И я могу быть храброй

      Поначалу Рика уносит иллюзорным течением боли ненадолго — буквально на несколько минут. Только заберет — и снова отпускает, выбрасывает на берег, дает ему достаточно времени, чтобы глотнуть воздуха, чтобы отдышаться и поговорить со мной. Говорю преимущественно я: успокаиваю напарника, уговариваю его попить, рассказываю истории, чтобы отвлечь. Иногда союзник отвечает мне (однажды он даже сам начинал рассказывать какие-то байки), иногда только кивает, а бывают и такие случаи, что не реагирует никак, тогда я делаю вывод: Рику настолько плохо, что он меня не слышит.       Я прошу его сопротивляться. Но предотвратить припадок у Рика не получалось еще ни разу. Если это начинается, то напарник не может остановиться и видения не в силах прервать тоже.       Я никогда не спрашиваю у него, что он видел и что чувствовал, а он никогда не рассказывает об этом. И правильно. Пока Рик в сознании, пока со мной, он не должен думать, не должен вспоминать о тех леденящих душу галлюцинациях.       Да, сначала он справлялся, сначала мы оба справлялись. Умудрились даже поспать, позабыв обо всем на свете. Но сейчас, спустя сутки, я уже не понимаю, когда союзник со мной, а когда нет. Я перестала замечать те моменты, когда галлюцинации зажимают Рика в своих колючих объятиях — вот как резко и часто это стало происходить. В одну секунду Рик здесь, рядом: сидит, рассказывает что-то или просто слушает. А в следующую уже далеко-далеко, в совершенно другом месте. Возвращается он так же внезапно, как и уходит. Его так называемые возвращения я тоже разучилась замечать. Потому что дергаться и кричать Рик не перестает теперь почти никогда.       Это сводит с ума. С этим нельзя совладать.       В запасе у Рика остается не больше пятнадцати часов. Что такое пятнадцать часов жизни? Абсолютно ничего. Моргнул глазом — пролетели эти часы как одно мгновение.       Но что такое пятнадцать часов адских мучений? Не мгновение, даже не час и не два. Это вечность. Когда каждая клетка твоего трясущегося тела горит нестерпимым огнем, когда отчаянные вопли раздирают горло и постепенно переходят в едва слышные хрипы, когда боль настолько сильна, что ты всем своим существом хочешь только одного: смерти.       Он два раза просил меня об этом. Он рыдал так, как не рыдал раньше ни разу. Он выл, будто подстреленный пес, стонал, хрипел и умолял меня.       Умолял избавить его. Умолял прикончить.       Я рыдала вместе с союзником, сжимая нож в дрожащих руках. Два раза. Два раза я брала его и два раза бросала обратно на землю.       Он просто не в себе, думала я. На самом деле он не хочет, чтобы я сделала это.       Однако где-то в глубине души я знала, я понимала, что так было бы лучше для Рика. Я должна была положить конец его мучениям, должна была совершить мое первое и последнее убийство на арене. «Это не на потеху Капитолию, — увещевала я себя. — Не потому, что таковы правила игр. Я сделаю это только ради Рика. Только ради него».       Но все эти успокоительные мысли не помогали, не срабатывали. Я не могла воткнуть нож в плоть Рика. Я слишком боялась убивать и слишком боялась остаться одна.       Его крики не утихают. Он кричит и плачет, кричит и плачет. Кажется, что исчезла не только арена — исчез весь мир, все, что было вокруг нас. Остались только эти душераздирающие вопли.       И невыносимая боль.       «Вы сломали его, — думаю я каждую секунду; эта мысль поселилась в моей голове, я не могу от нее избавиться. — Вы его сломали». Понятия не имею, к кому обращаюсь: к тем проклятым ядовитым ягодам, к играм или к самому Капитолию. Возможно, ко всему и ко всем сразу.       Сейчас длятся те самые редкие минуты, когда яд позволяет Рику находиться в сознании, не видеть и не испытывать кошмаров. Напарник сидит на спальном мешке, опершись спиной на дерево. В его руках бутыль с водой; он пьет медленно, маленькими глоточками, как будто смакует. Я просила его пожевать кореньев, но он наотрез отказался. К слову, я и сама не ела уже целые сутки, причем чувство голода меня до сих пор не настигло. Я столько всего сразу ощущаю сейчас, что для этой простой физиологической потребности внутри меня не осталось места.       Я сижу рядом с Риком, готовая в любую секунду прижаться к нему и не отпускать до тех пор, пока все не закончится. Наши плечи соприкасаются. Я слушаю тихое бульканье в животе союзника, его сердцебиение, рассеянное дыхание. Над нашими головами шумит листва. Где-то далеко ухает филин, и я почему-то вспоминаю отца и его рассказы о диких птицах. Зеваю. Веки начинают смыкаться. Немного подумав, кладу голову на плечо Рику. Дальше все как в тумане: Рик убирает бутылку, его холодные дрожащие пальцы переплетаются с моими. Он устал еще больше, чем я. Разумеется. Дико хочется спать. Может, у нас получится вздремнуть хоть пятнадцать минут. Может, галлюцинации повременят… Я уже почти проваливаюсь в сон, когда по лесу разносится звук труб.       Трубить начинают так неожиданно и громко, что я вскакиваю с места и даже хватаюсь за нож. Вот уж чего от себя не ожидала. В следующую секунду слышу голос диктора. Впрочем, такого я тоже не ожидала. Голос звучит будто сразу отовсюду: и сверху, и снизу. Со всех сторон.       — Трибуты! Спешу сообщить вам прекрасную новость!       «Игры отменяют, — проносится в моей голове. — Сжалились. Сжалились над трибутами впервые за семьдесят четыре года».       — Завтра на рассвете…       «…всех выживших вытащат с арены и отправят домой».       — …у Рога Изобилия состоится пир.       От разочарования (слабо сказано!) у меня сжимается горло. Нож выпадает из руки, ударяется рукояткой об камень. Я всегда была чересчур наивной.       Никто не вытащит нас, не отправит домой. Над нами не сжалятся.       Над нами продолжат издеваться.       — Этот пир будет необычным! — продолжает орать диктор в микрофон. — Каждый из вас найдет у Рога Изобилия то, в чем крайне нуждается. Подумайте хорошенько, трибуты. Другого шанса не будет.       У меня трясутся руки. Отчего-то я начинаю паниковать.       В чем я нуждаюсь? Вода у нас есть, еда тоже: коренья еще не засохли, да и кусочек крольчатины, кажется, сохранился. Не первой свежести, ну и что. Вот от персонального спального мешка бы я не отказалась, но разве он стоит хоть малейшего риска? Курам на смех! Все равно нам недолго тут осталось…       Каждый найдет то, в чем нуждается.       Завтра на рассвете у Рога соберутся все оставшиеся трибуты. И Пит там тоже будет. Это не дает мне покоя. Интересно, за чем придет он?       Трибуты сцепятся. Кто-то погибнет. Кто-то останется в игре, убежит от Рога не с пустыми руками. Там будут все. Кроме меня и моего напарника.       Разумеется, Рик в таком состоянии даже на ноги не встанет. А я… думаю, даже продолжать не стоит.       — Трибуты, удачи! — По голосу диктора понятно, что он улыбается. Язвительно, злобно. — Пусть она всегда будет с вами!       Я медленно поворачиваюсь к Рику. На лице моего союзника никаких эмоций, объявление диктора будто совсем его не коснулось. Лицо Рика осунулось и побледнело за эти сутки, под глазами появились синяки, щеки впали, а губы стали похожи на вытянутую полосочку. Но его волосы по-прежнему такие же кучерявые и смешные, а его руки, что не раз вытаскивали меня из беды, все еще крепкие, хоть и трясутся время от времени. Рик по-прежнему остается Риком, даже в те страшные минуты, когда он находится в другом мире. В мире иллюзий и галлюцинаций, в мире адских мучений, в мире агонии.       В мире, который однажды убьет его.       Я смотрю на союзника и вдруг понимаю, в чём нуждаюсь.       В нём.       До самого конца.       — Ты это слышал? — Мой голос дрожит, как и руки. — Ты понимаешь, что это значит?       Я сама не совсем понимаю. Но с каждым мгновением решительности во мне прибавляется.       Он обещал. Я обещала. Мы друг друга не бросим.       В глазах Рика вдруг появляется ужас. Он молчит около пяти секунд, а потом шепчет:       — Даже не думай об этом.       Передо мной всплывает картина: я бегу к Рогу; вокруг меня нет никого и ничего. Только лес. Я ловко шныряю между деревьями, перепрыгиваю пни. И вот, наконец, достигаю цели. Я прибежала первая. Я успела. Хватаю крохотную баночку и бегу обратно. К Рику. Всё получилось.       — Лекарство, — выдыхаю я. — Там будет лекарство, противоядие!       Рик вертит головой.       — Даже не думай об этом, — повторяет он и сплевывает в сторону. — Не глупи, ладно?       Слишком поздно. Я уже подумала. Подумала и всё решила.       Присаживаюсь рядом с напарником. Руки все еще трясутся; я не знаю, куда их деть, куда спрятать. Не могу смотреть на собственные трясущиеся руки. Это заставляет меня погружаться в панику еще глубже.       Рик вдруг совершенно неожиданно хватает меня за правую руку, и это слегка унимает дрожь.       — Прим, чёрт возьми, — хрипит он. Кажется, моего напарника снова тошнит. Мысленно молюсь, чтобы его не вырвало прямо на меня. — Скажи, что ты ничего не задумала.       Я пытаюсь подобрать слова, но они не хотят подбираться. Тогда я выпаливаю:       — Не могу просто так сидеть и смотреть, как ты умираешь.       — Прим…       — Ты бы так же поступил на моём месте! — Я вдруг осознаю, что злюсь. — Ты бы не сидел просто так, сложа руки, если бы я умирала! Не сидел бы, ведь так?       Рик сжимает мою руку так сильно, как только может. Его кадык подпрыгивает.       — Все равно мы умрем. — И челюсть напрягается. — Ты ведь понимаешь это. Не глупи. Давай просто позволим выиграть кому-то из профи.       Я встряхиваю головой. Это не Рик. Нет, это точно не он. Настоящий Рик никогда бы так не сказал.       — Ты сделаешь только хуже, — добавляет он. — Причем как себе, так и мне. — Рик замолкает, набирает в легкие воздуха и продолжает: — Потому что я не смогу спокойно умереть, зная, что ты погибла из-за меня. Давай оставим все как есть. Умрем здесь. Не позволим другим растерзать нас, лишим Капитолий этого небольшого кровавого зрелища.       Я не разбираю, что чувствую. То ли обиду, то ли удивление, то ли ярость. Моя нижняя губа начинает трястись, но я не могу допустить собственных слез. Закусываю губу в попытке унять дрожь.       — Почему ты думаешь, что я не справлюсь?! — я почти взвизгиваю.       Рик долго не отвечает, я не знаю, почему: то ли не может подобрать слов, то ли ему больно. Я замечаю, как он корчится, и думаю, что припадок на подходе. Уже готовлюсь налететь на него с успокаивающими объятиями, но напарник вдруг открывает рот и еле слышно произносит:       — Потому что это так, Прим.       Ну, вот. Он сказал это. Сказал, что я полное ничтожество, что ни на что не способна без него. Ладно, Рик сформулировал это не совсем так, в более легкой форме, но я все равно будто пощечину получила. Я всегда была для него слабой пугливой девчонкой. Он и за союзника-то меня не считал. В нем просто проснулись воспоминания о его младшей сестренке, ему необходимо было заботиться о ком-то. Или это был такой своеобразный пинок под зад Капитолию, мол, смотрите, я не убиваю немощных малолеток, как вы хотите, а помогаю им выжить.       Подлец. Мне столько всего хочется сказать ему, но получается выдавить из себя только четыре слова:       — Я могу быть храброй.       Я верю в собственные слова и хочу доказать напарнику, что это действительно так.       — Брось, — усмехается Рик и вдруг хватается за бок. Его лицо становится еще бледнее, оно теперь совсем-совсем белое, цвета кости. — Достаточно храбрости с тебя. Вспомни, как ты помчалась спасать Руту в начале игр… Вспомни, как пыталась побить меня. Вспомни пожар. Ты несколько часов после него говорить не могла. Это не храбрость, Прим. Если на тебя нападут, ты не сможешь защититься, ты даже просто убежать не сможешь. Прошу, просто останься здесь. Просто побудь со мной, пока я…       — Нет!       Вскакиваю на ноги; мое тело горит, сердце разрывается на куски. Как он смеет так говорить?! Я оказалась здесь, на играх, именно из-за своей храбрости. Я спасла сестру, пожертвовала собой ради того, чтобы она могла жить. А разве жертвенность — не есть храбрость? Идти в бой, зная, что погибнешь, но одновременно зная и то, что твоя сестра будет в целости и сохранности — это ли не храбрость? Я топаю ногой, сжимаю руки в кулаки и готовлюсь вступить в долгий спор с союзником, но спора не происходит.       Потому что в этот самый момент Рик начинает кашлять, а затем его кашель сменяется пронзительным воплем, который может означать только одно.       Я бросаюсь к напарнику, мгновенно забывая о своей обиде. Хватаю его за ворот и прижимаю к себе. Он плачет и дрыгается, машет руками, а я убаюкиваю его, словно младенца, поглаживаю по волосам, по щекам, похлопываю по подрагивающей спине.       — Все будет хорошо, — приговариваю. — Это закончится, Рик. Потерпи, потерпи, прошу тебя. Я знаю, это больно. Но боль пройдет, она отступит, только потерпи.       Я делала это уже раз десять, иногда даже по нескольку часов подряд, но до сих пор не привыкла. Да разве можно к такому вообще привыкнуть?       Он умирает у меня на руках. Каждый такой припадок может оказаться последним. Однажды крик союзника просто утихнет. Однажды он перестанет дрыгаться.       И мы оба умрем.       Оказывается, я сама плачу. Замечаю это только тогда, кудряшки союзника намокают от моих слез. Мы плачем вместе. Нам обоим страшно, обоим больно. Мы — одно целое. Если умрет он, умру и я.       — Это закончится, — шепчу я дрожащим голосом прямо в ухо Рика. А он не перестает биться в припадке. — Это закончится, я обещаю.       Его крики эхом отдаются в моей голове и становятся моими криками. Его сбивчивое дыхание, стук его страдающего сердца — все это теперь мое.       Ричард. Не просто имя, не просто союзник. Он столько раз спасал меня от смерти, столько раз рисковал ради меня, даже тогда, когда мы не были знакомы. Теперь моя очередь. Но, в отличие от него, у меня есть мотив.       Настоящий мотив.       — Это закончится, — произношу я в последний раз, а потом начинаю рыдать, и говорить уже не получается. Я только крепче прижимаю к себе Ричарда, надеясь, что часть его боли передастся мне, и ему не придется так мучиться.       Я сама закончу это.       Пойду к Рогу Изобилия на рассвете и добуду это чертово противоядие.

***

      Это случилось пять лет назад. Пять лет назад я стала храброй. Когда отца разорвало на куски в шахтах, когда мать сошла с ума, потерявшись в мире, целиком состоящем из воспоминаний о папе. Когда Китнисс, оставляя меня одну, днями напролет пропадала в лесах, пытаясь добыть пропитание — именно в тот год что-то во мне изменилось. Что-то появилось.       Храбрость.       Поначалу она была ничтожной, совсем не заметной и даже не чувствовалась. Но сейчас я знаю: она точно была тогда. В течение всех этих лет, до настоящего момента, она копилась во мне, капля за каплей, крупица за крупицей. Копилась словно для одной только миссии.       Мне нужно спасти Рика.       Еще довольно темно, но я почти физически ощущаю: рассвет близко. Не знаю, как мне удается. Возможно, я просто возомнила себе это. Мой отец сумел бы определить время, находясь в лесу без часов. Мой отец много чего сумел бы сделать.       Он сумел бы спасти Рика. Китнисс сумела бы спасти Рика. Рута бы тоже спасла его, уверена. А я?       «Брось. Достаточно храбрости с тебя».       Останавливаюсь у кривоватого дерева с продолговатым дуплом в стволе. Перевожу дыхание. Я иду недолго, максимум минут сорок, но почему-то устала. Ноги подкашиваются. Смотрю на блестящее лезвие ножа, пытаясь прийти в себя, но оружие еще больше сбивает меня с толку. Начинаю гадать, понадобится ли оно мне сегодня. Использую ли я этот нож, чтобы кому-то навредить?       Сознание затуманивается. Шепчу, будто находясь в предсмертном бреду:       — Почему ты думаешь, что я не справлюсь?       Голос Рика в моей голове отвечает мне:       — Потому что это так, Прим.       Если честно, я без понятия, в какой стороне Рог Изобилия. Иду чисто по интуиции, хотя более чем уверена, что обделена ею. По дороге пытаюсь определить знакомые места, чтобы понять, где нахожусь и сколько еще до цели. Но каждое дерево, попадающееся мне на пути, каждый ухаб, каждая травинка кажутся чужими, клянусь, я вижу их впервые. Все это я вижу впервые. Арену словно подменили.       В глазах по-прежнему стоят слезы после прощания с Риком. И по-прежнему я вижу перед собой его измученное заплаканное лицо.       Последние пару часов было совсем худо. Мой напарник окончательно потерял рассудок. Он называл меня мамой, просил рассказать ему сказку на ночь. Он хныкал как младенец и сосал палец. Я не могла на это смотреть. Мое сердце разрывалось в клочья, но мне приходилось укачивать его, называть сынишкой. И сказку я ему рассказала. О трусливой мышке, которая, подружившись с разбойником-котом, стала храбреть, и вскоре ее храбрость достигла таких размеров, что мышка пошла на смертельный риск ради спасения раненого кота. После сказки Рик уснул. Я знала: если он и проснется, пока меня не будет, то не поймет ничего. Не поймет, где он, и даже кто он. А уж тем более он не вспомнит меня. И не отправится на мои поиски.       Примерно через полчаса я выхожу на знакомый мне ручей. Радуюсь так, будто уже смогла добыть противоядие для союзника. На самом деле, моя радость оправдана, ведь теперь я, по крайней мере, знаю, в какую сторону идти. Утоляю жажду, умываюсь и двигаюсь дальше.       Становится все светлее и светлее с каждой минутой. Если хочу успеть прийти на пир первой, мне нужно поторопиться. Минут пятнадцать я бегу. Затем — полминуты отдышки. И снова бег. Это легко делать, когда за спиной не болтаются громоздкие сумки.       Я ничего с собой не брала — да и зачем? У меня только нож. И то прихватила его в последнюю секунду, до сих пор не до конца понимая, зачем. Неужели я собираюсь драться, неужели я вообще допустила, чтобы в моей голове появилась такая мысль?       «С-спокойной ночи, мам», — звучит в моей голове дрожащий голос напарника. А потом я покрываюсь мурашками от воспоминания о том, как мои губы касаются холодной и мокрой от слез щеки Рика. «Только не умирай, — шепчу я ему, поднимаясь на ноги. — Ради всего святого, продержись до того момента, как я вернусь с противоядием».       Проходит, наверное, час, прежде чем я понимаю, что заблудилась. Паника лишает меня возможности двигаться и дышать. Оглядываюсь по сторонам. Уже совсем светло; ночная успокаивающая тишина сменилась раздражающими криками птиц. Рог ведь должен быть где-то рядом. Примерно час от ручья. Они не могли передвинуть его. Значит, я просто пошла не туда. Сердцебиение учащается, лоб покрывается испариной. Мне не прийти первой. Мне не спасти Рика.       Стоит этой мысли сделать завершающий оборот у меня голове, как я понимаю, в чем моя ошибка. От одного места, от полянки, которую я миновала минут двадцать назад, было две дороги до Рога — совсем короткая и длинная. О короткой я забыла, потому что никогда не ходила там. О ней мне Рик рассказывал. Говорил, если по ней пойти, то до Рога не больше десяти минут. Эта информация про минуты прочно засела в моей голове, однако пошла-то я длинной дорогой. Но я на верном пути. Рог где-то впереди.       Ни секунды больше не мешкая, я устремляюсь к цели. Бегу, перепрыгивая все препятствия, проскальзываю между деревьями и молю небеса только об одном: чтобы у Рога еще никого не было. Чтобы я первая схватила мешочек с номером дистрикта Рика и, если такой будет, с номером двенадцать. Чтобы убежала обратно, не попавшись.       Я схожу с ума от радости, когда передо мной разворачивается огромная поляна, и я вижу слабый блеск Рога Изобилия под не окрепшими еще, едва появившимися, бледно-розовыми солнечными лучами.       Я падаю в кусты, отгораживающие поляну от леса. Позволяю себе отдышаться, но буквально десять секунд. Времени нет. Стискиваю зубы и выглядываю за изгородь. Тут же меня одолевает невероятной силы желание рассмеяться и закричать.       Там никого, никого, никого!       У Рога стоит огромный железный стол. На нем — разных размеров черные мешочки с номерами дистриктов. Я вижу два мешка под вторым номером, два — под двенадцатым, один с номером три и, наконец, натыкаюсь взглядом на то, за чем пришла. Совсем крохотный сверточек с номером четыре. Эту четверку так трудно разглядеть с моего места. Но забрать противоядие не составит труда. Все будет хорошо. Здесь никого нет. Я заберу два свертка и убегу к Рику.       Раздвигаю ветви кустов и пролезаю. Я должна быть быстрой. Срываюсь с места и лечу к железному столу, сжимая в руках бесполезный нож. Три метра до цели. Два. Один. Хватаю мешок Рика и бросаю быстрый взгляд на мешки с номерами двенадцать. На одном из них наклейка с именем Пита. Значит, второй сверток для меня. Не пытаясь в этом удостовериться, не пытаясь найти наклейку «Примроуз», не думая о содержании мешка, я сметаю его со стола и разворачиваюсь, чтобы бежать. Но не сдвигаюсь с места.       Вместо этого с ужасом наблюдаю за Миртой, выскакивающей из-за кустов. И начинаю истошно вопить, когда она швыряет в меня один из ее многочисленных клинков.       Дальше я вижу все будто в замедленной съемке. Мгновения растягиваются для меня в долгие минуты. Падаю на землю и, прижимая к груди наши с Риком мешки, ползу за Рог. Я не сразу понимаю, что Мирта в меня не попала.       — Двенадцатая, ты от меня не уйдешь! — слышу я наполненный радостью и азартом крик Мирты. — Даже не пытайся, тебе все равно конец!       Она права. Отсюда мне уже никуда не уйти.       Прости меня, Рик.       Еще два ножа рассекают воздух прямо над мой головой. Я вжимаюсь в землю всем телом и зажмуриваюсь. В глазах мелькают разноцветные пятна. Мирта не попадает просто потому, что я слишком далеко. Сейчас она подбежит ближе, и у нее все получится. На быструю безболезненную смерть мне можно даже не надеяться. Она уже вступила в игру со мной. И эти кошки-мышки только начинаются.       Мирта не расстраивается, когда очередной нож не достигает своей цели. Она не торопится. Нарочно делает все медленно, смакует. Я заползаю за Рог. Сглатываю горечь и пытаюсь отдышаться. Решаю, что мне делать. Позволять Мирте играться со мной, развлекая капитолийцев, или самой специально напороться на ее оружие? Может, удача окажется на моей стороне, и я все-таки умру быстро. Гляжу на нож Рика в собственных дрожащих руках. И как он может помочь? Как другие спасаются с помощью оружия? Это же нужно будет подбежать к Мирте вплотную, нужно будет схватить ее за плечо одной рукой, а второй всадить ей в живот эту штуку. Разве я смогу сделать это? Разве мне хватит сил и смелости, чтобы встать и самой пойти к Мирте, чтобы удержать ее? И думать смешно. Сбежать тоже не получится — как только рвану в сторону леса, подружка Катона сразу же заметит это и без труда поймает меня. Кстати, почему Мирта здесь одна? Не может быть, чтобы Катон не появился на пире.       Долго думать над этим вопросом мне не приходится. Потому что в следующее мгновение он показывается из-за стены Рога, а потом его огромные руки хватают меня за ворот куртки и швыряют на несколько метров вперед. И бесполезный нож, и мешки с «подарками» вылетают из моих рук. Я настолько шокирована, что даже не кричу. Как сумасшедшая пячусь назад, ползу на локтях, отталкиваясь ногами от земли. Пячусь и пячусь, пячусь и пячусь, будто это спасет меня, будто вообще есть шанс, что я уйду от этих двоих живой.       — Катон! — с досадой визжит Мирта, устремляясь в нашу сторону. — Какого черта ты делаешь?! Девчонка моя! У нас был уговор!       — Был, — кивает подружке Катон. Затем вновь поворачивается ко мне; его садистский взгляд пронзает мое хилое трясущееся тельце насквозь. — Но больше его нет.       Профи вновь хватает меня за ворот, а затем поднимает в воздух; мои ноги болтаются, не доставая земли. В глазах резко темнеет, я начинаю задыхаться. Судорожно шарю руками в воздухе, жадно ловлю его ртом. Только вот зачем? Перед смертью не надышишься.       Союзник был прав. Я должна была остаться там, вместе с ним, должна была вместе с ним умереть. Я должна была быть рядом. До самого конца. А что теперь? Погибну здесь, еще раньше Рика, а он останется наедине с ядом, который продолжит высасывать из него жизнь — каплю за каплей. И когда яд закончит свое дело, когда Ричард потеряет последнюю каплю жизни, когда перестанет дышать, меня рядом не будет.       Я хотела спасти его, хотела помочь. Но сделала только хуже. Обрекла его на предсмертное одиночество.       — Ну уж нет, — хмыкает Мирта, а затем пытается запрыгнуть на Катона, чтобы заставить его опустить меня. — Ты ее не получишь. Твоя добыча — Мелларк и тот кудрявый малолетка. А девчонка – моя.       — Угомонись, блин! Какая к черту разница, кто ее прибьет?! Ведешь себя по-идиотски.       Мирта съезжает с огромной спины Катона словно со снежной горки, встряхивает головой и кивает с каким-то странным виноватым видом. А потом достает из-за пояса один из своих драгоценных ножей — не совсем большой, но и не маленький, очень похожий на кухонный — и протягивает его напарнику.       — Ладно, просто прикончи ее. У нас мало времени. Сейчас придут остальные, надо быть начеку.       Я перестаю дрыгаться и закрываю глаза, понимая, что сопротивляться бесполезно. Вот оно — начало моего конца. Об одном только небеса прошу: пусть Китнисс и мама отвернутся, пусть хотя бы зажмурятся. Они не должны на это смотреть. Делаю вдох. Последний. Набираю полную грудь воздуха. И отпускаю сама себя. Позволяю себе примириться с собственной смертью.       Тело немеет, отчего-то становится до ужаса холодно, и спустя секунду мне уже кажется, что я мертва. Это произошло? Так быстро? Быть не может, я ведь даже боли не чувствовала.       Слышу пушечный выстрел. Неужели оповещает о моей смерти? Улавливаю запах крови. Неужели моя собственная?       Как такое может быть? Что происходит? Когда я попаду в рай?       В следующее мгновение падаю. Это падение как-то связано со смертью? Наверное, все люди совершают некий «полет», прежде чем попасть в другой, лучший мир. Но мой оказывается каким-то уж слишком коротким. А приземление — слишком болезненным. Потом вообще что-то очень странное происходит: я слышу крик. Нет, вопль. Преисполненный таким отчаянием, такой болью, что мне хочется зажать уши руками, хочется спрятаться от него. Вот только я не уверена, что у меня все еще есть руки.       Может, этот крик слышит каждый попадающий в рай? Может, он — воплощение всех невзгод, бед, ужасов, пережитых человеком за всю жизнь? И он как бы завершает, пресекает череду земных страданий, является последним кошмаром, с которым человек встречается перед тем, как обрести покой и попасть в рай — в место без мучений. Надеюсь, это действительно так.       Чтобы удостовериться, что все-таки мертва, я открываю глаза.       Не передать словами как меня шокирует то, что я вижу после этого. К горлу подступает рвота, мне приходится напрячься и сделать не менее пяти глубоких вдохов, чтобы заставить ее отступить обратно. В глазах щиплет. Я понимаю, что нужно убираться, пока есть возможность, но не могу сдвинуться ни на сантиметр. Просто лежу на земле и наблюдаю за происходящим.       Я не в раю. Пушечный выстрел сообщал не о моей смерти. А крик, что я слышала мгновением назад, принадлежал Катону.       Он кричит снова. Он выкрикивает ее имя. Он забыл обо мне, о своей желанной добыче, он забыл о других трибутах, он забыл об играх. Уверена: он и себя сейчас не помнит. Только она. Теперь важна только она.       — Мирта! — голос Катона срывается; он начинает выть. Ползет к ней на четвереньках, на пути вырывая клоки травы из земли.       Она лежит довольно далеко от меня, в неестественной позе; трава красная, потому что омылась ее кровью.       Кровь. Красная-красная кровь. На секунду мне кажется, что я перестаю различать все цвета, кроме одного-единственного.       Красная-красная кровь. Все вокруг красное-красное.       Тело Мирты разрублено чуть ли не напополам. Катон падает в эту кровавую лужу, прижимается к искалеченной спине любимой и все кричит, кричит. Его вопли эхом отдаются в моей голове.       Как это произошло? Кто успел убить ее за эти пару секунд, кто проделал такое? Я поворачиваю голову (удается с трудом) примерно на сто градусов и вижу Аннет. Она стоит за стеной Рога, чуть согнувшись, и смотрит прямо на меня. Ее волосы растрепаны, в руках — окровавленный топор. Я дергаюсь и собираюсь сорваться с места, чтобы бежать прочь, чтобы спасаться — от нее, от разъяренного Катона, от изуродованного тела Мирты и ее опустевших, теперь уже совсем не хищных глаз.       Но в следующее мгновение передо мной всплывает лицо Пита Мелларка.       — Прим, малышка, — шепчет он, протягивая мне руки. — Давай, надо убираться отсюда.       Я задыхаюсь от удивления, от шока, от эмоций. Пит поднимает меня. Открываю рот, чтобы закричать, но из легких вырывается не крик. Я не кричу, лишь выговариваю его имя. Повторяю раз за разом. Как Катон забываю обо всем на свете, и только Пит существует для меня в это мгновение, только он один.       — Пит, — бормочу я в полубредовом состоянии. — Пит, Пит. — Трясу головой, пытаясь прийти в себя. Перед глазами прыгают красные-красные пятна: разрубленная спина Мирты, ладони Катона, ползущего по алой жиже. – Пит, это ты?       Я не уверена, что это правда. Не уверена, что Пит действительно здесь и несет меня на руках. Все вдруг расплывается, я ничего не вижу и не знаю. Последние капли рассудка и самообладания словно вытекают из головы через нос или уши. Бок пронзает жгучей болью. Я хватаюсь за него, и пальцы нащупывают что-то мокрое.       Подношу руку к глазам; в горле клокочет всхлип. Красная-красная кровь.       Катон ранил меня. Он успел.       — Это я, я здесь, маленькая, я с тобой. — Пытаюсь держаться за голос Пита, ищу его в темноте, которая внезапно опускается на меня; я теряюсь в ней, она непобедима. — Все будет хорошо.       Голова становится такой тяжелой, что у меня не получается держать ее навесу, как ни стараюсь. Обмякаю в руках Пита, кладу голову на его плечо. Боковым зрением вижу, как Катон наконец отлипает от своей погибшей девушки, как поднимается с колен и с воплем, который оказывается гораздо страшнее предыдущих, кидается в нашу сторону.       — Держись, Прим, — просит Пит. Но я не могу, не могу держаться. Темнота. Мысли превращаются в суетливых муравьев и разбегаются кто куда; мне не удается поймать ни одну. Концентрироваться не на чем. Цепляться не за что.       Прежде чем отключиться окончательно, я успеваю заметить Аннет, которая выпрыгивает из-за стены Рога и вскидывает руку с топором.       Аннет, которая бросается прямо на Катона и преграждает ему путь.