девочка бегала за четырнадцатилетним парнем; я не помню, из какого дистрикта был он, кажется, из дальнего. Девочка жаловалась ему, что ей очень страшно и одиноко, слезно просила его о помощи. Я даже практически дословно помню ее слова: «Я верю, что ты не оставишь меня одну. Я верю тебе. Ты не такой, как все они». И помню, как я рыдала, когда девочка умерла. Её убил тот самый мальчишка. Вонзил ей нож прямо в сердце, когда она, довольная и накормленная, легла рядом с ним поспать. Тогда мне было всего лет девять, и я даже представить себе не могла, что в скором времени сама окажусь на арене. Но в ту минуту я подумала, что никогда бы не поступила так, как этот парень. Подумала и испугалась собственной мысли. Теперь я все понимаю и даже чувствую, как крошечная искорка доверия с ярлычком «Рик» зарождается в моей душе. Однако вот что странно: это происходит невольно. Я вовсе не хочу, чтобы так было. Сердце решило все за меня. Также я понимаю, где-то в глубине души: Рик может врать. Ему ничего не стоит обмануть двух наивных девчонок, втереться к ним в доверие, а потом убить. Зачем? Затем, что Капитолию нужно зрелище. Эффектные сцены вызывают у зрителей восхищение. А того, кто устраивает эти сцены, они обязательно наградят. Знаю: я не имею права верить кому попало. Хеймитч мне говорил. Но сердцу не прикажешь. Я одновременно верю и не верю Ричарду. Я одновременно адекватная Прим и та, другая, глупая, наивная замарашка из Шлака. Сейчас, в данный момент, верх берет старая Прим, ничего не знающая об играх и об их законах. Прим, которая всегда болела не только за собственный дистрикт, но и за другие, где трибутами были двенадцатилетки. Жалость к Ричарду, та же самая жалость, которую я испытывала к девчонке из Пятого три года назад, прорывается сквозь твердую оболочку. Эту оболочку я так долго воспитывала в себе. Ненависть, недоверие, неподчинение. Вера только в себя и надежда только на себя. Таков закон игр. Но оболочка порвалась уже во второй раз. Первая брешь появилась пару дней назад, когда я встретила Руту. И с каждым часом она постепенно перерастает в дыру. Но я ни о чем не жалею. Я смогу себя контролировать. Я буду начеку. — Ладно, хватит болтать, — мальчишка вновь становится грубоватым. — Уходим. — Куда? — я нахожу в себе силы говорить. — И зачем? — добавляет Рута. Рик вздыхает, ничего не отвечает. Я опять злюсь на него. Это же надо быть таким придурком. — Может быть, ты ответишь? — я почти рычу от раздражения. Мальчишка бросает на меня испепеляющий взгляд. Я не выдерживаю его на себе и отворачиваюсь. — Вы хотите, чтобы я вам помогал? — вдруг спрашивает Рик. Голос его звучит как-то чересчур спокойно, и я остываю. — Хотите? Я выжидательно смотрю на Руту: мне нужно, чтобы она ответила первой. Но моя союзница так же обескуражена, как и я. Она тоже загнана Риком в тупик. И тогда мне приходится брать инициативу в свои руки. — Да, — как можно проще говорю я. — Да, — немного неуверенно повторяет Рута. Я чувствую напряжение, которое разгуливает между нами троими. Чувствую давление, и мне вдруг становится душно. Рик кривит губы и поднимает одну бровь, отчего на лбу у него появляются морщинки. — Тогда вам придется мне довериться.