И я могу быть храброй

      Теперь я знаю, как они это делают. Теперь я знаю, зачем. Берут двоих из одного дистрикта, разрешают союзы. Они делают это, чтобы сломать нас. И у них получается. Вместе с Рутой я потеряла часть себя.       Когда умер мой отец, я не могла есть около недели. От одного вида еды меня буквально выворачивало, и я тут же бросалась в слезы. Китнисс приходилось насильно запихивать в меня хлеб и вливать воду. До тех пор, конечно, пока все съестное не закончилось и не начались те самые «тяжелые времена».       Сейчас же, когда я вновь столкнулась со смертью близкого человека, голод отодвинул все остальное на задний план. Голод. Безумный голод. Я чувствую, что теряю голову. Я ловлю себя на мысли, что готова драться за еду.       Вот как они это делают.       Заставляют нас сходить с ума.       Я пытаюсь думать о чем-то другом. Неважно о чем, только не о еде. Хотя нет. О профи, о Руте и о Пите тоже думать нельзя, иначе сорвусь. Пытаюсь представить себе родной дистрикт, пытаюсь вспомнить, как выглядела моя школа. В голове возникают черно-белые картинки из моей старой жизни, из жизни, которой у меня больше никогда не будет, но тут же тускнеют и исчезают. Для воспоминаний не хватает сил. Я очень слаба, я хочу есть.       Надавливаю руками на бревно, на котором сижу так, что буквально чувствую появление отпечатков коры на ладонях. Это не я. Я не зверь. Я должна себя контролировать.       Рик сидит напротив меня на таком же бревнышке. Молчит. Сколько — не знаю. Я потеряла счет времени. Он выглядит усталым и задумчивым. Но мне все равно, о чем он думает, абсолютно. Желудок урчит как паровоз. Я уже не могу слушать это урчание, от него череп разрывается. Зажимаю живот локтями, стучу по нему. А потом валюсь с бревна и ударяюсь поцарапанной щекой об землю. Вскрикиваю от боли.       Проходит несколько секунд, прежде чем я слышу сдавленный голос Рика:       — Прим, что с тобой?       Я тяжело дышу. Поднимаю голову с земли и смотрю на свои руки. Они дрожат. Ни капельки не удивлюсь, если сейчас на них начнет расти шерсть, и я превращусь в волка. Я даже обрадуюсь. Смогу спокойно перемещаться по лесу, смогу ловить зайцев и съедать их.       — Я хочу есть.       Встаю и сажусь обратно на бревно, продолжая сжимать живот руками. Рик бросает на меня рассеянный взгляд. Такое ощущение, будто я насильно вытянула его из размышлений.       На левой скуле Рика кровавый подтек — след от моего кулака. Это я впечатала ему в ту минуту, когда Рута перестала дышать.       — Я тоже хочу.       — Я сейчас сойду с ума, — выговариваю я, удивляясь, что у меня это вообще получается. — Или умру от голода.       Даже не знаю, что лучше.       — Жаль, еда не может просто так взять и свалиться с неба, — усмехается Рик, скрещивая руки на груди. — Могли бы и сделать дождь из еды для разнообразия. Вот было бы зрелище!       Я собираюсь что-то сказать, но не успеваю даже открыть рта. Потому что к нашим ногам, откуда не возьмись, вдруг медленно опускается серебряный парашют.       Это глюк, думаю я. Сейчас из-за деревьев вылетит огромный синий шар, и я окончательно свихнусь. Рику придется меня убить. Но Рик сам таращится туда же, куда и я. Его губы кривятся в странной улыбке.       — Я просил дождь из еды, — произносит он, почесывая подбородок, — но ведь подарок от спонсоров — это тоже круто.       Мой союзник срывается с места, однако тут же останавливается и хмурится. На его лбу появляются морщинки.       — Это наверняка тебе.       Меня охватывает дрожь. Я медленно поднимаюсь на ноги и направляюсь к парашюту. С трудом наклоняюсь над землей и откидываю его.       Передо мной лежит маленькая буханка хлеба. Хлеб черный, выпечен в форме полумесяца, а сверху посыпан семечками. И когда я вижу его, в моей груди что-то переворачивается. Я точно знаю: этот хлеб не из Капитолия.       — Это ведь еда? — слышу я голос Рика, одновременно радостный, удивленный и с нотами зависти. — Тебе прислали еду?       Желудок взвывает, но я не обращаю на него внимания. Ни на него, ни на Рика. Стараюсь не потерять голову от вида еды, стараюсь сохранять ясность мысли. Дрожащими руками поднимаю буханку с земли и прижимаю к себе. Еще теплая. В моей голове вспыхивает воспоминание: после тренировок мы с Питом расположились в гостиной; он рассказывает мне о сортах хлеба в разных дистриктах. «В Одиннадцатом хлеб пекут в основном из ржаной муки. Он у них черный — всегда выглядит так, будто подгорел. Его часто посыпают семенами».       Я едва не роняю хлеб — так сильно трясутся мои руки. Прижимаю его к себе еще сильнее, словно это что-то такое бесценное.       — Это не мне, — говорю загробным голосом и сглатываю слюну.       — А кому? — лицо Рика вытягивается, вместе с лицом вытягивается и жуткий синяк.       Я опускаюсь на землю; теплый хлеб согревает мою грудь. Жаль только, что снаружи. Внутри, напротив, холодеет с каждым мгновением.       — Это Руте. Хлеб из ее дистрикта.       Горе, которое мне удалось усыпить внутри себя всего каких-то полчаса назад, вновь пробуждается, медленно отходит ото сна, будто медведь от спячки, и начинает реветь. Реветь и шкрябать по мне когтями, разрывать меня изнутри. Этот хлеб прислали не мне, он не из Капитолия. Этот хлеб из Одиннадцатого, но Рута никогда не узнает, что ее дистрикт сделал ей подарок. Теперь уже никогда.       Я бы наверняка разревелась, но не могу. Во мне не осталось слез — я выплакала все, наверное, даже больше, чем можно было. Я могу только испускать тяжкие всхлипывания, это происходит помимо моей воли — я хочу заткнуться, но мне не удается.       Ричард щурится.       — Они ведь видели, что она… что её не стало. Но не забрали хлеб обратно. Не забрали, хотя могли.       Я стараюсь не осмысливать слова Рика. Просто засовываю нос в ворот куртки и вдыхаю запах хлеба. Голова начинает кружиться.       Рута бы очень обрадовалась. Такой хлеб она ела всю свою жизнь, это частичка ее дома, места, где она выросла. В моей голове всплывает ее счастливое лицо, в моих ушах звенит ее смех. Делаю глубокий вдох.       Держи себя в руках, говорю я себе. Ты же понимаешь, это рано или поздно должно было случиться.       Враки. Я не понимаю. И никогда не смогу понять.       — Хлеб еще теплый? — зачем-то спрашивает Рик.       — Да.       — Тогда странно. — Напарник размышляет вслух. — Странно, потому что Рута… с Рутой это случилось довольно-таки давно. Он должен был остыть.       — Что ты хочешь этим сказать? — как-то уж слишком резко спрашиваю я. Под ребром появляется тупая боль.       — Я думаю, они осознанно подарили его нам. Так что мы можем поесть.       Подарили его нам. Сколько себя помню, такого не было никогда. Чтобы какой-либо дистрикт отправлял что-то чужому трибуту. Это же чушь. Только вот мне не до размышлений. Не знаю, зачем жители Дистрикта-11 прислали нам хлеб, однако факт остается фактом — они сделали это. И мы его съедим.       Руки все еще дрожат, но мне удается разломать буханку на две равные части. Одну отдаю Рику, вторую оставляю для себя. Мягкое тесто согревает застывшие ладони, а приятный запах забивается в ноздрях, и я молюсь, чтобы он никогда оттуда не исчез. Но прежде чем съесть свою долю, я кое-что делаю. Поднимаю голову высоко-высоко к небу и громко говорю:       — Спасибо вам, жители Дистрикта-11! Большое спасибо!       Эти слова от чистого сердца. Они пролетают над лесом и эхом звучат в моей голове. Я хочу, чтобы жители Одиннадцатого услышали мою благодарность, хочу, чтобы увидели меня сейчас и поняли — я догадалась, что этот дар от них. Дистрикт-11 спас меня от голодной смерти. Я безмерно ему благодарна.       Стараюсь не думать о том, сколько они заплатили за эту булку хлеба, как складывались по копеечке, как ограничивали себя в чем-то, лишь бы послать сюда подарок. Стараюсь не думать о Руте, о ее семье, о горе, которое сотрясло Одиннадцатый дистрикт, но мысли будто фейерверки — вспышками появляются в моей голове, взрываются и причиняют боль. Я пытаюсь утихомирить разбушевавшегося медведя внутри себя, но у меня ничего не выходит. Мне больно, грустно и страшно. Еда вернула мне чувства.       Я ем медленно: не хочу, чтобы хлеб заканчивался. Откусываю по маленькому кусочку, жую не спеша. Мне трудно глотать, я не знаю почему. Кажется, проходят часы, прежде чем я дожевываю последний кусок. И когда я стряхиваю с ладоней хлебные крошки, замечаю, что Рик все еще держит свою половину в руках. Он к ней даже не притронулся. Он просто сидит, как вкопанный и смотрит на эту булку. Синяк на его скуле будто акварельное пятно.       — Ты собираешься это есть? — осторожно спрашиваю я.       Темнеет. Солнце почти спряталось за горизонтом, но некоторые его лучи еще выглядывают из-за ярко-зеленой листвы. Они словно не хотят прятаться, не хотят уходить. Они словно борются за то, чтобы остаться. Цепляются за ветки, виснут на сучьях. Один из них вдруг врезается мне в глаз, отчего я щурюсь. А потом он резко тускнеет и исчезает.       Рик поднимает голову.       — Нет. То есть… да. Но не все. Хочу оставить немного на потом. Вдруг придется голодать.       Я наблюдаю, как напарник делит свою часть еще на две половинки, потом запихивает одну из них за щеку, а вторую укладывает в рюкзак.       — Предлагаю сегодня переночевать наверху, — говорит он с набитым ртом.       Рик рассматривает деревья, его взгляд останавливается на одной из сосен.       — Думаю, вон на ту удобно будет забираться. Как тебе кажется?       Я киваю, не поднимая головы. Странная пустота вдруг образовывается у меня внутри. Она заглушает горечь и боль, но от этого только хуже. Хуже от пустоты. Потому что ее не заполнить никаким хлебом, не залить никакой водой.       — Прим, ты даже не посмотрела.       — Мне плевать, на каком дереве мы будем спать, — грубо отвечаю я. Меня начинает трясти. Я смотрю на Рика и прихожу в ярость от его спокойствия.       Ему все равно, думаю я. Она умерла, а ему все равно.       — Пропитанием займемся с утра, — не обращая внимания на то, как я меняюсь в лице, продолжает Рик. — Идти куда-то под вечер более чем глупо.       Я поднимаюсь на ноги, и внезапно меня одолевает сильное желание повыдергать Рику все волосы. Я чувствую, как во мне бурлит огонь, как пламя поднимается снизу вверх и готовится вырываться из меня, но я вовремя его останавливаю.       Что со мной?       Рик взваливает на плечо рюкзак, который по размеру чуть ли не больше его самого, затем кивает на вещи, что остались лежать на земле.       — Рутину сумку теперь придется таскать тебе.       Я не понимаю, что происходит. Мгновение я просто стою недвижно, хлопая глазами, а потом подлетаю к напарнику и хватаюсь руками за его горло. Тот дергается.       — Э-э, ты что?! — шипит он. — Сожрать меня удумала?!       Я тяжело дышу. Хочу что-то сказать, но не помню слов.       Это вообще не я. Это кто-то другой залез в мое тело и сейчас душит Рика. Я пытаюсь успокоиться, но, кажется, это невозможно. Руки сами сжимают шею напарника в разы сильнее.       — Почему ты ведешь себя так, будто ничего не произошло? — выпаливаю я.       Рик издает невнятный звук, похожий на карканье вороны и одновременно на икоту. Я знаю, вижу: он понял, что я имею в виду. Но не признает этого, строит из себя дурака.       — Отпусти меня.       Лицо Ричарда краснеет. Однако я не останавливаюсь, давлю сильнее. Я не контролирую себя. Моя нога поднимается и тут же отпускается — на ботинок Рика. Тот поджимает губы.       — Тебе все равно! — Я кричу, мой голос срывается. — Она умерла, а тебе все равно!       В глазах Рика что-то вспыхивает. Уголки его губ опускаются книзу, лоб морщится.       Я вижу свое отражение в его глазах и пугаюсь: я растрепанная, грязная, свирепая. Не похожая на себя. И в эту же секунду ощущаю какое-то облегчение, мое тело словно обмякает. Отцепляюсь от Рика и валюсь на землю, но мне не больно, я не чувствую боли. Я ничего не чувствую.       Пустота. Она накрывает меня собой, словно одеялом. Душит меня в крепких объятиях. Я пытаюсь сопротивляться, но не могу. Сдаюсь. Я тону в ней, теряюсь, исчезаю навсегда.       — Прим, да что с тобой?       Я слышу Рика, но не вижу. Это слезы, они все-таки еще остались во мне и теперь прозрачной пеленой застилают глаза. Я открываю рот, и оттуда вырывается слабое завывание. Рик пыхтит, когда поднимает меня на ноги.       — Идти сможешь?       Я киваю. Мое тело сотрясается от рыданий. Ричард берет все вещи сам, закидывает мою руку на свое плечо, обхватывает меня за талию и ведет вперед.       — Прости, — выдавливаю я из себя. В горле клокочут истерические всхлипы. Меня шатает, перед глазами все плывет. — Я сама не поняла, что происходит. — И вновь повторяю: — Прости.       Рик посмеивается, но его смех не злобный. Он совсем не злится.       Через пару минут союзник останавливается возле высокой сосны и отпускает меня. Я на одну сотую секунды теряю равновесие, однако мне удается его тут же восстановить. У дерева широкий ствол, во многих местах продырявленный, лишенный коры. Ветки растут равномерно, так что забраться наверх не составит никакого труда. Это будет так же, как подняться по лестнице, только придется еще хвататься руками.       Мы забираемся; я лезу первой, а Рик страхует меня снизу. Я ни разу не оступаюсь и даже не получаю занозы, что довольно-таки удивительно. Когда Рик командует: «Все, хватит, останавливайся!», я усаживаюсь на крепкую толстую ветку и перевожу дыхание. Только сейчас я замечаю, как высоко нахожусь. Метрах в четырех-пяти от земли. Но, как ни странно, мне совсем не страшно. И голова не кружится. Первый признак храбрости. В считанные секунды Рик оказывается рядом. Он вешает сумки на корявый сук, будто бы предназначенный специально для этого и садится рядом со мной на такую же крепкую ветку. Мы привязываем себя к стволу веревкой — для безопасности — и устраиваемся поудобнее. Это дерево идеально. Думаю, оно теперь наше.       Мы просто сидим здесь около двух часов, пока ночь не отвоевывает небо у дня и не раскрашивает его в темно-синий цвет. Мы почти ни о чем не говорим, разве что обсуждаем местность и решаем, что это дерево будет играть роль нашего лагеря и места для ночлегов. «До тех пор, пока у нас есть ноги и руки», — думаю я. Еще мы жалуемся друг другу на то, что хочется пить и есть — вечные желания трибутов. В какой-то момент Рик не выдерживает и достает из рюкзака остаток хлеба из Одиннадцатого. Он делит этот кусочек пополам, и пусть получается каждому по чуть-чуть, но это уже гарантирует, что от голода в ближайшие часы мы не помрем. Только вот жажду никто не отменял.       А потом звучит гимн, и все мои внутренности скручиваются в один огромный ком. Я вся скручиваюсь в один огромный ком, становлюсь смятым листом бумаги. Я не буду смотреть. Я не смогу.       Закрываю глаза ладонями и закусываю губу. Это недолго, нужно потерпеть каких-то полторы минуты. Звуки гимна просачиваются в меня, в каждую клеточку тела, заставляя заходиться дрожью. Я не вижу, но будто чувствую, как напрягается Рик, как его лицо скукоживается. Быть может, я ошибалась в нем? Быть может, ему не все равно?       — Павшие.       Я глотаю горечь, зарываюсь лицом в листве.       Не смотреть на экран, не смотреть на экран, не смотреть.       — Дистрикт-11.       Дергаюсь, как ошпаренная, позабыв обо всем на свете. Я хочу увидеть ее. В последний раз. Голова сама задирается к небу. Но это не Рутин портрет. На экране Цеп.       И тут меня словно током бьет. «Он оказался здесь. Он. Цеп из моего дистрикта». Вот о чьей смерти оповестил пушечный выстрел, который мы слышали у лагеря профи. Цеп отогнал Катона и Мирту от Руты, он не дал им прикончить ее, он дрался с ними. Но проиграл. Погиб еще раньше, чем Рута. И не смог вернуться, чтобы ее спасти.       Я давлюсь воздухом. Все тело покрывается мурашками.       — Цеп, — говорю я; это имя застревает у меня в горле. Мне трудно поверить в его смерть, он просто не мог умереть. Он такой сильный, он такой большой, он умеет управляться со всяким оружием, я помню — наблюдала как-то раз за ним на тренировках. Он наверняка столько всего утащил с собой с Рога Изобилия. Он отказался союзничать с профи, он справлялся в одиночку. Он должен был дойти до финала.       Это невозможно.       Рик, похоже, удивлен не меньше моего. Он прокашливается и тихо произносит:       — Вот блин. Погиб.       «Мне жаль, — мысленно шепчу я. Дрожу так, что, кажется, никакая веревка не сможет удержать меня на дереве. — Мне очень жаль, Цеп. Покойся с миром».       Смотрю на портрет Цепа до тех пор, пока он не растворяется на экране и на его месте не появляется другой. Сегодняшний день стал роковым для Дистрикта-11. Ему больше не за кого болеть, ему больше не во что верить.       Я чувствую, как у меня отнимаются конечности, как немеет все тело. На секунду мне даже кажется, что душа отделилась от него. Чувство опустошения отчаянно сражается с болью и горечью внутри меня. И, кажется, проигрывает. Потому что я начинаю задыхаться от боли, тупой режущей боли под ребром, но отвернуться от экрана не могу. Нет сил.       Моя Рута.       На этом портрете она точно такая же, как в тот день, когда мы только начали союзничать. Она неуверенная, даже слегка напуганная, глаза округлены, голова втянута в плечи. Рута с экрана смотрит на меня, а я смотрю на нее, будто на настоящую.       — Теперь у тебя все будет хорошо.       Я не сразу соображаю, что говорю это вслух.       — А о нас с Риком не беспокойся. Мы справимся.       На последнем слове мой голос срывается, и я всхлипываю. Но не плачу. Стискиваю зубы и сжимаю руки в кулаки. Хватит, это ведь так надоело всем зрителям, да и мне самой. «Только стойкость вызывает восхищение», — любил повторять Хеймитч. И я клянусь себе в эту секунду, что буду стойкой. До тех пор, пока при мне мой рассудок. Я обещаю себе, что буду бороться. Я прошла так много. Очень много, но я желаю пройти еще дальше. Я хочу, чтобы мной гордились.       Я думаю о маме. О том, как она стояла в комнате ожидания после Жатвы, как непринужденно поправляла мой воротничок, мои косички. Она почти перестала чувствовать все самое ужасное после смерти отца, будто внутри нее выросла стена, заглушающая горечь и боль. И я знаю, я верю: сейчас во мне возвышается точно такая же. Она была достроена пару часов тому назад.       Возможно, я брежу. Возможно, храбреть уже поздно. Но я не могу остановить мысленный поток, мысли сменяются в моей голове: одна за другой, одна за другой. И все они похожи.       «Я могу, я могу, я могу».       Игры изменили меня. В течение всех этих дней стена росла, а смерть напарницы стала последним кирпичным слоем для нее. Это закалило меня, сделало сильнее. Я могу быть храброй. Я уже храбрая.       Я так увлечена размышлениями, что не замечаю, как экран исчезает с ночного неба и как Рик дотрагивается до моей ладони.       — Все в порядке? — спрашивает он.       Я всегда ненавидела этот вопрос. Он бессмысленный, пустой, как фляжка в нашем рюкзаке. Люди думают, что он утешает. Нет. Этот вопрос добивает.       — Угу, — отвечаю я. И меня атакует новая волна боли.       Ричард ерзает на ветвях, проверяя, крепко ли привязан. Я следую его примеру и, убедившись, что веревка не разорвется и не развяжется, укладываю голову на ветку повыше. Я должна поспать. Несмотря на все кошмары, на все произошедшее и происходящее, я должна заставить себя поспать.       — Приятных снов, — доносится до меня тихий голос Рика.       Я отвечаю ему теми же словами и закрываю глаза.       Приятных снов. Какая глупость. С силой выталкиваю из себя все мысли, гоню их прочь. Портреты Цепа и Руты будто отпечатались на внутренней стороне моих зрачков, но и от них у меня получается избавиться. Я концентрируюсь на одном: поспать. И расслабляюсь.       Мне уже почти удается убить в себе нечеловеческой силы боль и провалиться в сон, когда я слышу, что Рик зовет меня.       — Прим.       Я не поднимаюсь, только распахиваю глаза и вижу его лицо в нескольких сантиметрах от себя. Волосы Ричарда торчат под немыслимыми углами, а глаза в ночном свете будто поменяли цвет.       — Я просто хочу, чтобы ты знала, — шепчет он. Потом опускает взгляд и путанно произносит: — Мне не все равно.       Прежде чем до меня доходит, что он имел в виду, прежде чем я соображаю, что ему ответить, он отворачивается и укладывается на свою ветку, будто ничего и не было.

***

      Я открываю глаза и понимаю, что задыхаюсь. Сначала мне кажется, что я отчего-то заплакала во сне, и теперь меня душат слезы. Но когда поднимаю голову, то вижу перед собой серую полупрозрачную пелену. Она укутала все наше дерево, она укутала все вокруг. Все без исключения.       Дым.       В носу и в горле саднит. Я закашливаюсь, и глаза начинают слезиться. Я еще не до конца отошла ото сна, поэтому толком не могу понять, что происходит.       В следующую секунду где-то справа раздается оглушительный треск. А потом меня ослепляет оранжевая вспышка, и прямо на мои ляжки приземляется горящая ветка. Я визжу.       Ветка прожигает дыру в моих штанах. Я ору как резанная и стряхиваю ее с себя. Ветка похожа на факел; она со свистом летит вниз, и я наклоняю голову, чтобы проследить ее падение. Но как только мой взгляд опускается, я забываю не только об этой ветке. Я забываю обо всем на свете.       Внизу нет ничего, кроме ярко-оранжевых волн. Они облизывают ствол нашего дерева, всех деревьев вокруг, они срывают ветви, обгладывают сучья, оставляя от них только черный порошок. Эти волны, словно гигантские языки, ползут вверх, и я вдруг с ужасом понимаю: еще пару секунд, и они достанут до меня.       — Что за… — слышу я сонный голос Рика, приглушенный диким ревом огня. С секунду напарник молчит, а потом испуганно вскрикивает: — Матерь Божья! Мы горим!       И только когда рушится рядом стоящее дерево, обдавая нас нестерпимым жаром, когда мимо нас пролетают такие же горящие ветки, что секундой ранее я стряхнула с себя, я понимаю, я осознаю, что происходит. Окончательно.       Огонь. Он везде. Слева и справа, под ногами и даже над головой. Он ревет, как дикий зверь, он разрастается с каждой секундой, с каждым мгновением, он, словно гигантское полотно, накрывает собою все вокруг, глотает все на своем пути, столбом обрушивается на землю.       — Чего расселась?! — вопит Рик. Он мгновенно освобождается от веревки, что служила ему страховкой, торопливо хватает сумки и тянется ко мне. — Бежим! Бежим, блин, а то поджаримся, как чертовы грусята!       Тут и там хрустят сломанные ветви, шуршит пылающая листва; тут и там мигают ослепляющие вспышки, мешая мне сосредоточиться на веревке. Я пытаюсь развязать ее, но пальцы не слушаются. Я слишком напугана. Рик издает громкий стон и, поспешно достав из рюкзака нож, вспарывает веревку. Она падает вниз, пламя жадно пожирает её.       — Бежим!       Напарник сует мне в руки Рутину сумку. Одному ему, видимо, слишком тяжко спускаться со всеми вещами. Я прижимаю котомочку к себе и аккуратно, жутко боясь оступиться, начинаю спускаться. Шаг. Второй. Третий.       — Быстрее! — орет Рик.       Он перемещается по дереву как паук, действует быстро, без раздумий. Прыгает, повисает на руках. Он мог бы спуститься уже давно с такой скоростью. Спуститься и удрать. Но он не удирает. Остается со мной. Я пытаюсь ускориться, чтобы не подводить союзника.       Жарко. Паника нарастает внутри меня, но я из последних сил стараюсь сохранять спокойствие. Четвертый неуклюжий шаг. Пятый.       И тут ветка подо мной ломается. Это происходит так неожиданно, что я взвизгиваю. Хватаюсь правой рукой за сук над головой, а левой прижимаю к себе сумку. Рутину сумку.       Ноги болтаются в воздухе. Я так перепугана, что не могу нашарить ими ветку поблизости. Или веток там уже просто нет, наверное, все обвалились.       — Прим!       Рик тянется ко мне, но не достает. А ветки между нами продолжают ломаться, лицо обжигает, легкие наполняются дымом. Дерево постепенно наклоняется в бок. Оно сейчас рухнет, догадываюсь я. Рухнет, и мы упадем в огонь, сгорим заживо. Я роняю Рутину сумку. Язык пламени подхватывает ее и превращает в пепел. Я не помню, что там лежало, да это и не важно. Потому что в следующее мгновение обламывается именно тот сук, на котором я вишу. И я лечу вслед за Рутиной сумкой. Прямо в огонь.       — Боже, Прим! — успеваю услышать я, прежде чем меня оглушает невообразимой громкости рык.       Я приземляюсь прямо в пекло — низ одной штанины загорается, а неприкрытые руки и лицо обдает огнем. От нестерпимой боли я кричу, дым пробирается внутрь меня и душит, душит. Сдавливает глотку, будто обвернувшаяся вокруг шеи гадюка, не давая мне сделать вдох. Я кашляю.       С глухим шлепком рядом со мной приземляется Рик, хватает меня за капюшон и тянет куда-то в сторону. Я не сопротивляюсь. В таких делах, как спасение жизни, я полностью доверяю союзнику.       — Без паники! — кричит он мне. Но слишком поздно: паника просочилась в меня вместе с дымом, и теперь от нее никуда не деться. — Закрой нос и рот рукавом! Не дыши!       Мне удается на ходу затоптать загоревшуюся штанину; я натягиваю рукав блузы так, чтобы через него можно было дышать и потихоньку дышу.       Я хочу оглядеться, но глаза слезятся все сильнее и сильнее, у меня даже появляется ощущение, что сейчас они просто расплавятся и вытекут, как воск. Жара невыносимая, как будто в печке. Хуже нее только кашель, раздирающий горло. Все мои внутренности, похоже, зажарились или сварились в собственном соку. Меня мутит; я больше не могу кашлять, очень больно. Слезы уже текут не столько от дыма, сколько от боли, но я продолжаю двигать ногами. Я не должна отставать от напарника. Прямо перед нашими носами вдруг падает обглоданное огнем дерево, плюясь искрами и шипящей листвой. Рик вскрикивает; его рука разжимается и выпускает мой капюшон. Он немедля прыгает вверх, ловко перелетает через упавшее дерево и исчезает из поля моего зрения.       Все происходит так быстро, я даже моргнуть не успеваю. У меня слишком медленная реакция. Я слишком медленная сама.       — Рик! — Мой голос растворяется среди громкого треска. Паника набирает обороты. — Рик!       Он убежал.       Времени размышлять нет. Нужно спасаться. Но я не перепрыгну через это дерево. В лучшем случае потеряю ногу, в худшем — просто сгорю.       Бросаюсь вправо — натыкаюсь на огненную стену. Она движется прямо на меня. Взвизгиваю, пропуская внутрь себя очередную порцию дыма, поворачиваю в другую сторону — опять стена.       Другого выхода нет, я должна прыгать. Рик смог, смогу и я.       Закусываю губу, напрягаюсь всем телом и отталкиваюсь от земли. Подпрыгиваю. Ветки с силой хлещут меня по лицу, чудом не задевая глаза. Я зацепляюсь ногой за одну из них и падаю прямо на грудь, пропахиваю носом землю. От боли темнеет в глазах, я еле сдерживаюсь, чтобы не завопить. Поднимаю отяжелевшую голову с земли, готовая вскочить на ноги и рвануть дальше, но в следующую секунду вынуждена вновь опустить ее и даже закрыть руками. Сердце колотится где-то в глотке. Лежащее дерево позади меня вспыхивает с новой силой — в него только что врезался огромный огненный шар. Если бы я не вжалась в землю эти пару секунд назад, он попал бы в меня.       Я цепенею от ужаса. В голове хаос, желудок завязался узлом. Из правой ноздри вытекает что-то холодное. Убираю рукав от лица и морщусь. Кровь. Как только я встаю, меня выворачивает на собственные ботинки. Я не успеваю понять, что происходит, и вот ноги вновь несут меня прочь. Я бегу.       Глаза щиплет — это из-за дыма, из-за рвоты и из-за слез. Я плачу, рукав блузы намокает, и дышать становится чуточку легче. Я кручу головой в надежде увидеть Рика, но его нигде нет. Вокруг одни лишь огненные стены. Я взаперти, в ловушке. Это лабиринт без выхода. Мне не выбраться.       Я вдруг вспоминаю Цинну, нашу первую встречу и его вопрос: «А огня ты боишься?» Вспоминаю Парад трибутов, свое платье, что сгорело дотла. И мне становится жутко.       Пожар не настоящий. Он не мог взяться из ниоткуда. Это все распорядители, сомнений нет. Меня одолевает и ненависть, и угнетение одновременно. Им стоило только нажать на кнопку, и вот я на волоске от смерти.       Я бегу, а по обеим сторонам от меня рушатся деревья. Над головой пролетают палки, я еле успеваю пригибаться и уворачиваться. Перед глазами все плывет, я смаргиваю слезы ежесекундно. А их с каждым разом становится все больше и больше.       Я не знаю, что помогает мне передвигать ногами. Я не знаю, как у меня вообще получается находиться в вертикальном положении. Тело будто свинцом налилось, вниз так и тянет. Но я не сдаюсь, бегу. Желание остаться в живых сильнее страха. И единственное, что я могу сделать для собственного спасения — это бежать.       Я поворачиваю за высокий куст, до которого пламя еще не добралось, и отшатываюсь — сразу два огненных шара размером с кулак летят в мою сторону. Я распластываюсь по земле и впервые за все время игр радуюсь тому, что такая маленькая и худая. Шары со свистом проносятся надо мной. Я считаю их: свист раз, свист два. После этого подскакиваю и отчаянно устремляюсь вперед. Во мне кипит адреналин, я почти не обращаю внимания на боль. Я обязательно выберусь. Огненная стена не бесконечна. Нужно только знать, где она кончается. Вновь срабатывает рвотный рефлекс, но на этот раз из меня ничего не вытекает. В желудке пусто.       Зачем они это делают? Мы только-только нашли хорошее и безопасное место, мы только-только оклемались от одних кошмаров, а они уже подсунули нам другие. Я хочу кричать от досады и разочарования, но разве этим что-то изменишь?       Очевидно, пока я шныряю между огненными змеями, перепрыгиваю пни и горящие сучья, удача на моей стороне. Да, я падаю сотни раз, увеличивая количество синяков, ссадин и ран на своем теле, обжигаюсь, задыхаюсь от боли и дыма, но главное — остаюсь живой.       Они не собираются меня убивать. Если бы хотели — я умерла бы от самого первого огненного шара. Да что там шар! Я сгорела бы моментально — сразу же, едва спустившись с дерева. Они бы просто направили струю огня на меня, и дело с концом.       Распорядители либо просто развлекаются, либо удумали что-то серьезное. Нет, даже так: они удумали что-то серьезное для того, чтобы развлечься, ведь лучшее развлечение для капитолийцев — схватка между трибутами.       Все тело немеет, силы внезапно покидают меня. Я понимаю, что задыхаюсь, понимаю, что сдаюсь. И тут рык огня резко стихает и оранжевые пятна перед глазами сменяются зеленовато-коричневыми. Я останавливаюсь так резко, что все вокруг начинает кружиться. С трудом различаю где небо, а где земля. Смотрю прямо перед собой. Стволы, листья, пни, пни, стволы, листья. Ничего не горит. Я не вижу ни намека на пожар.       Не верю своим глазам. Убираю рукав от лица, неуверенно шагаю вперед и… куда-то лечу. Приземляюсь не очень удачно — левый бог пронзает острая боль. А потом распространяется по всему телу, подчиняет себе каждую его часть. Она настолько сильная, что я теряю рассудок. Забываю, кто я и где нахожусь. Забываю все на свете. Сворачиваюсь в комок и стонаю, закусив губу. Умираю.       Пробую пошевелить рукой — ничего не происходит. Тело меня уже не слушается. Дрожу так, что зубы стучат. Из носа хлещет кровь — я понимаю это тогда, когда трава подо мной намокает и становится скользкой. Ладони чешутся и саднят. Я уверена — там ожоги. Ожоги есть и на лице; на щеках точно, я их чувствую. Все болит. Все без исключения. Я не могу даже моргать, поэтому закрываю глаза и готовлюсь к худшему.       Тошнота набирает обороты. В голове никаких мыслей, внутри меня никаких чувств. Только боль, боль. Сумасшедшая боль. Спустя несколько минут таких страданий становится очевидно, что это конец. Я пытаюсь породить хоть какую-нибудь мысль, пытаюсь вспомнить о чем-нибудь, о чем-нибудь подумать перед смертью. Но не могу.       Темнота. Я почти проваливаюсь в нее, когда слышу громкий и отчаянный крик.       — При-и-и-и-м!       Цепляюсь за этот крик как утопающий за соломинку и выбираюсь из темноты. Прим. Примроуз. Это я.       — При-и-и-и-м!       Звук собственного имени возвращает меня в реальность, дарит второе дыхание, накачивает духом. Мне удается даже поднять голову, а перед глазами все вдруг становится резким. И в следующую секунду я вижу своего напарника. Вернее, его кудрявую голову, мелькающую среди листвы.       — При-и-и-м!       — Рик! — кричу ему в ответ. Вспоминаю, кто я и где, вспоминаю все. — Рик, я здесь!       Слезы скапливаются в уголках глаз. Я не успеваю ничего понять и вот осознаю, что стою на ногах. Рик несется ко мне, буквально влетает в мои объятия, чуть не сбивая с ног, а я обхватываю руками его шею и громко всхлипываю. Начинаю рыдать, не могу остановиться. Не могу прийти в себя.       Мне все еще мерещится пламя, оно поедает меня, превращает в пепел. Огненные шары врезаются в мою голову, разносят ее на куски. Мне жутко. От дрожи я не могу вымолвить ни слова.       — Все хорошо, Прим, — шепчет Рик, легонько поглаживая меня по спине. От него пахнет гарью, палеными волосами, потом и грязью. Он тяжело дышит, его грудь так и подпрыгивает. — Все обошлось. Все закончилось.       В глотке противный привкус дыма. Очень хочется пить — я готова кричать об этом на весь мир. Вода мне сейчас более чем необходима. Она помогла бы и с ожогами, утихомирила бы боль, успокоила бы ноющую кожу.       — Прости, что бросил там. — Рик чуть отстраняется от меня, и я вижу его лицо. Прихожу в ужас. Оно все перемазано кровью, под глазами ярко-синие круги, а нос заметно сместился вправо — явный признак перелома. Еще ресницы и брови… их нет! Подбородок вздулся и покраснел так, что того самого синяка совсем не видно.       — Я не успел ничего понять. Дерево рухнуло так неожиданно.       Рик смахивает большими пальцами слезы с моих щек. Я морщусь — каждое его прикосновение сопровождается дикой болью. Боюсь представить, как выглядит мое лицо. Наверное, на нем совсем не осталось кожи. Под носом засохла кровь. Одна щека разодрана почти до мяса, на второй кошмарный ожог. Подбородок в царапинах. Глаза красные от слез.       Да уж! Хорошо, что я не могу себя увидеть. А то наверняка скончалась бы от ужаса.       — Ничего.       — Ну, вот и славно, — Рик пытается улыбнуться, но корчится от боли. Потом отходит от меня на пару шагов и разводит руками: — Пора заканчивать эти телячьи нежности.       Если бы я могла, то засмеялась бы. В этом весь Рик — в одно мгновенье добрый и ласковый, в следующее — грубый и всем недовольный. Это его особенность. И он нравится мне таким.       — У меня, кажется, носопырка сломана. — Союзник достает из своего рюкзака мой белый чемоданчик. — И ожог на плече. Окажешь медицинскую помощь и все такое прочее? Я тебе тоже помогу с чем-нибудь.       Я киваю и беру аптечку из его рук. Хорошо, что она уцелела. Махом вспоминаю все, что знаю об ожогах и переломах.       — Пошли к пруду, там все сделаем. Мне не терпится окунуться в него с головой. Ох, как я ждал этого момента! Ты настоящая молодец!       Рик срывается с места, а я столбенею. Медленно разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и чуть не кричу от радости. Сама того не осознавая, я отыскала воду.       Тут местность резко идет под уклон, вот почему я упала. Готова поклясться: моя нога сюда еще не ступала. Помимо сосен в этой части леса растут и другие деревья, которые мне, к сожалению, совсем не знакомы. Все они приветливо машут ветвями, на них нет ни одного желтого листочка. Вокруг все зеленым-зелено, густая трава по пояс. А главное — пруд. Правда, по размерам он больше напоминает слегка разросшуюся лужу, зато глубина довольно порядочная.       Мы наполняем водой оба сосуда — фляжку и бутылку. Я открываю аптечку, чтобы достать йод и продезинфицировать питье, но не нахожу его. Тогда с ужасом вспоминаю, что разбила эту полезную банку об дерево, не сдержав эмоций. Это случилось прошлым вечером. Вечером, в который я потеряла союзницу.       Ничего не поделать. Остается только надеяться, что обойдется, что заразу мы не подцепим. Ох, если бы все зависело от надежды.       Рик присаживается на берегу и окунает голову в воду. Когда вынимает, я слышу его облегченный вздох. Холодная вода действует не хуже любой успокаивающей мази. В пруду она кристально-чистая, виден каждый камешек на дне. Вдоль берега растет множество разноцветных кустов, но у меня нет ни сил, ни желания их разглядывать. Я лишь молюсь, чтобы это оказались съедобные ягоды, которые мы смогли бы есть после того, как придем в себя.       С осторожностью присаживаюсь на каменную глыбу у пруда, снимаю ботинки и носки, закатываю штанины, одна из которых почернела и стала чуть короче. Затем медленно съезжаю с камня в воду. Из груди вырывается стон наслаждения. Я хочу остаться и стоять в пруду вечность. Не хочу выходить.       Эта местность прекрасна. Огня здесь и в помине не было.       Мы отмываемся от пепла, грязи и крови. Я еле шевелю руками, Рику приходится мне помогать. Он аккуратно стягивает с меня куртку и ополаскивает мою шею, натирает холодной водой плечи. Я могу лишь бросать на него благодарственные взгляды, на большее не способна.       Потом мы решаемся попить. Плевать, думаю я. Не попьем — погибнем от жажды. А вода, быть может, вполне себе нормальная.       После этого я наконец занимаюсь нашими ожогами. Мои по степени запущенности не такие уж и страшные — только кожа раскраснелась, и кое-где появились красные рубцы. Холодная вода, немного времени — и я пойду на поправку. А вот на плече у Рика ожог довольно серьезный — ткань куртки прожжена насквозь, прилипла к коже. Вздулись волдыри. Но я проходила это тысячу раз, поэтому не чувствую смятения. К нам с мамой часто приносили тех, кто пострадал в шахтах; я видела такие ужасы, каких даже Китнисс не выдерживала и убегала из дома сразу же.       Я отрезаю ножом обрывки рукава и осматриваю рану напарника. Действую аккуратно, боясь причинить ему боль. Странно видеть оружие в собственных руках, но я успокаиваю себя: это только для Рика, только для медицинской помощи ему и только на несколько секунд. Прохладная рукоять положительно действует на зудящие ладони.       Рик поджимает губы.       — Пузыри-то лопнуть надо.       — Нельзя лопать! — Говорить получается с трудом. Но я нахожу в себе силы еще и для глупого вопроса: — Где твои брови?       Рик усмехается. Усмешка и вообще все его лицо — это какая-то жуткая гримаса.       — У меня встречный вопрос: где твоя коса?       Я резко опускаю подбородок вниз и вижу спокойно свисающую со своего правого плеча косу. Она, конечно, грязная, листья и палки в ней вперемешку с волосами, но в целом с ней все в порядке. Перевожу взгляд на левое плечо и ахаю: другая коса едва достает до ключицы, в то время как первая длиной до груди. Это вообще уже не коса. Волосы расплелись, спутались между собой. Провожу по ним рукой — на пальцах остаются почерневшие пряди. Меня колотит.       — Да ладно тебе, Прим, это всего лишь волосы. — Рик замечает мой шок. — Ты еще легко отделалась. Я вот пережил уже два пожара! У меня даже куртки теперь нет!       От куртки Рика и вправду почти ничего не осталось, только капюшон да один рукав. Союзник распсиховался и заявил, что бросит эту тряпку прямо тут, но я велела ему оставить ее. Пригодится.       Мы нашли те самые «волшебные» Рутины листья неподалеку от пруда; когда я заметила их, моей радости не было предела. Эти листья облегчат задачу. Я смочила бинт и приложила его к плечу Рика. Пока вода вытягивала жар из раны напарника, я разбиралась с его сломанным носом. По крайней мере, пыталась. Перелом оказался довольно сильным. Рик пожаловался, что ему больно дышать через нос, и что когда он резко поворачивает голову, у него перед глазами все темнеет. После того, как Рик хорошенько промыл рану на носу холодной водой (вскрикивая при этом от боли), я приложила к ней один листочек, сверху накрыла влажным бинтом и заклеила пластырем. К ожогу приложила целых два листа и, смочив бинт, перевязала напарнику руку. Себя я усыпала лечебными листьями чуть ли не с ног до головы. Обвязалась бинтами так, что стала похожа на мумию. Скоро полегчает, скоро боль отступит. Но только физическая. Листьев, которые бы помогли справиться с душевной болью, не существует. Эта боль никуда не уйдет. Остается лишь одно — привыкнуть к ней.       Потихоньку я начинаю отходить от произошедшего. Ко мне возвращается дар речи, мысли проясняются. Рик совсем не выглядит измученным, что меня поражает. Он даже вызывается собрать ягоду с растущих у берега кустов. Когда напарник исчезает из виду, я располагаюсь под деревом в тени и позволяю себе расслабиться. Опять же, лишь физически. О внутреннем спокойствии речи и быть не может.       Где же Пит? Он жив, он смог убежать. Так почему же не ищет меня?       Что же все-таки это был за пожар? Распорядители просто решили напугать нас, или у них была какая-то определенная цель?       Эти и еще с десяток вопросов кружат в моей голове, жалятся, словно осы-убийцы. Я закрываю глаза и делаю глубокий вдох. Приятный запах смолы, всевозможных трав и сырости слегка утихомиривает меня; я чувствую умиротворение. Легкий ветерок щекочет затылок; мягкая трава подо мной будто махровое покрывало. Таким я укрывалась в Капитолии. Меня клонит в сон, и я не сопротивляюсь.       Щебечут птицы. Солнечные лучи вырисовывают на земле какие-то свои непонятные знаки. Все такое прекрасное, как во сне. Быть может, я уже сплю?       — Прим! — слышу я крик. — Мы просто обожремся! Смотри, сколько ягод!       Я неохотно открываю глаза и понимаю, что лежу на траве, свернувшись клубочком. Не без труда поднимаюсь и сажусь, прислонившись ноющей спиной к дереву.       Ко мне с радостными криками несется Рик; в руках он тащит куртку, свернутую как мешочек и переполненную ягодами.       — Очуметь просто! — выдыхает он и разворачивает куртку перед моим носом. — Погляди, какие спелые!       Я промаргиваюсь и смотрю на ягоды. Они не крупные и не мелкие, самого обычного темно-красного цвета. Все какие-то сплющенные, некоторые лопнувшие, но меня это не пугает. Да, наверное, они очень спелые.       Рот наполняется слюной. Однако я не спешу притрагиваться к еде. Что-то щелкает у меня в груди, я испытываю странное чувство. Напрягаю извилины, стараюсь вспомнить, не встречала ли эти ягоды в секции растений в тренировочном центре, пытаюсь вспомнить, как они называются. Безуспешно.       И только когда рука Рика зачерпывает горсть ягод и нетерпеливо подносит ее ко рту, перед моими глазами всплывает текст, написанный черным шрифтом на белом экране: «Эти кустарники можно встретить у рек, болот и озер. С виду ягоды самые обычные и безобидные, но их внешность обманчива. Вызывают расстройства желудка и сильнейшие галлюцинации. После сорока восьми часов адских мучений наступает смерть».       Я дергаюсь как ошпаренная и что есть мочи толкаю Рика в бок. Он пошатывается, ягоды сыплются из его рук.       — Ты…       Напарник не успевает ничего сказать. Я хватаю его за ворот и встряхиваю. Напряжение в руках сменяется болью, но я не обращаю на нее внимания.       — Скажи, что ты не ел их! — кричу я. Сердце стучит как ненормальное. — Скажи, что не съел ни одной, пожалуйста!       Я готова разрыдаться. Какая-то странная слабость обуревает меня.       Рик собрал для трапезы целую кучу ядовитых ягод. Целую кучу смертельно ядовитых ягод.       — Чего? — он только хлопает глазами.       — Они ядовитые! — я уже не просто кричу, я визжу. — Они смертельно ядовитые, вот чего!       Лицо Рика вытягивается. За секунду на нем отображается около десяти разных эмоций, а потом союзник тяжело вздыхает, так, будто только что пробежал километров пять, и говорит:       — Вот чёрт. Как же так. Прости, я… я не знал.       — Они вызывают галлюцинации! — Я толкаю Рика в грудь; во мне бушуют одновременно и гнев, и ужас. — Сорок восемь часов адских мучений, а потом смерть! Ответь мне, черт возьми: ты их ел?!       Рик вертит головой и начинает трястись. Я трясусь вместе с ним.       — Не ел. — Его кадык подпрыгивает. — Не ел, всё хорошо. Я не ел.       Прижимаюсь к напарнику и громко всхлипываю. С секунду Рик просто стоит, как столб, а потом тоже обхватывает меня руками.       — Всё хорошо, — продолжает шептать он, словно в бреду. — Всё хорошо, я ничего не ел.       После того, как я успокаиваюсь и отлипаю от Рика, он стряхивает ядовитые ягоды со своей куртки (вернее, с ее остатков) и одевается.       — Везет нам на пожары и на яд, — хмыкает он. — Везунчики чертовы.       После пожара прошел почти час, а я все еще чувствую опасность. Будто в меня вот-вот врежется огненный шар или прямо на мою голову упадет горящее дерево. А может, это не просто так? Может, опасность действительно где-то рядом, подстерегает нас с Риком за ближайшим деревом? Мотаю головой, чтобы отделаться от этого предчувствия. Не помогает.       — Здесь оставаться нельзя, — вдруг с сожалением произносит Рик. — Местность как на ладони. Пройдем немного на запад, я поставлю силки.       — Давно пора, — хмыкаю я.       — Ты же понимаешь, что это может навести на наш след.       Разумеется, я понимаю. Но еда не появится из воздуха. И уж точно профи из жалости ею с нами не поделятся. Ой, я совсем забыла: у них ведь тоже теперь ничего нет.       Мы наполняем фляжку и бутылку доверху, берем вещи и двигаемся с места. Жаль, что нужно уходить. Я более чем уверена: другого такого приятного места на арене не существует.       Мне приходится прилагать усилия, чтобы передвигать ногами. Тело до сих пор ноет, голова болит. Но Рику досталось больше, чем мне, а он шагает спокойно. Значит, и я должна. В последний раз смотрю на пруд и на незнакомые прекрасные деревья, а потом стискиваю челюсти и иду вперед.       С каждой секундой мое сердцебиение учащается. Я не понимаю, что происходит: меня охватывает тревога и беспричинный страх. «Опасность, опасность, — молотом стучит в голове. — Где-то рядом опасность». И я не могу это остановить, как ни пытаюсь. Рик молчит. В его глазах читается какая-то странная тоска. Я все еще злюсь на союзника за ягоды, поэтому даже и не собираюсь завязывать разговор.       Опасность, опасность. Где-то близко опасность.       Я не могу контролировать свои мысли, я не могу контролировать себя. Меня пронизывает страх, он заглушает боль, заглушает все мысли. Кроме одной. Опасность.       Сердце вот-вот вырвется из груди — так сильно оно стучит, а голова буквально разрывается. Я пытаюсь взять себя в руки, уговариваю себя успокоиться, но всё тщетно.       Мы отходим от пруда на довольно большое расстояние, когда я, наконец, решаю сказать Рику о своем предчувствии. Но не успеваю даже повернуть голову в его сторону. Потому что по лесу вдруг разносится смех. Громкий и жуткий смех. Точно такой же, как в моем первом сне в Капитолии. Как в моем первом кошмаре про арену. Мне совсем не требуется времени, чтобы понять, кому принадлежит этот смех. Рику тоже. Он просто останавливается и замирает, как вкопанный. Паника захватывает меня в свой плен, от ужаса я почти лишаюсь рассудка, но мне удается сделать шаг и толкнуть напарника в кусты. Прыгаю вслед за ним и закрываю ладонями рот. Бежать поздно. Бежать бесполезно. Они близко, и они нас поймают.       — Ума не приложу, почему эти сопляки все еще живы, — доносится до меня. — Чертовы малолетки. Ненавижу!       — Да ладно тебе, Ми. Сдохнут рано или поздно, ты же это понимаешь.       — Я не хочу, чтобы они просто взяли и сдохли, Катон. — Это не голос. Это — шипение змеи. Злобной, беспощадной гадюки. — Мне этого мало. Я хочу сама их убить.       В моих жилах стынет кровь. По шее стекает струйка пота.       Нельзя дышать. Нельзя моргать. Малейшее движение, малейший шум — и они нас заметят. Они.       Мирта и Катон.       — Их? Их обоих? — ухмыляется Катон. — Много на себя берешь. Я тоже собираюсь в этом участвовать, если что.       Я покрываюсь мурашками с ног до головы. Меня пугают не столько слова Катона, сколько вообще его голос. И, разумеется, само присутствие.       Нас разделяют какие-то жалкие метры да стена из кустов. Сейчас они подойдут ближе, и нам с Риком конец. Они услышат наше дыхание, учуют наши запахи. Это ведь профи, машины-убийцы. От них нельзя спрятаться.       — Ладно, ладно, — бурчит Мирта. — Чур я беру девчонку.       Я не сразу осознаю, что она говорит обо мне. А когда это все же происходит, перед глазами встает картина: я лежу на земле с остекленевшими глазами. Нет, это уже не я, это вообще не человек. Это кусок фарша. Из развороченного тела, будто иголки из игольницы, торчат ножи. Дюжина ножей, если не больше. Вокруг кровища и куски плоти.       Так вот, значит, как это произойдет. Меня начинает мутить, но рассудок каким-то чудом сохранить удается.       — Обломишься. — Катон издает странный звук. То ли зевает, то ли рычит, словно лев. — Двенадцатая моя. Так что когда найдем их, даже не лезь. Я убью ее по-своему, ясно?       Сама не понимаю, как мне удается не скончаться от ужаса в эту секунду.       Горло сжимается, в глазах начинает щипать. Убираю руки от лица, жадно хватаю ртом воздух. Хуже ножей Мирты могут быть только руки Катона. Этому трибуту даже оружия не понадобится, чтобы со мной справиться.       Осторожно поворачиваюсь к Рику. В глазах стоят слезы, поэтому я вижу напарника слегка смазанным. Но этого хватает, чтобы заметить его невозмутимость. Рик глядит прямо перед собой хладнокровным взглядом, только я не верю, что слова профи не произвели на него никакого впечатления. Ему тоже страшно. Но мой напарник знает, как нужно вести себя на арене. Он умеет держаться и держится.       Вот бы я была такой же.       — Ну, нет, Като-о-он, — как-то уж чересчур ласково щебечет Мирта. — Оставь малявку мне, пожалуйста! Ты же знаешь, я просто мечтаю об этом. Я устрою незабываемое зрелище, поверь. — Тут почти нежное мурлыканье Мирты сменяется злобным шипением: — Я так измучаю ее, что она сама будет молить о смерти. Сначала отрежу все пальцы, потом выколю глаза… нет, глаза оставлю на десерт. Она должна все видеть, видеть, что я делаю…       От ужаса я немею, перестаю чувствовать тело. Ужас доводит до безумства, из головы разом выдувает все мысли, кроме одной-единственной.       Что я им сделала?       Разумеется, глупая мысль. Я — их соперник на арене. Но разве этого достаточно, чтобы желать мне такой смерти? Почему они хотят мучить меня, разрезать на куски? Зачем? Да, я получила на показательных выступлениях столько же баллов, сколько и профи. Самой до сих пор не верится, однако это так. Но разве и это повод? Я не понимаю.       В горле клокочет всхлип. Профи говорят обо мне. Я — главная их мишень. Им не дает покоя моя десятка. Им не дает покоя то, что я, такая мелкая, неопытная и никчемная, еще держусь.       И тут я будто получаю молнией в голову. А уж не специально ли распорядители наградили меня такой высокой оценкой, чтобы другие трибуты признали во мне серьезного противника? Чтобы начали на меня неистовую охоту? Нет, ну что за чушь собачья! По мне ведь заметно — ничтожество. Серьезный противник… надо же!       Я ничтожество. Но пока еще живое ничтожество.       Осознаю: сейчас всхлип вырвется наружу, и… В эту же секунду какая-то сила дергает меня вправо и чья-то рука зажимает мне рот. Ладонь влажная и холодная.       — Тихо, — чуть слышно произносит Рик прямо в мое ухо. — Спокойно.       «Тихо», — это уже я сама себе приказываю. Если издам хоть звук — позволю профи обнаружить в этих кустах не только себя, но и своего напарника. Надо сидеть как мышь ради него, что бы там профи ни говорили, что бы я ни чувствовала.       Катон громко кашляет. Я ежусь: как же они близко.       — Тогда мне пусть еще достанется Мелларк, — выдает он. — Зрелище будет не хуже твоего, даже не сомневайся. Этот урод мне за все ответит.       С большим удивлением осознаю, что мне хочется истерически смеяться. Смеяться над профи.       Вы его не найдете, думаю я. Пит убежал, оставив вас с носом. Вы его упустили и больше никогда не найдете.       Но они уверены в обратном.       — Договорились, — соглашается Мирта. — Малявка мне, Мелларк — тебе. Остальное как получится.       Горло сжимается. Я прикрываю глаза и пытаюсь справиться с ужасом, который меня душит. Не выходит. Не получается. Профи делят нас, делят так, будто мы — вещи. Будто мы — добыча, а они хищники. Нет, смеяться и злорадствовать больше не хочется. Они найдут его. Его и нас всех.       Каждый удар сердца сопровождается дрожью во всем теле, меня колотит, а Рик лишь обеспокоенно сопит над моим ухом. Он на одну сотую мгновения касается пальцем моей щеки, и почему-то я уверена, что это не случайность. Он успокаивает меня. Сейчас они пройдут мимо, будто говорит мне Рик. Все обойдется. Еще минута — и можно будет спокойной выдохнуть. Шарканье ботинок Мирты и Катона с каждой секундой становится все громче и громче. Убрать кусты, что перед глазами, и я увижу их. Прямо перед собой.       Мышцы устали от напряжения. Они ноют, молят о пощаде, тело просит меня расслабиться, но я не позволяю себе двигаться. Нельзя. «Еще минута, — звучит у меня в голове голос союзника. Спокойный, не дрожащий. — Сейчас они уйдут». Считаю до десяти. Шарканье не прекращается. Мы с Риком на грани жизни и смерти. Висим на краю пропасти, отчаянно вцепившись похолодевшими пальцами в каменные выступы. Второй раз за сегодняшний день. Но если при пожаре единственным способом выжить было движение, то сейчас все наоборот. Шевельнем хоть одной частью тела — камни, что держат нас на этом свете, полетят вниз, а вслед за ними — мы.       Начинаю мысленно молиться.       Уходите. Пошли вон.       Тишина. Ботинки больше не трутся о землю.       Замираю. А в следующую секунду слышу, как профи усаживаются метрах в десяти от наших кустов.       Кажется, такого поворота не ожидал даже Рик. Я до боли сжимаю его ладонь, словно спрашивая: что нам теперь делать? Только вот ответ и так известен мне, известен наперед. Ничего. Мы в тупике. Настала наша очередь. Мы умрем. Скала жизни больше не станет нас держать.       — Небольшой отдых перед обедом не помешает, — слышу я Катона. Его голос что металл — резкий, холодный.       — Есть идеи? — хмыкает Мирта.       Судя по звукам, раздающимся по ту сторону кустарникового забора, профи снимают куртки и укладываются на траву.       — Насчет?       — Насчет еды.       Меня переполняет какое-то странное чувство торжества. Теперь им приходится добывать еду самим, как и всем остальным на арене! Надо же, бедные ребята!       — Я так голоден, что готов быка сожрать, — жалуется Катон. — Жаль, что они тут не водятся.       Мирта с минуту молчит, а потом тихо спрашивает:       — Кроме оружия что-то уцелело?       — Ничего.       Я слышу, как она взвывает от досады и принимается выдергивать из земли траву. Лучше бы волосы себе повыдергала, думаю я.       — Я убью его.       — Нет, это я убью его, — поправляет напарницу Катон.       — В любом случае он сдохнет. — Мирта не просто говорит, она буквально извергает из себя слова, как вулкан. — Ненавижу, ненавижу! Как мы могли ему довериться? Чем ты вообще думал?       Катон хмыкает.       — Окей, давай во всем винить меня. Теперь-то какая разница? Мелларк выставил кретинами нас обоих, и, я уже дал слово, он об этом пожалеет.       Не знаю, сколько еще времени мы с Риком проводим в этих кустах. Я как будто отключаюсь от внешнего мира — мое сознание затуманивается, чувства притупляются, и, кажется, я уже не надеюсь отсюда выбраться. Все, что я делаю в эти долгие, почти бесконечные минуты — пытаюсь не двигаться. Держусь. Буду держаться пока могу, а потом будь что будет.       Кажется, никто из профи в это время не произносит ни слова. Или, может быть, я просто не слышу их. Я будто бы нахожусь в двух местах одновременно — здесь, в кустах, рядом с профи и в себе. В своих мыслях. Далеко от арены.       Я думаю о Рике. Он со мной, но в то же время и нет. Ведь мы не можем связаться, хотя наши пальцы переплетены, и я отлично чувствую тепло его тела. Ну почему мы не умеем общаться мысленно? Я бы сказала ему, как сильно боюсь умереть. А он бы бесстрастно ответил: «А я наоборот хочу поскорее избавиться от этого проклятого дерьма».       Внезапно меня переполняет нежностью. Сердце начинает стучать как бешенное, и мне остается только молиться, чтобы профи не услышали этого. Я всегда была странной. Но думать о мальчишке, находясь в шаге от смерти — это слишком даже для меня.       Напарник совсем не спешит исчезать из моей головы. «Я окружена Риками, — думаю я. — Один в мыслях, другой здесь и держит меня за руку». Наверное, вот каково это — влюбляться. Когда этот человек поселяется не только в твоей жизни, но и в голове. И когда ты думаешь о нем даже находясь в нескольких метрах от Мирты и Катона. И когда ты боишься, что можешь умереть, не сказав ему важных слов. И когда ты боишься, что умрет он сам, умрет на твоих глазах, в твоих руках. Однажды я задавалась этим вопросом, и вот получила на него ответ. Только это совсем меня не радует. Лучше бы я никогда не знала о влюбленности, чем испытала это чувство здесь, на арене.       Голова кружится. Я моргаю, и перед глазами прыгают зеленые блики. Наверное, я схожу с ума, теряю рассудок. Что ж, может, так будет легче умирать. В следующее мгновение реальность, наконец, отвоевывает меня у собственных размышлений, и я слышу голос Мирты:       — А что будет потом?       Я не вижу Катона, но представляю, как он вскидывает кустистые светлые брови в удивлении.       — Когда — потом?       Мирта прокашливается и негромко произносит:       — Когда мы убьем обоих из Двенадцатого, кудрявого пацана и ту чокнутую из Третьего. Что потом?       Закрываю глаза. Пит, Аннет, Рик, я и двое профи. Какой ужас. Всего шестеро. Шестеро из двадцати четырех. Но почему-то в следующий момент я думаю не о погибших трибутах и не о том, как далеко я зашла. Я думаю о Китнисс и маме. Когда на арене остается последняя восьмерка трибутов, у родственников выживших берут интервью. К нам домой приезжала съемочная группа из Капитолия. Мою мать и сестру опрашивали перед камерой.       Интересно, какие вопросы им задавали? Что они говорили обо мне? Удалось ли им не расплакаться? Мысленно шепчу: «Я скучаю». А потом, стараясь проглотить комок слез, молюсь, чтобы Китнисс и мама отвернулись от экрана в тот момент, когда профи заметят нас.       Катон по-прежнему не дал ответа на Миртин вопрос, поэтому она говорит дальше:       — Я боюсь, Катон.       — Кого? — ухмыляется тот. — Двенадцатую и ее дружка? Мелларка? Или, может быть, меня?       Не дожидаясь ответа союзницы, Катон прыскает.       — Не бойся, — выговаривает он в перерывах между припадками смеха. — Не бойся меня. Я белый и пушистый.       — Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, — как-то уж слишком тоскливо отвечает Мирта. — И ты тоже этого боишься, я знаю.       Катон резко умолкает. Около минуты я слышу лишь шелест листьев, щебетание птиц где-то вдалеке и хрипловатое дыхание напарника над моим ухом.       — Сколько еще будет длиться наш союз?       Я вздрагиваю. Голос Мирты не узнать — он больше не напоминает мне шипение змеи. Он стал мягче, в нем даже можно расслышать нотки усталости и некоего волнения.       Катон, кажется, задыхается от удивления.       — Что ты…       — Просто ответь.       — Мы же договаривались, Ми. Ты же знаешь…       — Катон. — Мирта вздыхает, а я начинаю сомневаться в том, что это действительно она. Это не ее голос. Не ее слова. Мирту будто подменили. — Сколько еще мы будем вместе? Просто скажи это, я хочу услышать. Хочу убедиться.       Он вновь молчит.       Кажется, время останавливается, пока я из последних сил стараюсь удержаться на полусогнутых руках. Они настолько устали, что начали трястись, а плечи будто огнем обдало. Слабая хватка Рика меня не удерживает, я начинаю шевелиться против своей воли.       Мама, Китнисс. Прошу вас. Отвернитесь.       И когда я уже понимаю, что сдаюсь, когда уже готова просто лечь на спину и вытянуть руки и ноги по швам, Катон наконец отвечает:       — До самого конца.       А потом происходит нечто.       Дрожащим голосом Мирта произносит всего три слова. Три слова, которые я меньше всего на свете ожидала от нее услышать. Но они навсегда меняют мое к ней отношение.       — Я люблю тебя.       Что-то переворачивается во мне, и я мигом забываю об усталых мышцах. Нет, этого не может быть. Никак не может.       — Прекрати.       — Я люблю тебя, Катон.       — Ми, остановись. Прошу, хватит.       — Я…       — Замолчи! — Катон кричит, но в этом крике нет злости. Там боль. И я почти что ощущаю ее на себе — тупую, режущую боль под ребром. Боль от осознания того, что тебе придется потерять любимого человека. — Перестань, замолчи! И никогда больше не говори этого, поняла?!       Вся моя ненависть к профи, весь страх и ужас — все это испаряется в считанные секунды. Остается лишь одно-единственное чувство на донышке моей души.       Жалость.       — Прости. — Я едва слышу Миртин голос. — Прости меня…       Мне их жаль. Мирту и Катона. Жаль так же, как себя и Рика, потому что они такие же, как мы. Я понимаю это только сейчас, в эту минуту, и корю себя за то, что не могла сделать этого ранее.       — Не говори ничего. — Кажется, Катон поднимается на ноги. — Просто молчи, ясно? Просто молчи.       Два союзника, два напарника. Два трибута. Два трибута, которые мечтают попасть домой.       Они не бесчувственные, какими я считала их все время. Они страдают, переживают и любят. Они не бесстрашные. У них есть страхи, и они мало отличаются от наших. «Я боюсь, Катон». Они боятся смерти, боятся потерять друг друга. Боятся проиграть.       Они не звери. Черт возьми, никогда бы не подумала, что скажу такое, но… профи — самые обыкновенные дети.       В это мгновение я понимаю, что не имею права их ненавидеть. Понимаю, что не имею права проклинать их за то, что они убили Руту и теперь жаждут нашей с Риком смерти. Они не виноваты. Их такими сделали.       Их воспитывали как убийц. С раннего детства им внушали, что они — беспощадные, кровожадные бойцы, что их жизненная цель — победа в Голодных играх. Их принуждали стремиться к этому. Их так запрограммировали. Мирта и Катон такие же, как я и Рик. И не только они — все мы, трибуты, одинаковые. Пусть кто-то выше ростом, пусть кто-то старше или сильнее. Это неважно. Важно другое — никто из нас не виноват в том, что совершает, совершил или только собирается совершить. Если кого-то и следует винить в смерти Руты, Цепа, Лисы и других, то только Капитолий. Он виноват во всех смертях.       Он виноват во всем.       Я долго еще не могу прийти в себя. Происходит это только тогда, когда Рик совершенно бесцеремонно сталкивает меня с себя и делает глубокий шумный вдох. Я цепенею.       — Что ты…       — Ты мне всю руку отлежала, блин.       Не могу дышать.       — Что проис…       — Если ты собираешься и дальше тут валяться, то тебе придется делать это в одиночестве. Я ухожу.       Рик отряхается от травы и листьев и поправляет лямки рюкзака.       — Почему? — Вот и все, что я могу из себя выдавить.       — Прим, ты вообще здесь? — Союзник щелкает пальцами перед моими глазами. — Ау! Надо удирать, пока они не вернулись, дурья башка!       Я закашливаюсь и долго не могу остановиться. Рик с недовольной миной поднимает меня на ноги и выталкивает из кустов. Я тут же натыкаюсь взглядом на примятую в двух местах траву — на места, где сидели профи. Сидели?..       Напарник замечает мое недоумение и хмыкает.       — Знаешь, мне кажется, что порой ты просто берешь и отключаешься от реальности на какое-то время. Ты вроде бы и тут, а вроде бы и где-то там. Это ненормально.       Я удивленно моргаю.       — Так и есть.       — Слушай, без обид, но я не хочу приключений на свою… мм… голову, поэтому давай просто смоемся отсюда, окей?       С трудом подавляю нервный смешок. Отчего-то меня начинает мутить.       — Они что, просто так встали и ушли?       Рик раздраженно проводит руками по лицу.       — Нет, сначала они станцевали тридцать медленных танцев, а потом улетели восвояси на крыльях любви!       Я сглатываю комок горечи. Он думает, это смешно. Он ничего не понимает.       — Всё, Примроуз, бери задницу в руки и следуй за мной, если не хочешь опять стать свидетелем сопливой сцены.       Я едва успеваю переварить сказанное Риком, как он продолжает:       — Нам нужно найти ночлег и пропитание, и все это прежде, чем солнце зайдет за горизонт. Поэтому советую поторопиться.       Мы уходим на запад, по пути раз за разом оглядываясь — недавнее «чуть не умерли» держит нас в напряжении и заставляет вздрагивать даже из-за малейшего шума.       Я до сих пор не могу поверить в то, что мы остались живы. Живы вопреки всему, что указывало на наш выход из игры. Рик назвал это везением.       — Очуметь, как нам повезло!       — Везунчики чертовы, — вспомнилась мне его фраза.       — Я уж думал: всё, конец нам. Спеты наши песенки. И, знаешь, мне как будто сама смерть в затылок дышала! Клянусь, было такое чувство! Я еще подумывал: а не встать ли мне и не выйти ли на честный бой?..       В ответ я лишь невесело усмехнулась. А Рик продолжал:       — Но в конце концов я трезво оценил ситуацию и решил, что будет неразумно кидаться на двух вооруженных до зубов профессионалов своего дела с одним ножом. Хотя однажды я уже проделывал такое. Но, честно признаюсь: мне не понравилось. А еще…       Напарник всю дорогу трещал, как заведенный, затыкаясь лишь изредка — когда нам ни с того ни с сего мерещилась погоня. В какую-то секунду я перестала его слушать. Мои мысли опять вернулись к профи; в голове раз за разом звучало признание Мирты. Я не могла объяснить себе, почему оно меня так задело.       Но я понимала вот что: воспринимать этих двоих как бесчеловечных машин-убийц я больше не смогу.

***

      Вечер выдался довольно хорошим для арены. Пожалуй, если бы мне пришлось составлять рейтинг лучших вечеров на Голодных играх, то сегодняшний занял бы вторую или третью строчку. Потому что мы с Риком не просто оставались в живых — у нас была пища и неплохое место для ночлега.       Мы расположились в неглубокой канавке, окруженной соснами, словно защитным куполом; союзник поставил силки, и дичь не заставила себя долго ждать. Как давно я не ела мяса! Было безумно вкусно, и я истекала не только слюной, но еще и слезами счастья. Свежая, подпаленная со всех сторон и пропахшая костром крольчатина да чавкающий напарник рядом — ну разве не прелесть?       Вот чего нам не хватало — так это чувства безопасности. Однако мы старательно игнорировали все плохие предчувствия. Костер успели затушить до наступления первых сумерек — дым, медленной бледной змейкой поднимавшийся к верхушкам деревьев, мог запросто выдать нас. А приглашать профи на ужин как-то совсем не хотелось. И не потому, что мы жадные…       И ежу понятно — ночь не будет такой же замечательной, как вечер. После пережитого не уснуть, да и вряд ли в такой холод можно хоть на минуту сомкнуть веки. Нельзя: уснем — и больше не проснемся. Замерзнем насмерть. Землю распорядители остужают до невозможности, а ведь ночевать нам предстоит именно на земле: после сегодняшнего пожара я предпочитаю держаться от деревьев как можно дальше.       Рик предлагает залезть обоим в один спальный мешок. «Так теплее», — поясняет он, и, клянусь, — на его белых как сметана щеках появляется едва различимый алый румянец. К слову, я соглашаюсь. Желание выжить в этом собачьем холоде сильнее глупых девчачьих принципов. Нам с союзником приходится приложить немало усилий, чтобы просунуть две задницы в один мешок, а когда это, наконец, получается, наступает очередь борьбы со смущением. По единогласному решению мы отворачиваемся друг от друга, но лично меня это не спасает. Наши плечи соприкасаются. Своей спиной я чувствую изгиб спины напарника. Его кудри щекочут мне шею, его вдохи эхом отдаются в моей груди.       Что с тобой, Примроуз? Ради всего святого, успокойся!       По телу разливается странное, но приятное чувство. Что-то вроде нежности. Я закрываю глаза и только тогда понимаю, насколько сильно устала. Еще бы!       В голове — Мирта. Не могу выдворить ее оттуда, хотя пыталась весь вечер. Это странно, но ее ножей я больше не боюсь. Если мне суждено погибнуть от руки этой девицы — что ж, пусть так оно и будет.       Она и Катон. И как я сразу не догадалась, что эти двое — не просто земляки? Ах, да. Я ведь мало внимания уделяла им в Капитолии. Вернее сказать, совсем не уделяла. Мне было не до интрижек — я боялась. Боялась кинуть даже мимолетный взгляд в ту сторону, где упражнялись профи. Я была трусихой.       Но теперь я другая.       Думаю о профи. Убеждаю себя, что бояться их незачем. Вспоминаю Марвела, Диадему. Они мертвы. Погибли еще раньше Руты. Раньше меня. Они ничем не отличаются от других трибутов, они обычные дети — сегодня я убедилась в этом сама.       Мысли о профи медленно превращаются в мысли о моей погибшей союзнице. Проматываю в голове все слова, что она когда-то говорила мне, вспоминаю ее, все, что с ней связано. Хотя, вспоминаю — это неправильное слово. Я и не забывала. Никогда не забуду. В ушах вдруг звенят те самые четыре ноты — сигнал, что так старательно воспроизводили сойки-пересмешницы. Оповещение. «Все в порядке. Мы живы». Мне уже не больно думать о ней.       Интересно, она попала на небеса, моя Рута? Стала звездочкой? Высовываю голову из спального мешка настолько, насколько только получается, и вглядываюсь в каждую звезду. Ищу самую большую, самую яркую, самую красивую из всех звезд на небе — ищу Руту. Однако мне не удается выделить одну: все звезды как на подбор, почти ничем друг от друга не отличаются. Рута, если ты там, прошу, дай мне знак. Я так скучаю.       Закутываюсь в спальный мешок с головой. Уже не чувствую пальцев ног. Холод забирается под мою куртку, обвивает шею костлявой ледяной рукой. Хочет подчинить меня себе. Спать нельзя.       Я надеюсь, тебе там хорошо, Рута…       От Рика исходит тепло. Вот бы прижаться к нему вплотную, немного согреться. Тут же мысленно ругаю себя за такие мысли и стискиваю зубы, которые уже начинают стучать от этого зверского холода. Вскоре Рик тоже замерзнет. Мы оба сойдем с ума, обезумеем от мороза.       Мы.       Вдвоем нам легче. Я не представляю, как это — сражаться в одиночку, быть на арене одному, без союзников. Это немыслимо. Невозможно.       Союзник. Вдумываюсь в это слово, разбираю его на составляющие. Союзник. Союз. Рано или поздно все союзы расторгаются. Рано или поздно совершается предательство. Победитель может быть только один.       Это удивительно, но я ничего не чувствую, когда напоминаю себе правило игр. Только один победитель. Остальные будут мертвы. Я и Рик. Союз будет расторгнут. Это кажется абсурдом. Я так привыкла быть с Риком, что не могу представить себя одну. Вообще. Никак. Наш союз просто не может развалиться.       Рано или поздно все союзы расторгаются…       Что ж, лучше поздно.       Слова вырываются из моих уст прежде чем я успеваю принять решение:       — А сколько еще будет длиться наш союз?       Мой голос звучит странно в ночной тишине.       Я жду его ответа. Секунды тянутся часами, минуты превращаются в дни. Тело дрожит, не унимается. Только это вовсе не от холода.       Рик не шевелится. Его дыхание спокойное, размеренное. Как у каждого спящего человека. Он не ответит. Спит, догадываюсь я. Уже уснул, поэтому-то и молчит. Пусть поспит, пока я в сознании. Пусть поспит…       Отворачиваюсь от сопящего напарника, готовлюсь вступить в борьбу с ознобом. Напрягаю тело, воображая, будто это поможет удержать при себе последнее тепло. И вдруг слышу три этих заветных слова:       — До самого конца.       Губы сами собой расползаются в улыбке. Катон и Мирта. Рик и я. Мы так похожи, и мы ни за что не бросим друг друга.       До самого конца.       Мне тепло.       И совсем не страшно.

***

      — Прим!       Вздрагиваю и открываю глаза. Сразу же узнаю арену, реальность, но в себя прийти не могу. Я что, спала? Делаю глубокий вдох; студеный воздух забирается в меня и ледяной змеей обволакивает глотку.       Как же холодно.       Долго ли это продолжалось? Совсем не помню, как уснула. В любом случае, нет мне прощенья — я должна была стеречь Рика, стеречь нас обоих. Я должна была оставаться в сознании. Я могла бы умереть. Я могла бы позволить умереть ему.       Рик! Пытаюсь нащупать тепло союзника рядом с собой, но под пальцами только неприятная на ощупь остывшая ткань спального мешка. Паника обуревает меня мгновенно; я не успеваю даже разобраться в собственных мыслях, и вот уже барахтаюсь в мешке: пытаюсь найти замок, пытаюсь выбраться наружу.       — Прим!       Это его голос разбудил меня. Что-то не так, случилось что-то плохое. Голова спросонья совсем не варит; все, о чем я могу думать — это о приближающейся смерти. Профи нашли нас. Схватили Рика. А сейчас моя очередь.       Неужели я умру этой ночью? Даже не знаю, что лучше — быть убитой Миртой или замерзнуть насмерть. А зачем я размышляю об этом? Можно подумать, мне предложат выбор.       — Прим!       Нахожу, наконец, этот треклятый замок, дрожащими пальцами расправляюсь с ним и вскакиваю на ноги. Всматриваюсь в темноту. Мой напарник сидит у дерева в нескольких метрах от меня. Я вижу его черный силуэт. Устремляюсь туда, с трудом сохраняя вертикальное положение. Воздух из моих легких выходит наружу в виде полупрозрачных клубов пара, которые рассеиваются почти сразу; в голове молотом звучит собственное имя.       Это может быть ловушкой. Плевать. Он зовет меня, а значит, я должна бежать. Должна быть рядом с ним. Добегаю до Ричарда и понимаю, что никаких профи здесь нет. По крайней мере, я их не наблюдаю. Шлепаю себя по щекам, пытаясь привести в чувство, но не выходит — веки упрямо смыкаются против моей воли. Холодные порывы ветра буквально подбрасывают меня на месте, однако даже это не помогает прийти в себя.       — Рик? — наклоняюсь над союзником, и, наконец, сонливость мало-помалу отпускает меня. Картинка перед глазами становится четче, мысли — яснее. — Что такое? Что ты тут делаешь?       Зрачки Рика расширяются.       — Прим… — выдыхает он и вдруг дергается, как ошпаренный. — Прим, пригнись!       С этими словами мой напарник вжимается в землю и накрывается руками. Я испуганно оглядываюсь, но не вижу ничего, что могло бы причинить нам вред. Может, ему показалось, что пролетела оса-убийца?       — Пригнись! — вновь вскрикивает Рик. Его голос ломается на полуслове. — Это повторяется! Опять! Нам конец!       Напарник всхлипывает. Я удивленно моргаю. Даже не знаю, что чувствовать и о чем думать.       — Рик, все в порядке. — Отлепляю его от травы и разворачиваю к себе. С ужасом наблюдаю, как из его глаз льются слезы. Рик плачет! — Рик?       — Деревья, — он скулит, как раненный пес, — земля и небо. Все сворачивается. Нас сейчас расплющит.       — Сворачивается? — Медленно погружаюсь в шок. — Что с тобой, черт возьми?!       Сдавленные рыдания Рика разносятся по лесу. Меня охватывает дрожь, я не понимаю, в чем дело, не понимаю, почему он так реагирует на обычный дурной сон.       — Рик, это был просто кошмар! Очнись! Ты уже не спишь!       Ему что-то приснилось. Что-то по-настоящему ужасное. И, кажется, я должна успокоить его. Но что делать? Меня сбивают с толку его слезы.       — Ты умерла, — вдруг говорит Рик, а я теряю способность дышать. — Тебя больше нет. Понимаешь, Прим? Ты умерла, я остался совсем один.       В горле встает комок. Ему снилась моя смерть? Сглатывая слезы, продолжаю трясти напарника.       — Рик, все хорошо, — бормочу я путанно. — Я рядом, и все хорошо. Тебе приснилось что-то жуткое, но ты уже не спишь. Посмотри на меня. Видишь? Я не умирала. Я здесь. Ты не один.       Рик вдруг заходится жутким кашлем, да еще и таким громким, что я по инерции прижимаю ладони к его рту.       — Я видел твою кровь, — в перерывах между приступами выговаривает он. — Я перепачкал руки твоей кровью.       Прижимаю его голову к своей груди в надежде заглушить неистовые рыдания. Нужно как-то заткнуть союзника, иначе к нам на ночные посиделки пожалуют незваные гости-профи.       — Рик, пожалуйста! Не кричи, тише!       — Я хотел помочь, хотел спасти тебя, но не смог. Ты истекла кровью и умерла, тебя больше нет.       Внезапно Рик замолкает и отстраняется от меня. Его лицо раздувается, а в следующую секунду моего напарника выворачивает прямо на собственные ноги. Ошарашенная, я отлетаю в сторону. От мерзкого запаха блевотины меня саму начинает мутить.       С Риком что-то не то. Он болен. Должно быть, какая-то инфекция.       Вырываю траву огромными пучками и чищу союзнику штаны. Занимаясь этим, с трудом удерживаю недавний ужин в желудке.       Стараюсь не вдыхать и не смотреть; будет не очень хорошо, если вырвет еще и меня — мы оба просто-напросто скончаемся от вони.       Рик сидит неподвижно, будто скала. Его лицо бледное, прямо как сама Смерть, а из глаз словно выкачали все краски, всю жизнь — они бесцветные, блеклые, пустые.       — Что с тобой? — я наконец решаюсь заговорить. — Тебе плохо? Что болит? Скажи мне.       Напарник делает вид, что не слышит меня. Или действительно не слышит…       Щелкаю пальцами перед его глазами — он не моргает.       — Что бы ты там не видел — это все неправда, — протягиваю руку и дотрагиваюсь до его щеки кончиками пальцев. Рик вздрагивает и, кажется, приходит в себя.       — Это не может быть сном. — Его голос сиплый и прокашлянный. — Я не спал. Я сидел вот у этого дерева. Я охранял тебя, я не спал!       Его щеки мокрые от слез; уголки рта и подбородок грязные. Вытираю лицо Рика рукавом, отчего он морщится так, будто мои прикосновения причиняют ему неимоверную боль.       — Я видел все своими собственными глазами, Прим. Твою кровь, твою смерть… Глаза не врут.       В моей груди происходит необъяснимое — все кружится, вращается в диком вихре, почти разрывая меня на части.       — Правда здесь, — шепчу я, превозмогая тупую боль под ребром. — Только здесь, перед тобой. Правда — это я. Правда — это мы. Все остальное — чушь собачья, в которую нельзя верить! Вот так!       Рик зажимает живот руками и выговаривает сквозь зубы:       — Что-то мне не по себе.       Он выглядит таким слабым и изможденным, таким больным, таким маленьким — совсем не по возрасту, что я на секунду представляю себя его матерью. Матерью, которой у него никогда не было. Хочу прижаться к нему, хочу обвить его шею руками, хочу шептать слова утешения на ухо. Хочу сидеть с ним вечность, хочу заменить ему в эту минуту целый мир.       Но не двигаюсь с места и говорю только:       — Тебе нужно поспать.       — Нет, — мгновенно отвечает Рик. — Никогда не буду спать. Там… там меня подстерегают кошмары.       — Значит, ты уже не отрицаешь, что это были сны, да?       — Ты сама заставила меня в это поверить.       Слабо улыбаюсь напарнику и встаю на ноги. Возвращаюсь обратно на наше «лежбище», беру все вещи, в том числе спальный мешок, и вновь бреду к союзнику, натыкаясь в темноте на коряги и пеньки.       — Что ты еще видел? — Это неразумно с моей стороны — спрашивать такое, ведь Рик только-только очнулся, только-только отделался от ужасных мыслей, порожденных кошмарами, а я вновь заставляю его вспоминать. Однако я осознаю всю глупость и нежелательность этого вопроса только после того, как он слетает с губ.       Рик пожимает плечами.       — Всего мне не вспомнить. Но одно я знаю и помню точно: это было ужасно. Нет, более чем ужасно. Кровавые реки, горящие деревья, твоя… твоя смерть. И боль.       — Боль? — переспрашиваю я.       Союзник кивает.       — Она была странной. Как будто бы ненастоящей, ну это и понятно — я ведь спал. Но в то же время эта боль являлась самой что ни на есть реальной. Я чувствовал ее, чувствовал каждой клеточкой тела. Я погибал в агонии, сгорал. Я. Хотя понимал, что все это происходит не со мной. С кем-то другим. Вот такие глупости. Я не знаю, как объяснить.       Укрываю Рика спальным мешком. Расстегиваю рюкзак и достаю остатки кроличьего мяса, которые накануне вечером мы бережно завернули в листья и сохранили на потом.       — Есть будешь? — протягиваю напарнику кусок застывшей крольчатины. — Или тебя сильно тошнит?       Рик вытягивает руку вперед, но мяса не берет — просто держит ее на весу и зачем-то пристально разглядывает. Я в свою очередь внимательно наблюдаю за ним. Он ведет себя странно. Даже слишком.       Это случается внезапно — сорвав с себя спальный мешок, Рик вдруг вскакивает на ноги и разражается громким ревом. Его глаза буквально выскакивают из орбит, а щеки наливаются яркой краснотой.       — Помоги! — вопит мой союзник. — Черт возьми, Прим, что ты смотришь? Помоги мне!       Сама не осознавая, что делаю, я одним прыжком добираюсь до союзника и валю его на землю. Кусок крольчатины, в суматохе выпавший из моих рук, оказывается на земле и смешивается с грязью, с листвой. Его слабый запах ударяет мне в ноздри и тут же навсегда испаряется из них. Не видать нам больше мяса.       — Ты чокнутый! — шикаю я на Рика. — Чего орешь? Ты понимаешь, что профи могут услышать? Замолчи! Замолчи, я сказала!       Зажимаю ему рот руками, а чуть позже, совсем отчаявшись, колочу по груди. На него ничего не действует. Ричард продолжает истошно орать и все просит о какой-то помощи.       — Помоги! Мне больно! Я же могу сгореть заживо! Помоги! Неужели так трудно потушить пламя?!       В моей голове все завязывается морским узлом. О каком пламени он говорит? Что происходит? Я ничего не понимаю!       — Помоги, Прим! — Ричард уже не просто кричит, он бьется в истерике, слезы водопадом стекают к его подбородку. Я хватаю его руки, прижимаю их к земле, прижимаю к земле его всего своим телом, но он слишком силен. — Мне больно, мне так больно! Потуши его! Вытащи меня из огня! Я сгорю! Я ведь сгорю, Прим!       Он пинает ногами в воздух, вырывается, извивается на земле, прямо как змея. Но и я не сдаюсь — упираюсь носками ботинок в корягу и почти что вдавливаю Рика в траву в надежде усмирить.       Однако через мгновение он успокаивается сам. Этот странный приступ прекращается так же резко и неожиданно, как и начался. Я застываю в неподвижности. Сползаю с Рика и позволяю ему отдышаться. Пытаюсь понять, что это было.       Кажется, Рик пробует сделать то же самое. Я с удивлением замечаю, что он в смятении.       — Что такое? — он крутит головой из стороны в сторону, а потом останавливает взгляд на мне. Я вижу, что из его глаз все еще вытекают слезы. — Прим, что произошло? Я уснул? Опять?       Перебираю в голове все варианты ответа, который мог бы получить Рик. Но не нахожу ничего подходящего. Говорю лишь:       — Не знаю.       Это какой-то абсурд…       Рик утирает слезы и вдруг хватается за голову.       — Я не понимаю, Прим. Ничего не помню. Я кричал. Это было пламя. Я чуть не сгорел заживо… — Тут он облегченно вздыхает. — Я думал, это правда. Мне так казалось. Хорошо, что всего лишь кошмар. Хорошо, что сон.       — Рик, — я долго думаю, прежде чем сказать это. — Ты не спал.       — Не спал? — союзник кажется окончательно обескураженным. — Ничего не понимаю…       Зато я понимаю. Теперь понимаю. Озарение случается неожиданно, догадка приходит внезапно, появляется как гром среди ясного неба.       И лишает меня способности дышать.       — Нет, — вдруг срывается с моих губ. — Нет! Нет! Нет!       Внутри меня образуется ледяная корка. Я задыхаюсь. Перед глазами прыгают строчки, которые, как оказалось, я знаю наизусть.       «Вызывают сильнейшие галлюцинации… После сорока восьми часов адских мучений наступает…       ...смерть».       — Рик, — шепчу я, давясь воздухом. До меня понемногу доходит смысл того, что случилось и того, что случится. — Рик, ты… ты ел их, да? И все это не было снами, ты не спал. Это были… галлюцинации… Рик…       Смотрю союзнику прямо в глаза и вижу, как они округляются с каждым мгновением. Рик морщится, а потом, не в силах больше выдержать моего взгляда, закрывает лицо руками.       — Прости, — только и говорит он. — Прости меня.       Я продолжаю надеяться. Я все понимаю, но отказываюсь верить до последнего. Этого не может быть. С Риком не может. Со мной не может. Я не могу потерять второго напарника.       — Ричард! — Меня обуревает ужас. Имя союзника застревает у меня в глотке. — Черт возьми, просто ответь мне: ты их ел?! Ты ел эти проклятые ягоды у озера?!       Чувствую, как ломаюсь, рушусь, распадаюсь на куски. Пытаюсь предотвратить, прекратить это все, но у меня не выходит. Из последних сил удерживаю в сердце надежду, но она покидает меня, предает, уничтожает.       И когда мой напарник кивает, я понимаю, что мне никогда уже не стать прежней, никогда не собраться воедино.       — Прости, — повторяет он. — Прости, я не знал, что они ядовитые. Пожалуйста, Прим, прости.       Он говорит это еще десятки, сотни, тысячи раз. «Прости, прости, прости». Он твердит это слово целую вечность. Он извиняется за то, что обманул меня. Он извиняется за то, что скоро…       «Прости, прости, прости».       Я сворачиваюсь клубочком и, уткнувшись носом в землю, начинаю рыдать. Я не стараюсь делать это тихо. Громкие, душераздирающие всхлипы вырываются из моей груди. Теперь уже не страшно, что профи услышат и убьют. Теперь уже все равно. Ведь я теряю его.       «Прости, прости, прости». Союзник не перестает засыпать меня этим словом. «Прости, прости, прости меня. Я не знал. Прости».       Это превращается в мантру. В молитву. В заклинание. Надежда и вера исчезают — нет даже следа. Я остаюсь наедине с одной только мыслью. С мыслью, которая разрушила меня и довела до безумства.       Рик умрет через сорок часов.